Антонина Коптяева - Дерзание
— Действительно, большое событие! — воск/гикнула Варя, вспомнив огорчение Ивана Ивановича, когда главный врач Круглова запротестовала против решетовского гвоздя. — А Ваня знает?
— Специально посылали за ним в лабораторию. Круглова сама отвезла его обратно.
— Но вдруг плохо получится?
— Вряд ли! Стариков со смертного ложа поднимали, а эта еще молодая, и операцию провели — комар носа не подточит.
Варя весело улыбнулась.
— Насчет комариного носа не только Мишутка, но и я не разберусь: некоторые выражения… поговорки разные мне до сих пор не понятны. Пойдемте, помогу хозяйничать. Сейчас только своего забияку поймаю.
Дома Варя умыла сына, надела на него чистый костюмчик; приняла душ сама.
Полуодетая, она стояла перед зеркалом и причесывалась, а Мишутка крутился возле, заглядывая снизу в ее лицо, завешанное влажными волосами.
— Ой, мама, у тебя волосы, как у коня! — говорил он звонко.
Варя собрала их в узел, приколола шпильками и, взяв сынишку на руки, присела с ним на кровать.
— Сейчас пойдем к тете Гале. Мы займемся хозяйством, а ты поиграешь.
Она обняла сына, и радостное ощущение полноты жизни властно охватило ее. Да, это она, Варя Громова, живет в Москве, окончила медицинский институт, уже работает врачом и даже нацелилась на диссертацию. у нее любимый и любящий муж и сын, озорной, крепкий здоровенький мальчик. И она еще совсем молодая.
— Какая я счастливая!
— Что ты говоришь? — не понял Мишутка.
— Неужели это я? — пропела она в ответ, прислонясь носом к его маленькому носику, — так ласкала когда-то своих дочерей ее мать: не целовала, а нежно обнюхивала, как зверенышей. Она так и зачахла после смерти отца от горя и нищеты. И две Варины сестренки тоже умерли от чахотки. Еще две сестры — обе замужние и многодетные — работают в таежном совхозе. До сих пор не привелось снова встретиться с ними, только письмами связаны: они очень гордятся своей ученой сестрой и ее мужем доктором.
Варя надела чулки, беленькие босоножки-танкетки без носков и задников. То, что пятки и пальцы ног голые — понятно: мода появилась после войны, большая экономия материала. А слово «танкетки» так примелькалось, что уже не напоминает о войне, просто обувь с каблуком под всю подошву, сходящим постепенно на нет. Платьев у Вари пока прибавилось немного. Она сняла с вешалки белое, спортивного покроя, с улыбкой надела на гладкое запястье золотой браслет, положила в сетку консервы, свежие огурчики, бутылку кагора и вместе с сыном направилась к Решетовым.
Дверь открыла не Галина Остаповна… Сначала Варя не узнала подростка в длинных брюках, теннисной рубашке и тапочках. Но странно знакомо было ей его круглое лицо с черными, тоже округленными глазами.
— У нас гости! — весело сообщила Галина Остаповна, выглянув в коридор. — Земляки, вам знакомые. — Она повернулась к выходящей следом за нею из кухни Ларисе Фирсовой и сказала ей: — Как хорошо, как кстати вы зашли!
— Здравствуйте! — немножко растерянно проговорила Варя и повернулась к подростку. — Значит, это-Алеша! Маленький Алеша Фирсов!
— Да… — улыбаясь, сказал подросток.
— Совсем ты не маленький, — не замедлил вмешаться Мишутка.
— Это кто такой? — Алеша наклонился, подхватил мальчика на руки.
— Мишутка, сын Вари и Ивана Ивановича, — отрекомендовала Решетова. — Хорош медвежонок?
— Ивана Ивановича? — Алеша взглянул на мать, потом на Мишутку. — Ты правда похож на медвежонка. Здоровущий какой! — И он пошлепал мальчика по, крепкой спине и попке, обтянутой штанишками.
Лариса, странно бледная, в платье густо-василькового цвета, молча поигрывала черной лакированной сумочкой, невесело улыбаясь.
— Я рада, что вы зашли, — Варя прямо посмотрела ей в глаза. — Как это вы собрались?
— Были с Алешей в Третьяковке, смотрели китайскую живопись. А потом разгулялись, решили проехаться по Москве.
— Там на одной картине есть пацаненок, ну точно такой, каким давно был я, — сказал Алеша. — Тоже с челочкой, и глазенки совсем круглые. Я думал, монгольские глаза обязательно узкие.
— А какой ты был? — спросил Мишутка.
— С тебя ростом был одно время.
— Мама, он врет?
— Отчего же? Ты тоже вырастешь большой. И нельзя так говорить: «врет».
— Я ето больте буду, — похвастался Мишутка, делая вид, что не слышал выговора. — Я т папу вырату.
— Ох, какой у тебя язык неповоротливый! — со смехом сказал. Алеша и потащил Мишутку в столовую, где оба стали шалить, будто сверстники.
— Ростом-то большой, а умом еще ребенок! — сказала о сыне Ларисы Галина Остановка, проходя с женщинами на кухню.
Лицо ее вдруг потемнело: Алеша напомнил ей младшего из погибших сыновей. Вот так же бегал летом, загорелый, веселый, в майке и спортивных туфлях, потом ушел добровольцем на фронт и сложил юную голову где-то в украинских степях.
«Наверно, последнее слово, которое он вымолвил, было «мама», — подумала осиротевшая мать. — Но не я приняла его предсмертный вздох… А куда девались моя дочь и внучек? Может быть, не на волжской переправе они погибли, а увезли их в Германию? Лежа на земле, в лагере смерти, плакали они от голода и холода, и никто не протянул им сквозь колючую проволоку куска хлеба. И старший наш, и невестка с двумя детками…»
Все исчезло из глаз Галины Остаповны: миска с готовым салатом, свежие огурчики на тарелке, нежно-розовая, с серебристым краем лососина, не раскрытые еще консервы… Дети Решетовых и внуки, звонкоголосые, резвые малыши, никогда уже не сядут за праздничный стол. Стараясь совладать с горестным волнением, Галина Остановка отвернулась к плите, к окну…
Варя испуганно подбежала к ней:
— Что с вами?
Лариса — та сразу все поняла. Ей хорошо знакомы эти приступы сердечной тоски. Чаще они случаются именно тогда, когда вокруг весело.
— Простите за беспокойство! — Галина Остаповна виновато улыбнулась. — Сердце, знаете ли, шалит.
— Вы отдохните, а мы с Варей сами накроем Стол, — сказала Лариса.
То, что она назвала ее, как в былые дни, и, надев передник Галины Остаповны, начала, точно своя, расхаживать по квартире, и тронуло и насторожило Варю: несмотря на самое искреннее желание, не могла она относиться просто к женщине, которой увлекался ее Иван Иванович.
— Хозяйничайте, а я посижу с нашей молодежью. — Галина Остаповна припудрила заплаканное лицо и пошла к мальчишкам: тянуло снова посмотреть на Алешу.
— Так и есть! Миша, осторожнее, — воскликнула Варя, заглянув чуть погодя в комнату. — Отпусти тетю Галю, пусть она спокойно посидит на диване. Дайте €й, ребята, подушку.
— Ничего, теперь все прошло. — Галина Остаповна погладила прильнувшего к ней Мишутку, взглянула на Алешу, усевшегося рядом в кресло. — Вот мы и познакомились!
— Вам надо на дачу, — серьезно посоветовал Алеша. — У кого больное сердце, тем плохо в городе летом: душно.
— У меня везде болит сердце, Лешечка. Не на дачу, а на мыло меня пора…
— Туда пите надо? — не понял Мишутка. Алеша рассмеялся.
— Как ты путаешь звуки, Мишук! То у тебя «тулат» вместо кулак, то «пите»… Не пите, а тебе. Понял?
«И внучат у нас теперь не будет, — думала свое Галина Остаповна. — Только и осталось, что на чужих ребятишек любоваться».
Приход Раечки и Злобина отвлек ее от грустных мыслей.
— Фу-ты, ну-ты! — сказала она, взглянув на Раечку, как будто подросшую в ажурных туфлях на неимоверно высоких каблуках, одетую в черную юбку и прозрачную блузку с пышными рукавами и крохотными бантиками из черного бархата; на белокурых кудрях ее красовалась шляпка из лакированной соломки — «фик-фок на один бок».
— Нравится? — Раечка сдержанно улыбнулась и до-правила рукава блузки. — Это из нейлона — ультрамодный материал.
— Так же модно, как сама госпожа атомная бомба, — непонятно пробурчал Злобин.
— Красиво, — одобрила Варя, и Раечка опять снисходительно улыбнулась, сознавая свое превосходства перед «якуточкой».
Появление Ларисы со стопкой чистых тарелок сразу приглушило ее самодовольство. Оглянув вошедшую с ног до головы, она насторожилась.
— Очень рад! — Злобин пожал руку Ларисе, обернулся к жене. — Знакомься, Рая: наша фронтовичка, хирург Фирсова Лариса Петровна.
— Ах, вы хирург! — с неподдельным удивлением воскликнула Раечка. — Как же вы там на фронте? В сапогах?
— Да, в сапогах.
— Ив брюках?
— Нет, мы юбки носили. — Теперь в улыбке Ларисы проскользнула еле приметная грустная снисходительность.
Раечка сразу это заметила.
«Они там с нашими мужьями финтили, а мы в тылу горе хлебали, детей воспитывали», — подумала она с мгновенно возникшей неприязнью.
— Алеша! Ох, братец, как ты вырос! Тебя узнать невозможно, — говорил тем временем Злобин, бережно сжимая могучими руками тонкие плечи подростка.
