Ильяс Есенберлин - Схватка
Нурке устало махнул рукой.
— Вот это называется убил бобра! Никаких записок он мне не оставлял, а доклад этот составил я лично, и он у меня есть. Я завтра его тебе покажу. Им я действительно воспользовался и довольно широко, но, честное слово, ни к твоему Дауке, ни к кому иному это отношения не имеет. Разведывали Жаркынское месторождение мы с Дауреном вместе, и поэтому совершенно не исключено, что он, как и я, догадывался об его огромном значении. Вероятно, даже определенно догадывался. Поэтому вполне возможно и то, что в каких-то работах Даурена, опубликованных в то время, попадутся общие с моими названия, ориентиры, цифры, отдельные соображения. Но это и все! Слушай! — Ажимов положил на плечо сына ладонь и дружески наклонился над ним. — Он просто старый неудачник и завистник. Только и всего. Он вместе со мной бродил по этим хребтам, вот ему сейчас и кажется, что это он их открывал! А ты слушаешь его, мотаешь на ус, не боишься обвинить отца в настоящем преступлении. Ах, как это нехорошо!
Пока Ажимов говорил, он совсем успокоился: так его всегда гипнотизировали звуки собственного голоса, уверенного, спокойного, с округлыми лекторскими интонациями. Кроме того он знал: отрекаясь от всего, он ничем не рискует. Тайна известна только одному Еламану, а он скорее умрет, чем расскажет правду, «расколется», — как выражался он. Что ж касается того, что сын ему бросил в лицо такое обвинение, — то ведь он ждал его давно и ответ свой подготовил тоже давно, и хорошо, наконец, что такой разговор состоялся. Теперь сын не может уже сказать, что он от него уклонился. И, сообразив все это, Нурке добавил:
— Нет, уж если ты во всей этой истории хочешь отыскать преступника, то лучше всего обратись к самому Даурену. Вот он — настоящий преступник.
— Как это? — вскочил Бекайдар.
— А так, дорогой! — очень просто, ласково и ядовито ответил Ажимов. — Натравлять отца на сына — это одно из самых тяжелых преступлений на свете! Ты, надеюсь, хоть этого-то не станешь отрицать, а! И кто же идет на такие преступления? Да вот такие старые неудачники, причем и ему обидно, что другим повезло. Ведь они как рассуждают? Раз мне плохо, так и всем пусть будет плохо! Раз у меня нет, то отними, боже, это же и у другого. И отнимают чужую славу, чужое открытие, чужого сына. — Голос Ажимова вдруг обрел силу. — А ты, друг мой, надо тебе сказать, ведешь себя далеко не как мужчина, а тем более, не как джигит. Собираешь сплетни, ввязываешься в интриги против отца! Врываешься ночью в его дом с какими-то глупыми подозрениями! Требуешь ответа на какие-то чрезвычайные вопросы! Разве так поступают мужчины?! И кто тебя толкает на все это?! Девчонка, которая тебя же публично отхлестала по физиономии! При доброй сотне друзей отхлестала! Уйти со свадьбы! Боже мой! Да такого в казахской степи не слышали триста лет! И ты не только простил, ты допускаешь, что эта красивенькая стерва вконец ссорит тебя с отцом. Да что ссорит! Прикажи она меня зарезать — ты зарежешь! Уверен, зарежешь и не задумаешься! А этот старый прохвост, эта колымская лиса, сволочь эта...
И Ажимов вдруг так ударил кулаком по столу, что задребезжала посуда.
— Ложь это! — крикнул Бекайдар и вдруг расплакался. — Ложь, ложь, ложь... и как вы можете!.. — И он бросился из комнаты, хлопнув дверью.
А Ажимов вздохнул, покачал головой и зашагал по комнате. Он чувствовал себя очень твердым. Жив Даурен или нет, будет ли он молчать или не будет, но единственный первооткрыватель Жаркынской меди — Нурке Ажимов, и переиграть этого никому не удастся! В этом он был уверен.
13
Но точно ли, что так уж никому? Через три дня после юбилея Жариков выехал в Алма-Ату. Как прекрасна столица Казахстана ранней осенью! Солнце по-прежнему сияет с голубейшего прозрачного неба, но уж нет той тяжелой иссушающей жары, которая нависает над городом в июле и августе. Легкий ветерок гуляет по просторным улицам, и кажется — это кто-то шелковым платком провел по твоему лицу. А кругом багрянец и золото. Деревьев много — они все высокие и стройные. Разноцветные листья их — лимонно-желтые, карминно-красные, насыщенного винного цвета — так и горят на солнце. Но особенно хороша Алма-Ата утром. Солнце еще не встало, и длинные прямые улицы как бы наполнены легчайшим голубым туманом. И как через прозрачное стекло встают высокие, багровые канны, золотисто-кровавые листья винограда, алые и белые розы, кремовые, лиловые, желтые астры.
Взглянешь на эту роскошь цветов, оттенков и форм — и сразу становится радостно на душе. Город еще спит, магазины закрыты, но все богатство осени рдеет на его витринах. Огромный расписной апорт, весь в кровеносных жилках, пятнах и подтеках, кисти желтого, зеленого и лилового винограда, горы арбузов — полосатых, как зеленые зебры. Кажется, идешь не по городу, а по сказочному царству, где все дома пряничные и карамельные.
«Хорош, хорош мой родной город ранней осенью! — После саятских пронизывающих ветров и мертвенно-серых безжизненных пустынь Алма-Ата показалась Жарикову чудесным садом. — Да, вот какие еще места бывают на свете, — подумал он, — я то...»
Именно в этот ранний час он вышел из гостиницы «Казахстан» и пошел по городу. В учреждение ему надлежало явиться ровно в десять, но он решил прогуляться. Прошел оба парка, посидел в затененных аллеях, посмотрел на гигантские белые акации с огромными кроваво-бурыми лакированными иглами, дошел до резвой Алматинки и посмотрел, как она грохочет по камням и бьет фонтанами около порогов, послушал, как журчат арыки, посидел около памятника Абаю — он очень красив, когда на него смотришь несколько издали, тогда фоном ему служат горы — сизые, голубые и белые вершины Ала-Тау, поросшие горными лесами, а точно в назначенный час он взбирался по той самой лестнице, которая однажды в недоброе утро так запомнилась Нурке. Только теперь лестница эта была иная, и все вокруг нее было иным: ступени, покрытые ковром, стены небесно-голубого цвета, распахнутые в прохладное алма-атинское утро окна — все было иное. Людей было уже достаточно и они разбрелись по всем этажам. Около каждой двери стоял диван и на каждом диване сидели люди. Жариков легко взбежал по лестнице. Он генерал, но он очень редко делает что-нибудь солидно и медлительно — только когда знает, что на него смотрят со стороны, а так движения его быстры и раскованы — он легок и стремителен, как юноша. «А все-таки безобразие, что здесь нет лифта, — подумал он, останавливаясь на четвертом этаже, глядя наверх, — и лестница какая неудобная! Крутая с мелкими ступенями».
Нужную дверь он нашел сразу. Она была обита красным дерматином, и на ней висела дощечка «Управляющий трестом». Дощечка черная, а буквы легкие, голубые. Во времена Еламана дверь была черная и буквы черные. Еламан не любил легкомысленных тонов. Все в его кабинете должно было походить на хозяина: мебель, обои, надписи.
По кабинету гулял легкий утренний ветерок. Прямой луч солнца лежал на паркете и казался прозрачной лужицей света. Жариков поднял голову и встретился с глазами Ленина. Слегка прищурясь, вождь смотрел на посетителя и улыбался. Он был очень прост — этот вождь простых мужественных людей, и почти так же прост был и человек, сидящий за столом. Он поднялся и пошел навстречу Жарикову. На нем был легкий костюм из серого коверкота («Не забыть спросить, где он покупал такой, — быстро подумал Жариков, — если в Москве или Ленинграде, напишу друзьям, пришлют») и голубая сорочка с расстегнутым воротом. И на ногах что-то очень, очень легкое, почти домашние туфли. А волосы у человека были густые, пышные, как их раньше называли — поэтические.
— Генерал Жариков? — спросил человек и ответил на его протестующий жест. — Ну как же не генерал? Если в форме, то генерал (Жариков, пожалуй, и сам не заметил, что для этого важного визита он надел форму и нацепил всю колодку орденов). Позвольте представиться — Есенин, и, заметив, как приоткрылся рот у Жарикова, добавил: — Даже больше: Сергей Есенин. Только вот не Александрович, а Петрович, — он засмеялся. — Вот такие глаза, как у вас, я вижу у всех, кому я назову свое имя и фамилию. Что делать? Отец пошутил. Видно, думал, что стану поэтом, а я вот, видите, в геологию ударился.
«В геологию-то в геологию, — подумал Жариков с опаской, — а стихи-то, верно, все равно пишешь», — и сказал: — Да стихи, это... конечно... Только вот специальности-то у нас не больно поэтические...
— Почему? — удивился Есенин. — А вот недавно ко мне приходил ваш молодой геолог. Так вот такие стихи пишет!
— Кто же это такой? — спросил Жариков.
— Да вы знаете его. Знаете. Он от вас в полном восторге. Бекайдар Ажимов, сын вашего научного руководителя. Что вы так на меня смотрите?.. Разве вы...
— Да-а, — сказал Жариков, садясь на придвинутое ему кресло, — правильно говорят: век живи — век учись. Знаю я этого парня. Очень даже хорошо знаю, но таких талантов за ним....
