Евгений Марысаев - Голубые рельсы
Вместо красных ракет он увидел медведя. Тяжелыми, усталыми прыжками он приближался к «его» ложбине. Секунду Толька стоял неподвижно. Потом плохо соображал, что происходило, так перепугался. Очнулся на толстой березе, высоко над ступенями ручья. Дрожащими руками снял через голову карабин, поискал глазами зверя… Медведь стоял метрах в двадцати выше по ручью и смотрел в сторону преследователей. Дышал тяжело, со свистом. Он отдыхал.
Толька взял на мушку лобастую голову, но не с желанием убить, а от страха, хотя опасаться ему было нечего, он находился с подветренной стороны, и зверь, кроме того, плохо чует человека, забравшегося на дерево.
Толька выстрелил в воздух. Медведь с трудом запрыгнул на каменную ступень, что нависла над ним, и ходко пошел наверх. Вскоре он мелькнул последний раз на вершине и исчез навсегда.
Напуганный шумной облавой, он уйдет в иные дали и никогда не вернется в эти места.
— Живи, зверюга, раз тебе дана жизнь! Отнять ее у тебя я не имею права, никакого права…
На БАМ, в Дивный, прибыл строительный отряд «Комсомолец Белоруссии». После митинга командир отряда подвел к Дмитрию, Грозе и Каштану, встречавшим пополнение, низкорослого паренька. С круглого, по-детски пухлого, как мяч, лица паренька наивно смотрели светло-коричневые, золотистые, как и пушок на губе и щеках, глаза. Он виновато шмыгал носом.
— Вот, полюбуйтесь, — сказал командир отряда. — Зайцем сел к нам в Свердловске, а обнаружили его только под Иркутском. Говорит, жаждет строить БАМ.
— Кто таков? — строго спросил паренька Гроза.
— Сашка Грибов я, свердловский. («Шашка Грибов я, швердловшкий» — так получилось у Саши, так как во рту у него не хватало четырех передних зубов и он страшно шепелявил.)
— Из дома сбежал? — предположил Иннокентий Кузьмич.
— Ага, — вздохнул Саша.
— А ты о матери подумал?!
— Как его обнаружили под Иркутском, сразу телеграмму домой дали, — сообщил командир отряда. — Сын ваш, мол, жив и здоров, судьбу его решим, когда прибудем на место.
— Сколько лет? — спросил Дмитрий.
— Шестнадцать. Я из девятого сбежал, — поспешно ответил Саша. — Я БАМ хочу строить, настоящее дело делать. Только… — Саша замялся и опустил глаза, — паспорт я в дороге потерял…
Лгать паренек не умел — взгляд сразу его выдал.
— А вот это ты врешь, — убежденно сказал Каштан. — Паспорта ты еще не получал.
— Не получал… — признался Саша. — Три месяца и четырнадцать дней до паспорта осталось…
— Что ж нам с тобой делать? — вслух подумал Дмитрий.
— Выпороть да к мамке отправить, — посоветовал Иннокентий Кузьмич.
— По закону я имею право работать с четырнадцати лет, — напомнил Саша.
— Законы знаешь, грамотный какой!.. — Иннокентий Кузьмич почесал затылок. — Значит, хочешь строить БАМ?
— Очень хочу, дяденька!
— Вообще-то без нашего вызова мы рабочих не принимаем. Ну да ладно. Ступай в столовую, на кухне помогать. Или вагончики на угольном топливе кочегарить… Там все девчата, будешь среди них единственным представителем мужского пола.
— К девчонкам не пойду, — насупившись, сказал Саша. — Я настоящей работы хочу… Кто тут, между прочим, самый-самый главный начальник?
— Я, с твоего разрешения, здесь самый-самый, — представился Иннокентий Кузьмич.
— A-а… Здрассте тогда… — растерялся Саша. — Я про вас в «Комсомолке» читал. Пишут, хороший мужик начальник, на пенсию давно пора, а он все работает. Молодежь якобы любит…
— Ладно, я пошел, а вы с этим… товарищем решайте что-нибудь, — сказал Иннокентий Кузьмич. — И матери сразу напишите. Она, бедная, небось по моргам его разыскивала.
Решили Сашину судьбу здесь же, на вокзале.
— Что предлагаешь, секретарь? — внимательно поглядев на Каштана, спросил Дмитрий.
— Мне лесорубом желательно, — подсказал Саша. — Я на обложке «Огонька» видел: каска на голове у них больно красивая, оранжевая, как у докеров…
Вспомнил Каштан, как почти семь лет назад вот таким же пареньком приехал на Березовую — Сыть. Тогда Каштана принимал Дмитрий. Теперь настала его очередь. «Все повторяется…» — подумал бригадир и спросил:
— Кто ж тебе, милый, зубы-то вышиб?
— На футболе бутсой звезданули, — ответил Саша. — Самое досадное, что не вставишь пока, не срослось там еще.
— Хочешь ко мне в бригаду? Пути укладывать.
— Спрашиваете! А каски у вас дают? («Кашки» — получилось у него.)
— Какой кашки?..
— Да как у докеров!
— Найдем тебе «кашку», не беспокойся. Только, братец, такое дело: сразу же поступишь в вечернюю школу. Неучей мы не держим.
— Ладно, — согласился Саша, посмотрел на людей, обступивших его, и удивленно спросил: — А что вы на меня так смотрите? Думаете, слабак, не выдержу? Я только на первый взгляд такой. О, щупайте!.. — Он согнул в локте руку.
Вертевшийся здесь же Толька пощупал Сашины мускулы, восхищенно сказал:
— Вот это, парни, да! Как у быка… хвост.
Хохотнули. Саша насупился — обиделся.
Даже в сравнении с Толькой он выглядел подростком. Толька почувствовал к нему что-то вроде нежности, как к младшему брату.
— Чо ты надулся-то? Юмора не понимаешь? — сказал он. — Тоже мне еще! Хочешь ко мне в вагончик?
— Ага… — сразу просветлел лицом Саша.
— Каштан, можно?
— Отчего ж нельзя? Можно, — разрешил бригадир.
— Топаем, что ль?.. Ты меня держись, понял? Кто обижать будет — скажи. Договорились?
— Ага! — охотно ответил Саша.
Так в бригаде Каштана появился новый рабочий. Монтер пути Александр Грибов.
Морозы ударили жгучие, дух захватывающие. Солнце, казалось, не грело, а, наоборот, холодило. Река стала. По утрам в низинах ворочались сухие, розоватые от солнечных лучей туманы — мириады мельчайших заледенелых снежных пылинок. Если приподнять ушанку, можно было услышать, как туманы шуршат. Сибирские лайки в жарких шубах скребли когтями обледенелые двери вагончиков — просились в тепло. Они не резвились, не ласкались к человеку, как обычно. Они лежали в снегу и крупно дрожали всем телом.
Все вокруг стало седым, косматым, и небо стужа выморозила до белизны. Звезды как бы спустились ниже, чем в летнюю пору; огромные, мохнатые, они горели разноцветным огнем, и были видны звездные лучи. День и ночь в небе плыла луна. Ночью полная, туго налитая, как бы подсвеченная изнутри мощным прожектором, а днем бледная, снизу ущербленная.
В морозных туманах мелкие льдышки, твердые, как обрезки жести, пребольно впивались в не защищенное шарфом лицо. Деревья в блестящих ледяных доспехах, как живые существа, стонали от холода. Моргнешь — адский холод склеивает ресницы, приходится снимать рукавицу, оттаивать пальцем веки. Ни о чем не думаешь в такой мороз, никаких желаний, кроме одного: скорее бы в тепло!
Замолкла тайга, погрузилась в долгую зимнюю спячку. Разве что рыскала поближе к жилью голодная стая волков. По ночам волки выли так тонко и жалобно, что становилось жаль этих беспощадных хищников, а утром какой-нибудь хозяин тщетно пытался разыскать свою собаку или кошку.
Однажды, едва забрезжил рассвет, путеукладчиков разбудил сильный стук по металлическому корпусу вагончика. Толька поспешно выскочил на крыльцо. На том месте, где когда-то был Гогин загон, стоял сам Гога! В первое мгновение он не узнал его: так вырос лось. Гога был очень худ, и Толька догадался, зачем он пожаловал. Из ноздрей валил пар, шкура серебрилась от инея. Толька протянул к горбатой морде ладонь, намереваясь погладить. Гога шарахнулся в сторону, недоверчиво блестя черным глазом. Одичал…
Быстро одевшись, Толька сбегал в столовую, взял два ведра объедков и отнес их зверю. Тот жадно понюхал пищу, с губ длинно и тягуче потянулась слюна, но есть не стал. Гога повернул голову и посмотрел на заснеженную таежную поляну. Лишь теперь Толька заметил стоявшую за деревьями лосиху. Перенес ведра на поляну и скрылся за вагончиком. Гога шумно начал есть, позванивая дужкой. Лосиха вышла из своего укрытия, настороженно огляделась вокруг. Поселок еще спал, и было тихо. Она подошла и принялась опустошать второе ведро. Покончив с едой, они тщательно вылизали ведра и легкой рысцой затрусили в тайгу. Через неделю звери вновь пришли к людям, а потом появлялись чуть ли не каждый день. Тогда Толька сколотил им длинное дощатое корыто, поставил его на поляне и туда начал носить объедки. Утром корыто стояло пустым, а вокруг были свежие сохатиные следы.
Голодно зверью студеной зимою, не всякий дотягивает до кормилицы-весны…
И людям приходилось туго. Правда, к морозам всех строителей Дивного успели переселить в вагончики с электрообогревом. А если бы бригада путеукладчиков продолжала жить, как на Березовой — Сыти, в старых лачугах? Страшно подумать! Доски во многих местах разошлись, и приходилось их затыкать мхом. «Буржуйку» надо было топить беспрерывно. Проснувшись, не потянешься в сладкой истоме. Скорчившись от стужи, поджимаешь коленки к подбородку; дыхнешь — вырвется струя пара. Коченеешь, а вылезать из спальника, разводить огонь ой как трудно!.. В новом же вагончике — как на курорте: ни заботы с дровами, ни с подтопкой. Если слишком жарко, регулируй доступ воздуха вентилятором.
