Александр Авдеенко - Я люблю
— Нюра, Нюрка!..
Молчит. Не движется. Обжигает мою руку ледяным холодом. Отползаю от Нюрки и натыкаюсь на Митьку. Он тоже не шевелится, молчит, но уши у него еще теплые.
— Митька!.. Мить!..
Не отвечает. Тишина.
Мне страшно. Я хочу выскочить из печки, но не могу найти ее темное и узкое горло. Не пускают стены и вытянутые ноги Митьки и Нюрки. Я кричу, но низкие глухие своды глотают звуки…
Очнувшись, почувствовал по запаху бойню. Открываю глаза и вижу над собой серую парусину. Отбрасываю ее и поднимаюсь. Я на больничной линейке, на которой возят мертвецов, рядом с сестрой и братом. Базарная толпа вокруг. Я пугаю ее. С линейки еще никто не вставал.
Люди думают, что можно поднять и Нюру с Митей, хлопочут над ними. Но у них руки скрючены и черные пятна легли на исхудалые скулы.
Линейка затарахтела дальше. Брата и сестру увезли, а меня вернули в землянку.
Страшно в сыром просторе халупы. Пугает далекий потолок. Широкий разбег стены…
Надвигается ночь. Выскакиваю из землянки, и во дворе сталкиваюсь с Каменной бабой, тетей Дарьей. Она подхватывает меня на руки, прижимает к себе, плачет. От нее вкусно пахнет горячими пирожками, цибулей…
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Тетя Дарья — низкая и толстая, похожа на дубовую колоду мясника. У нее на животе растет горб. Собачеевка говорит, что это от жиру, а торговки на базаре смеются: в животе тети Дарьи «лягушачий плодовник». Это они от зависти. Она добрая.
Правда, она некрасивая. Глаза — шарики, приметанные на живую нитку к ровному месту. Губа отвисла, угрожает отвалиться. За щеками будто спрятано по арбузу.
Я часто видел ее на базаре. Стоит на самом бойком перекрестке рыбных и бакалейных рядов. На ее бочоночных плечах толстая шаль. На животе железный ящик — печка. Тетя жмурит глаза, надуваясь, заглатывает воздух и голосит на весь базар:
— Пирожки, пирожки, маслом зажарены, медом заслажены…
Когда умерли от голода брат Митя и сестра Нюра, когда я остался один, тетя Дарья увела меня в свою халупенку на самом краю Собачеевки и сказала:
— Значит, будешь считаться за сына. Я тоже вроде сирота…
Размазала слезы засаленной шалью и строго добавила:
— Даром я тебя кормить не буду…
И вот стою я посреди халупы, а тетя Дарья командует:
— Зажмурься, хлебни побольше воздуха и пой: «Пирожки, пирожки, маслом зажарены, медом заслажены!..» Ну, давай!
Задрав голову, зажмурившись, по-собачьи вою. А мысли мои так далеки и от пирожков и от тети. Думаю о деде, о матери, об отце… Лежат в сырой земле и не знают, как мне плохо одному, сиротливо.
Тетя Дарья злится:
— Ты не скули, а пой! Тоненьким голоском. Вот так…
В конце концов я запел. Тетя Дарья осталась довольна, накормила до отвала. Потом стала купать в корыте, сдобрив горячую воду чередой.
Пытливо, затуманенными глазами рассматривает мои длинные, жилистые, с широкими ладонями руки, мои костистые плечи, сбитые голенастые ноги. Вздыхает:
— Дедовского ты покроя, Сань. Эх, и человек же был Никанор — богатырь богатырем! Нету теперь таких людей, перевелись… Любила я его.
Тетя Дарья всхлипывает. Укутав меня в одеяло, кладет на кровать. Долго молчит, глядя на Собачеевку, на сизый терриконник, возвышающийся огромным курганом у горловины Гнилого Оврага.
— Поверишь, Сань, рученьки его черные мозолистые лизала, как собака, и еще радовалась, что не гонит… Крутой он был, скупой на ласку, и все ж таки… Одного любила, хоть и шинкарствовала, от мужиков отбоя не было… Памятник на его могиле хочу ему поставить. Уж присмотрела в Бахмуте. Копейку к копейке собираю, рублик к рублику. Триста целковых накопила, а надо четыреста. Теперь в две руки будем сколачивать светлую память нашему Никанору. Понял?
Черный платок густых собачеевских сумерек закрывает окно землянки. В углу, за печкой запел сверчок. Хрипло, простуженно гудит «Вера, Надежда и Любовь», созывает шахтеров на ночную смену. А тетя Дарья не зажигает лампу, не ложится. Сидит на лавке у темного оконца, вспоминает свою молодость, печалится.
Глаза мои слипаются, слова тети Дарьи вязнут в ушах.
* * *Ночью тетя жарит пирожки, а утром, еще до восхода солнца, мы идем на базар, занимаем бойкое место на заплеванном подсолнечной шелухой перекрестке и дружно, в два голоса, орем, созываем покупателей:
— Пирожки, пирожки!..
Вокруг нас собирается базарная толпа. Покупатели издеваются над моими болячками, но пирожки все-таки берут, не брезгуют. Карманы фартука тети Дарьи все больше тяжелеют от медяков и серебра, а лицо сияет иконным лаком. Бахвалится:
— Молодец, Санька! Хорошую долю зарабатываешь! Если б у тебя струпьев не было… Буду чаще купать в череде — очистишься.
Распродав продукцию, возвращаемся домой. Тетя дает мне мешок, посылает за даровым топливом. Брожу вокруг завода, на отвалах, собираю кокс, уголь, щепу и, нагрузившись, тащу добычу в свой новый дом.
Ночью кочегарю у печки, помогаю жарить пирожки. Масляный угар клубится в халупе от пола до потолка. Гора муки белеет на столе. Голые руки тети — в пахучем тесте. На большой сковороде кипит, пузырится постное масло, а в нем плавают большие, с мясом, подрумяненные пирожки. Я ем и ем их один за другим — десять, сорок, сто… и все только глазами. Тетя бережлива, не ест пирожки сама и мне не дает. Мы едим борщ да обгладываем кости, мясо с них срезано на пирожки. Но все равно я счастлив. Ох, до чего же сладки они, эти кости!.. За всю свою жизнь я не обглодал столько костей, как в ту пору.
Хорошо мне жилось у тети Дарьи. Сытость очистила меня от струпьев. Все мальчишки Собачеевки завидовали мне. Как только покажусь на улице, сразу слышу со всех сторон:
— Сань, а Сань, вынеси пирожок!
Молчу. Разве кто поверит, что я их сам не ем?
— У, жаднюга! — сердятся мои сверстники. — Подавись ты своими пирожками!
Нет, я не жадный, неправда. И мои товарищи скоро в этом убедились.
Улучив минуту, когда тетя вышла из халупы, я хватаю со сковородки кипящий в масле пирожок, прячу в карман. Хочу стащить еще один, но слышу под окном шаги.
Обливаюсь потом у раскаленной печки, очумев от угара, но терплю, жду, чтоб тетя оставила меня один на один с пирожками…
Вечером выбегаю на улицу с полными карманами пирожков. Все раздаю, до одного. Ешьте, насыщайтесь.
…Помойным рассветом мимо нашего окна скрипят ассенизационные бочки, едут на свалку. Бегут, спотыкаясь, собачеевские бабы на бойню, спешат занять очередь за требухой. Шатается в длинной рубахе забойщик Коваль с синим от похмелья лицом. Возвращаются с ночной охоты, облизываясь, псы. Тенями проплывают вальцовщики, горновые, каменщики с завода бельгийской компании.
Проходят двенадцатилетние смазчики, бывшие мои товарищи, и я вижу в их глазах слезы, или, может быть, мне так кажется через затуманенное стекло.
Так каждый рассвет. А сегодня никого нет за окном. Уже ясно вижу на стене напротив себя выцветшую фотографию, а тетя Дарья меня все еще не поднимает и сама не работает. Она надела праздничный капот. Долго натиралась чем-то пахучим у слепенького зеркальца. Только потом подошла ко мне, необыкновенно нежная и добрая:
— Сань, а Сань, вставай! Встречай праздник.
Я плотно сжимаю веки, не шелохнусь и думаю: «Какой же сегодня праздник?» А тетя тормошит:
— Сань, вставай, а то проспишь всю радость. Брат твой Кузьма объявился.
Продираю глаза. Братец? Кузьма? Неправда. Его в Сибирь угнали, на каторжные работы, в цепи заковали. Нет, пропал мой брат. Закрываю глаза. Тетя Дарья, крикнув мне еще раз, хлопнула дверью, ушла.
Можно, наконец-то, отоспаться вволю. Я хочу заснуть, а сон не идет.
Забываюсь. Чувствую на голове горячую руку и слышу добрый голос:
— Саня!..
Чудится мне, будто это бабушка поет надо мною песни. Открыл глаза и вижу: стоит у моей головы обросший чужой мужчина и смеется — не дождался, пока я поднимусь с соломенного матраца, схватил голову и больно защекотал колючей бородой мои губы.
По пустому рукаву я узнал Кузьму.
Он ласкает меня и, не стесняясь своей бороды, плачет. Потом вскидывает руку и кричит:
— У, гады, гады проклятые!
Прижал меня к груди, выскочил из землянки на улицу.
Собачеевка тоже спешила на улицу, надев самое лучшее, что вынималось из сундуков только в годовые праздники. Все вышли и все веселые.
Что же сегодня за день? Праздник? Почему же тогда Собачеевка не пьяна, не матерщинит, не бьет в кровь морды? Почему не сходятся в поножовщину шахтеры и металлисты? Почему забойщик Коваль не поет своих пьяных песен?
— Революция!.. — Кузьма бежит по улице, машет картузом, смеется и плачет.
И многие тоже смеются и плачут.
— Россия без царя!
— Слава тебе, господи!
— Во жисть пойдет, а?!
