Сергей Сергеев-Ценский - Том 9. Преображение России
Алексей Фомич прочитал в телеграмме:
«Его Величеству Государю Императору благоугодно было послать Императору Австрийскому Францу-Иосифу телеграмму с выражением соболезнования по поводу кончины Эрцгерцога Франца-Фердинанда Австрийского и его супруги герцогини Софии Гогенберг».
Так как Марья Гавриловна дожидалась, что он скажет, то он и сказал ей:
— Всякий, Марья Гавриловна, помирает сам. А насчет того, чтобы убили, тут как раз ничего и не сказано.
VIIБывает иногда, что человек ощущает себя как-то вдруг расплескавшимся во все стороны, теряет представление о своем теле, о том, что оно имеет вполне определенный объем и вес и занимает столько-то места в ряду других подобных. Иногда даже уличная толпа или зрительный зал театра и прочие заведомо тесные места не способны заставить человека уложиться в привычные рамки.
Так было с Надей, когда она вышла от Сыромолотова и, не замечая ничего около себя и по сторонам, стремилась домой. Она не бежала, конечно, вприпрыжку, — ей было девятнадцать лет, — однако ей самой казалось, что она и не шла: это слово не подходило; она именно стремилась, как ручей с горы, хотя улица была ровная.
Когда близок уже был невредимовский дом, она вспомнила, что не только не посмотрела, есть ли подпись Сыромолотова под этюдом, не видала даже и этого этюда: художник не показал ей его, а просто сунул ей в руки в свернутом уже виде. Очень много несла она в себе, чтобы вспомнить о том, что несла в руках. Такою перенасыщенной новым и значительным она и ворвалась в комнаты дома, где встретила ее Нюра словами:
— Телеграмму читала?
Нюра держала розовый листок как будто затем, чтобы об него, как о стену, разбился какой-то сказочный тонкий хрустальный замок, выросший в Наде и в ней звучащий. Однако Надя, догадавшись уже, что это за телеграмма, пренебрежительно махнула рукой и ответила:
— Знаю… Пустяки!
Именно так, пустяками, не стоящими внимания, показались ей сообщения об убийстве австрийского эрцгерцога, которые только и могли быть напечатаны на этом глянцевитом розовом клочке.
— Принесла этюд? — спросила Нюра и взялась было за трубочку в газетной бумаге, но Надя резким движением спрятала этюд за спину, сказав недовольно:
— Подожди! Я еще и сама его не видела, а ты…
Ей показалось действительно чуть ли не святотатством, что Нюра увидит этюд раньше ее, которой он дан… дан вместе со всем другим, чрезвычайно большим и ценным.
— Какую картину я видела у него, Нюра, — вот это кар-ти-на! — протянула она, остановясь среди комнаты и глядя на пустую белую стену, точно перенося сюда мысленно все краски «Майского утра» одну за другой.
— Ну? — нетерпеливо спросила Нюра, так как долго после этого сестра стояла, переживая, но не говоря.
— Что «ну»? Я разве в состоянии передать, что там? — даже удивилась легкомысленному понуканию Надя. — Я могу тебе сказать: девочка стоит, в окно смотрит, перед ней сад, — и все… Разве ты представишь, как у него на картине это вышло? И потом… он, может быть, с меня начнет писать новую картину какую-то… Я на ней буду идти с красным флагом…
Сказав это, Надя вдруг сама испугалась, как это у нее выскочило вдруг: за минуту перед тем она никому не хотела говорить об этом. Испугавшись, она прижала к себе сестру и зашептала:
— Только, пожалуйста, Нюра, никому-никому не говори об этом! Это он скорее всего пошутил только… Никакой такой картины он не будет писать, конечно, — зачем ему? Просто так сказал, для приличия. А вот та картина, — сад за окном и девочка смотрит, — вот это да-а! До чего замечательно, — это надо видеть, а так ничего нельзя тебе сказать!
Только несколько успокоившись, она взглянула на телеграмму, которую Нюра все еще держала в руке, и сказала небрежно:
— Только и всего? А я от Сыромолотова слышала, что их обоих, мужа и жену, убили революционеры сербы, а тут ничего этого нет.
— Так тебе все чтобы сразу! — заметила Нюра. — Хорошенького понемножку. Завтра в газете будет, если действительно их убили.
Надя увидела, что на Нюру это не подействовало так, как она ожидала: революционеры так революционеры, убили так убили, эрцгерцога австрийского так эрцгерцога — что же тут такого особенного?
Спокойствие Нюры передалось и Наде, так же как и нетерпение скорее посмотреть этюд, и вот Надя осторожно развязала бечевку, еще осторожнее развернула газету и не бросила ее на пол, а положила бережно на кресло, но только что хотела развернуть этюд, как вошли с улицы в дом оба ее брата, и тоже зарозовела в руке у одного из них, у Гени, телеграмма.
— И вы купили? — крикнула братьям Нюра, показывая им свою.
— Да тут что! А разговоров — не оберешься! — отозвался ей Геня. — Говорят, что телеграмм целая куча собралась, только печатать пока не разрешают.
А Саша дополнил:
— Событие, конечно, в европейской жизни… Говорят, что из этого что-то такое может вообще разыграться, а по-моему — ничего особенного. Войны даже ждут, — дураки такие находятся! А социал-демократы на что? Их за границей сколько миллионов, — посчитай-ка! И в правительства там они входят. Разве они допустят, чтобы война началась? Ерун-да!
— Ну, конечно же, кто им даст солдат, этим эрцгерцогам, которые еще живы! — тут же согласилась с братом Надя.
С ним и нельзя было не согласиться. Прежде всего это было бы совсем нелепо: вдруг почему-то ни с того ни с сего война!.. Война, которая, пожалуй, начнется теперь же, летом, когда каникулы, когда не убран еще хлеб, не поспели яблоки в садах и груши, не вызрел виноград и… Сыромолотов еще не решил даже, будет ли он писать с нее, Нади, ту, которая пойдет на его новой картине впереди шествия манифестантов, с красным флагом в руках… А потом, сам по себе Саша, такой высокий, в белой вышитой рубахе, с открытой загорелой грудью, с очень спокойным, очень уверенным, бронзовым от загара лицом.
На голоса молодежи вышел из кабинета Петр Афанасьевич. Розовые бумажки в руках Нюры и Гени обратили на себя его внимание.
— Это что у вас такое? Распродажа где-нибудь? — спросил он.
— Телеграмма, — протянула ему бумажку Нюра.
Привычное движение сделал дед, как будто подносит пенсне к глазам, но прочитал телеграмму и без пенсне: она была напечатана крупным шрифтом.
— Вот как! — сказал он. — Умерли оба, и муж и жена… Скоропостижно как-нибудь… или несчастный случай… Ничего не говорится об этом. Должно быть, автомобильная катастрофа, а?
— Об автомобиле действительно говорят, — неопределенно ответил Саша, переглянувшись с сестрами, чтобы те не тревожили преждевременно старика.
Он не встревожился, только пожал плечами. Но, с одной стороны, время подходило к обеду, с другой, — он внимательно вглядывался в Надю, так как помнил, то она собиралась утром идти к художнику, и вдруг спросил ее неожиданно:
— Что же ты, Надя, ходила?
— Вот, принесла, — сказала Надя и развернула этюд, чтобы самой посмотреть его раньше всех.
С холста глянули на нее широко открытые светлые глаза той самой девушки, которую она только что видела на картине. Это было для нее так радостно, что она ахнула.
— Что ты? — спросила Нюра.
— Это — она, какая в окно смотрит, — шепнула ей Надя, разглаживая холст и стараясь уложить его на столе так, чтобы он не коробился.
Этюд улегся, наконец, ровно. Только девичье лицо и верхняя часть торса вполоборота уместились на небольшом по размерам холсте, и над ним склонилось несколько молодых голов, уступая место в середине маститой голове деда.
— Конечно, за один прием сделано, — сказал первым свое мнение Геня. — И невелик.
— Раз этюд, то, разумеется, за один прием, — обиженно отозвалась на это Надя.
— Как живая! — восхитилась Нюра.
— Правда ведь? Как живая! — повторила Надя.
Но Саша из-за головы деда вперил пристальный взгляд в правый угол этюда и сказал разочарованно:
— Нет подписи!
— Неужели нет? — встревожился Геня. — Может быть, в левом углу? — И сам он нагнулся к левому углу, но подписи не разглядел и там.
— Что, нет? — спросил Саша.
— Не заметно.
— Ничего не значит, если нет подписи: он сам мне его давал, и я знаю, что он сам это делал, и с меня вполне довольно! — решительно заявила Надя.
— С тебя-то довольно, да ты-то не в счет, судить другие будут, — заметил Саша. — А как его прикажешь в список внести? Чей этюд?.. От этого же и оценка его зависит.
— Гм… да-да, — зашевелил губами дед, отводя глаза от холста и выпрямляясь. — А как же ты все-таки мог бы его оценить, — обратился он к Саше, — в какую именно сумму?
— Если бы подпись была, можно бы было, на худой конец, рублей… в пятьдесят, имея в виду, что художник-то не какой-нибудь, а известный.
— А поскольку подписи нет? — продолжал допытываться Петр Афанасьевич.
