Николай Балаев - Бурый призрак Чукотки
Питычи повернулся и вышел из яранги.
Гошка выскочил следом.
— Постой, дед! Чего ты, ей-богу? Пришел, так будь человеком. Водки не хочешь — пей чай, отдыхай. Что мы, порядка не знаем? Не первый год в тундре. А за оленей они, — Гошка кивнул на ярангу, — не только выпить — подшипники на катки для нашего вездехода обещали. И заправиться у них можно в любое время. Сам знаешь, как сейчас с горючкой. Так что обоюдная выгода. И ты, дед, брось, не болтай, где не надо, очень тебя прошу.
Питычи смотрел, как весенний ветер треплет густые русые лохмы на голове Гошки, Играет воротником пестрой рубахи, старается засунуть под него кончик светлой бороды. Совсем красивый парень. Как может красивый человек не хотеть самого красивого в жизни — честной работы?
— Нет, — сказал Питычи. — Я пойду к Туправу.
— Это кто ж такой?
— Мой друг. В райцентре.
— Пешком, что ли? Четыре сотни с гаком?
— И-и. Да.
— Долгая дорожка получится, дед. — Гошка, прищурившись, обвел взглядом сопки. — Глянь-ка; горы высокие, снега глубокие. Вода не сегодня завтра пойдет…
— Ни-че-го, — выговорил Питычи. — Тихонько дойдем.
— Топал бы ты лучше к своим, дед, — сказал Гошка. — Они во-он за тем бугром стоят.
Питычи посмотрел туда, а потом, уже не обращая внимания на Гошку, словно его и не было рядом, перепоясал заново кухлянку, поправил рюкзак и пошел поперек долинки в крутой распадок, что начинался за ярангой.
Гошка долго смотрел ему в спину, затем вернулся в ярангу.
— В райцентр потопал. Чеканутый! К какому-то другу Туправу. Жаловаться.
— Дру-у-уг… Кхм, — пожилой покачал головой. — Председатель райисполкома Алексей Михайлович Дубров. Он нам за этих оленей да зверье головы пооткручивает. А тебя вообще упечет…
— Ну-у? Так чего же мы…
В яранге остался только пьяный пастух.
Питычи был уже далеко. Он шел по крутому склону вверх, к перевалу.
— Его теперь пешком не догонишь, — сказал Гошка. — Нет.
— Неужели в райцентр потопал? — тревожно удивился молодой. — Если заложит, пропал я. Машина не зарегистрирована.
— Это как? — удивился Гошка.
— Сам собрал. Вот начальник помог. Из запчастей. Там одно «сделают», тут другое. По знакомству, за монету, за мясо… Неужели пойдет? Полтыщи километров.
— Уже пошел. Но дорожка дальняя… Весна, половодье на носу.
— По вчерашней метеосводке, ручьи в верховьях поплыли, — сказал старший.
— И я о том же, — сказал Гошка. — В прошлом году один пастух потопал в гости в соседнюю бригаду — и как раз половодье. Так и не нашли…
Пожилой и молодой оторвали взгляды от фигурки на крутом склоне и уставились в лицо Гошки.
Моква[6]
— Медведь! — завопил сын.
Мы с женой выбежали на крыльцо. Домик наш стоял в горах, за двести верст от центральной усадьбы совхоза, под крутой сопкой на берегу большого озера и назывался перевалбазой Рымыркэн. Она предназначалась для снабжения продуктами кочевавших в горном районе чукчей-оленеводов и аварийной связи. Я был заведующим, жена радисткой, а четырехлетний сын, пока не связанный должностями и званиями, в обстановке полной свободы осваивал окружающий мир.
— Медве-е-едь! — продолжал вопить он. — Мо-о-оква!
Моква — это из Лонгфелло. Так медведь, на территорий которого, как выяснилось позже, стояла перевалбаза, получил имя собственное. Мы «арендовали» у него ледниковую морену много лет, хорошо познакомились с богатыми угодьями хозяина и навсегда полюбили синюю озерную долину, лиловые горы и фиолетовые распадки с мурлыкающими ручьями. С тех пор прошло немало лет, но я часто по ночам слышу голоса птиц и зверей, населявших берега озера, особенно осенний, жуткий от тоски крик полярной гагары. «Рымыркэн» в переводе с чукотского что-то вроде «плохого гостя».
Мы быстро установили контакты с жителями звериного царства, подданными Владыки Тундры, медведем Моквы. Не последнюю роль тут сыграло табу на применение без особой нужды оружия.
Дом стоял на сухом моренном бугре, склоны которого покрывали заросли шикши, и сын по утрам завтракал сначала там, а добирал калории позже за столом. В середине лета бугор розовел от цветущего иван-чая.
Звери и птицы жили вокруг, начиная почти от порога. Горные трясогузки поселились в жестяной банке из-под галет. Когда у них в семье случались неурядицы, банка превращалась в барабан и звенела на весь бугор. Чуть дальше, в конфетной коробке, жила семья краснозобого конька. Впрочем, хозяин семьи весь период высиживания «жил» на кончике воткнутой рядом палки и ужасно шумел, стоило нам приблизиться к коробке с надписью «Чародейка». Еще дальше, под фиолетовыми шарами сон-травы, свили гнездо пуночки, среди кочек в конце морены обитала семья горной куропатки. А под самой сопкой, в гранитных развалах, все лето стоял неумолчный писк: там лежал огромный «город» — колония пищух.
В зыбкой туманной стране ручьев с запада на восток осыпи и террасы сопки пересекала баранья тропа. Вообще по нашим наблюдениям название «баранья» в достаточной степени условно. Этой тропой пользовались почти все звери, обитавшие в округе. Мы видели там лису и песцов, хотя не могли понять, что им нужно на такой высоте; дважды наблюдали волка, цели которого были довольно ясны; много раз — нашего Мокву. Иногда он просто возлежал на широком участке тропы.
— Народ наблюдает, — говорил в таких случаях сын.
Наверное. Наблюдал и намечал поправки к законам, по которым жило его царство. А потом на тропе появились бараны и как ни в чем не бывало шествовали по следам предыдущих посетителей. Они, видно, четко определяли время, когда тут бывал хищник, и тогда выводили степень опасности для себя. Тропа «работала» и зимой.
…Метров за триста от дома медведь встал на задние лапы и долго водил носом, задирая его повыше. Получив какие-то сведения, он, тяжело помотав головой, обошел вокруг дома и залег под сопкой.
— Наверное, думает: как теперь жить дальше? — предположил сын. — Везде стали они, люди.
— Не мешает и нам подумать, — сказал я. — На тему: везде стали они, медведи.
— Стрелять не дам, — решительно сказала жена.
— А если осада затянется?..
Пока мы обсуждали обстановку, медведь полез вверх.
— Интересное придумал, — уверенно сказал сын.
Что именно — мы узнали на следующий день, когда во время обеда услышали треск дерева. Выскочили на крыльцо. Двери на сарае не было. Кругом валялись голубые банки, а вдалеке бежал медведь Моква с ящиком в зубах.
— Жу-у-ули-ик! — Сын рванулся следом. — Сгущенку уворовал!
— Платить кто будет?! — Я тоже побежал. — Совхозное тащишь!
— Не трогай его! — кричала жена. — Мне запишешь, заплачу!
Забравшись на тропу, медведь стал смотреть на нас. И мы на него, в бинокль. Моква улыбался: нос гармошкой, щеки висят.
— Хохотает, — сказал сын. — Ему хорошо — сколько сгущенки… А он красивый, правда? Блестит, ручки в бока и слюнявчик белый надел: сейчас будет кушать сгущенку.
— Прекрасный, — подтвердила жена.
— Тоже мне… Аполлон… Анадырский… — буркнул я.
Медведь между тем сидел на тропе, посасывал молоко и бросал пустые банки вниз, с интересом следя, как они прыгают по камням, блестят и звенят.
В заливе, у берега которого стоял дом, жили две семьи: полярной гагары и утки-шилохвости. Соседи со временем стали подплывать к нам запросто и выпрашивать мелкую рыбешку, кусочки галет и хлеба. Мы наблюдали за ними, за другими обитателями тундры и все чаще замечали, как понятливы звери и птицы и как четко распознают нюансы отношения человека к себе. Песец, например, точно знает, с какого числа облисполком разрешает промысел пушного зверя. Еще вчера он нахально вертелся перед домом, приглядывая, чем бы поживиться. Но вот охотник послушал информацию областного радио об открытии пушного сезона, вышел утром на улицу, а зверек сидит метров за четыреста и ближе уже всю зиму человека не подпустит. Даже те звери, что не вступают в контакт с людьми лично, делают выводы о степени опасности данного человека, наблюдая его отношение к другим представителям животного мира.
Однажды мы подверглись нашествию горняков с соседнего прииска. Над озером загремели выстрелы, и тогда мы увидели; как много рядом жило птиц. Залив у дома покрылся выводками. Среди уток, гагар и чаек появилась даже пара лебедей с потомством. Шла линька, всему этому народу некуда было бежать. И они пришли к нам. Нет, таких соседей мы не могли отдать на растерзание и вызвали по рации инспекцию. Приезжие между тем увидели за озером медведя, издали торжествующий вопль: «Мы-я-ясо-о!» — и устроили дикую погоню. Рычащим, барахтающимся комом они прокатились вокруг озера. Потешное было бы зрелище, если бы не свинцовые пули в ружьях. Поэтому, когда Моква, запыхавшись, добежал до своей лежки над домом, мы вышли втроем и преградили «охотникам» дорогу. Поднялись крики, зазвучали жуткие обещания, но тут прилетела инспекция. Сразу кругом воцарилась тишина, мир и покой вернулись в долину Рымыркэна, плохие гости были посрамлены, пернатое население разбрелось по домам и пепелищам, а Моква перенес свою лежку в кустарник на нижней терраске сопки, ближе к дому. Мы были польщены его доверием, но все же поначалу приняли это переселение с опаской.
![Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]](/uploads/posts/books/133680/133680.jpg)
