Юрий Лаптев - Следствие не закончено
Михаил снова промолчал.
Да и по лицу Михаила трудно было судить, какой отклик вызвали в нем слова Петра Петровича: словно наглухо застегнул свое нутро упрямый парень.
Именно так и охарактеризовал своего сына появившийся в каюте Иван Алексеевич.
— Ну, как вам нравится этот… строптивый тип?
— Не очень, — непонятно ответил Петр Петрович.
— Слышишь, Михаил?
— Слышу, папа.
— Значит, плохо слышишь!.. Мать в Москве ждет не дождется своего ненаглядного Мишунчика. И сестры наказывали. А он… даже в отпуск поехать не хочет.
— Хочу, — сказал Михаил. — Очень хочу!
— Так в чем же дело?
— Не могу.
Михаил подумал и повторил еще раз, уже тверже:
— Никак не могу — все бросить и уехать! Именно сейчас!
Нужно сказать, что такой решительный ответ Иван Алексеевич и Петр Петрович восприняли по-разному: если отцу он показался в первый момент обидным, то Петру Петровичу слова Михаила — «Никак не могу — все бросить и уехать! Именно сейчас!» — показались обнадеживающими.
Раз всё — значит, не только работа.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Хотя к больному допустили только Михаила Громова и Машу Крохоткову, на свидание явилась вся бригада, благо палата-изолятор помещалась на первом этаже, а выходящее в тенистый сад трехстворчатое окно было распахнуто.
Маша-крохотуля сидела на краю кровати, держа в своих руках руку Митьки и безотрывно глядя в его словно подсохшее лицо.
А Михаил стоял поодаль, крепко сдавив руками спинку стула. Говорил понурясь: трудновато было говорить Михаилу.
— Не знаю, на ком из нас больше вины…
— На мне, на мне! Я, конечно, во всем виноват!
Но, несмотря на то что в тяжелом для всей бригады происшествии действительно, по сути, был виноват только Небогатиков, каждому из комсомольцев казалось, что и он в чем-то провинился.
— Нет, нет, не только ты, Митюша! — ласково сдавив руку Небогатикова, возразила ему Маша. — Мы все оказались если и не бездушными, то… Да, да, не спорь, пожалуйста! А я… А я…
— А ты, Машенька… Да хочешь знать, если бы ты поступила иначе там, на пристани…
Митька замолчал, видимо не представляя, что бы произошло, если бы Маша поступила на пристани иначе. Не придумав, решил сменить тему разговора:
— Интересно, похож я сейчас на… новорожденного?
— Еще как: соску в рот — и не отличишь! — не колеблясь подтвердил один из братьев Малышевых.
— Агу, агу, агушеньки!
И еще донеслись в раскрытое окно веселые возгласы: праздничное настроение было у всех громовцев в этот подлинно воскресный денек.
— Шутки шутками, но наш Дмитрий совершенно точно определил… — Михаил поерошил, по своему обыкновению, буйную шевелюру и заговорил увереннее: — Ты, Митя, сейчас действительно похож — не на младенца, конечно… Да и не только ты: уверен, что каждый из нас заново начнет жить после этого… испытания. Очень тяжелого для всех нас! И все-таки, возможно, мои слова покажутся вам… ну, неуместными, что ли, а может быть, и жестокими, но скажу: вот сейчас, когда все страшное осталось позади, я… даже рад, пожалуй!
— Ты с ума сошел!
Но Михаил, казалось, даже не услышал возмущенного возгласа Маши-крохотули:
— Нашел чему радоваться!
— Простой вопрос: вот ты, Маша, и Фридрих с Васеной, и эти Малыши-разбойники, и вообще — неужели всех вас вполне удовлетворяет такая жизнь?
Вопрос для всех комсомольцев оказался настолько неожиданным, что ответ последовал после довольно продолжительной паузы. И даже не ответ.
— Постой, постой: ты что же — считаешь, что мы плохо живем? — задала Михаилу встречный и настораживающий вопрос Маша Крохоткова.
— А кого, интересно, в областной газете назвали преуве… премноже…
Так как Ярулла запнулся на трудном слове, за него торжественно отчеканил Глеб Малышев:
— Преумножателями — во как!.. Конечно, звезд с неба мы не хватаем, н-но, дорогие дамы и господа…
— А надо хватать! — горячо и, как всем показалось, сердито перебил Глеба Михаил. Помолчал, насупясь, и совсем уж неожиданно рассмеялся. — Испугались!.. Ну, небесные-то светила, так и быть, оставим космонавтам. Но ведь звезды существуют и на нашей советской земле!
— Правильно, даже в песне поется: звезды алые Московского Кремля!
— А звездочка героя: всем звездам — звезда!
— То-то и оно-то.
Михаил отставил стул, неторопливо подошел к столику, на котором лежали два отливающих янтарем антоновских яблока, плитка шоколада «Золотой ярлык», еще плитка — «Аленушка», три одинаковых пачки печенья, завернутая в целлофан вареная курица и стоял в стакане букетик душистого горошка. Почти каждый член молодежной бригады пришел навестить больного товарища не с пустыми руками, оно и набралось. Цветы, конечно, принесла Маша-крохотуля, а курицу лично прирезала и отварила хозяйственная Васена Луковцева.
Михаил взял стакан с цветами, понюхал. Обратно поставил. Было видно, что бригадир под перекрестными взглядами выражающих живейшую заинтересованность глаз почувствовал вообще-то несвойственное ему состояние стеснительности.
И заговорил, словно бы оправдываясь:
— Вот еще недавно произошел у меня весьма любопытный разговор с одним… старым солдатом. С отцом, короче говоря.
— А разве он не генерал, твой отец? — удивилась Крохоткова.
— Можно и так. Но дело не в звании: вон у Фридриха отец простой ефрейтор…
— Не ефрейтор, а старший сержант! — строго поправил Веретенников.
— Извини, Фридрих, оговорился: старший сержант и к тому же кавалер ордена Славы!
— Двух степеней! — на этот раз Михаила поправила Васена Луковцева, поскольку речь зашла о будущем свекре.
— И мой батя… тоже… — Хотя Митька произнес эти слова почти шепотом, их услышали все.
— Ну, вот видите… А вы не задумывались над тем, почему сейчас, хотя уже давным-давно закончилась война, все выше и выше ценится этот солдатский орден?.. И все больше и больше уважают в нашей стране кавалеров ордена Славы?
Снова возникла пауза.
И снова неожиданными для всех оказались слова Михаила:
— А вы знаете, что больше семидесяти процентов награжденных в годы войны этим орденом были солдаты и младшие командиры вашего возраста? И моложе еще. И большинство комсомольцы! На это — что скажете?
Ну что тут скажешь?
Первым отозвался Ярулла. Правда, отозвался уклончиво:
— У нас в Салавате говорят: будь ты первеющим джигитом, а на овце за конем не угонишься.
— Вот именно, — поддакнул Ярулле один из «малышек». — Оно ведь и время тогда было для нашего брата, прямо скажем… подходящее. Или грудь в крестах, или голова в кустах!
— А к чему, Миша, ты затеял весь этот разговор? — спросила Крохоткова. Недовольно спросила: почувствовала девушка, как внутренне напрягся, вспомнив отца, ее Митюша.
Михаил ответил не сразу. И заговорил, словно стесняясь:
— Вот когда я спросил: удовлетворяет ли вас такая жизнь? — я, очевидно, не точно сформулировал вопрос… Конечно, жаловаться на жизнь до сих пор у нас не было никаких оснований. Да и после того, что случилось… Думаю, что не ошибусь, если скажу, что за эти два дня каждый из вас отчетливо ощутил локоть товарища. Кстати, и это выражение тоже зародилось в годы войны…
— Это когда наша пехота в атаку шла. На фашистов! — подтвердил Фридрих Веретенников.
— Правильно. Ну, а кто или что мешает нам — таким же, по сути, пехотинцам — и сегодня идти в атаку?
— А на кого?
Этот недоуменный вопрос вырвался сразу у нескольких.
— На самих себя в первую очередь, — ответил Михаил, чем окончательно сбил ребят с толку. И только Небогатиков первым понял, куда клонит бригадир молодежной бригады.
— Верно. Очень верно говорит Михаил Иванович. И незачем далеко ходить: да сумей ваш товарищ Дмитрий Небогатиков в опасный момент резануть Митьку-свистуна…
Митька попытался приподняться, но Маша-крохотуля мягко и вместе с тем властно удержала его.
— Это еще что?!
— Лежи, лежи, Митя… И еще пример: разве трудовые звезды экскаваторщика Владимира Фоменкова или того председателя колхоза… ну, из вчерашней газеты, длиннющая такая фамилия…
— Чересседельников, — подсказала Васена. — Из нашенского района он. И что удивительно: ведь всю войну мужик провоевал в артиллерии! Не то каким-то заряжающим, не то… словом, вроде подсобника. Ну и заслужил только медаль «За отвагу» и еще три медальки за освобождение городов. А вернулся домой к своей Настене и — приходи, кума, любоваться! — полным героем оказался наш Серафим Семенович Чересседельников:!
— Ну, за Владимиром Фоменковым и твоим, Васена, земляком нам, пожалуй, не угнаться, — не без сожаления сказал Глеб Малышев.
