Вера Панова - Спутники
Я не перестаю удивляться нашим людям, их терпению, трудолюбию, неиссякаемости их порыва. Удивляться, и завидовать, и желать подражать им…»
Идя порожняком, санитарный поезд остановился в К.: нужно было полудить кухонные котлы.
Стоянка должна была продлиться дней пять. Доктор Белов сказал Данилову:
– Я хотел бы съездить денька на два в Ленинград.
– Зачем это? – спросил Данилов.
Доктор помолчал, отвернувшись.
– Я съезжу, знаете. Это не отразится, нет?..
– Не отразится, – сказал Данилов. – Поезжайте, что ж.
Он устроил начальника с комфортом – в служебной теплушке поезда, идущего в Ленинград с реэвакуированными. Пошептался с главным кондуктором, и тот предоставил доктору свою койку.
В теплушке топилась времянка, было тепло. Доктор угощал бригаду тушенкой и очень стеснялся лечь на койку, но его заставили.
Из разговора с главным доктор узнал, что железнодорожники хорошо знают его поезд.
– О вас писали в нашей газете, – сказал главный. – Ставили в образец, что вы всегда чисто ходите, даже снаружи вагоны вымытые, стекла блестят. Помните, когда вы стояли в Вологде, вас перевели на первый путь. Это как раз генерал прибыл, начальник дороги, так комендант распорядился: поставьте, говорит, перед окнами вокзала тот красивый поезд…
Доктор, помаргивая, вспоминал: действительно перевели на первый путь, и генерал приходил смотреть, записал в книгу благодарность… Не забыть рассказать Ивану Егорычу.
Бездействие было сегодня особенно тяжело. Заснуть доктор не мог, как ни старался. Он разговаривал, пробовал читать роман, который лежал у главного на столике: не доходили до сердца любовные страдания героев… Главный принес свежий номер «Правды». Доктор прочитал газету от первой до последней строчки. Даже театральные объявления: в Большом идет «Сусанин», в Художественном – «Царь Федор». Все на месте. Жизнь продолжается, день на дворе.
Он старался не думать о том, что поезд приближается к Ленинграду, и что там будет, и для чего он поехал. Напрасно он поехал. Все фантазии. Горе не отучило его от фантазий.
Сотни раз он представлял себе, что вот он приехал в Ленинград…
И во сне он это видел. Во сне Сонечка и Ляля были живы. Дом стоял на месте целехонек, они выходили навстречу, говорили, смеялись… Александр Иваныч все напутал по дряхлости своей и занятости. В другом сне дома не было, лежала маленькая, крошечная кучка пепла. Сонечка и Ляля стояли рядом, живые, и объясняли ему, доктору, что вот эта кучка пепла – это их дом.
Просыпаться после таких снов было хуже всего.
Нет, наяву он, конечно, не надеялся увидеть Сонечку и Лялю. Таких ошибок не бывает. Пишет старый, добрый, внимательный друг: он сам проводил на кладбище их останки…
Наяву у него была другая фантазия – он думал, что в Ленинграде он встретится с Игорем.
Игорь не погиб. Доктор приехал в Ленинград и идет домой пешком. От Московского вокзала он идет по Невскому, сворачивает на Литейный, с Литейного – на улицу Пестеля. Мимо Михайловского замка, через Марсово поле, мимо памятника Суворову, по Кировскому мосту на Петроградскую сторону.
Мечеть. (Сонечка говорила, что минареты мечети похожи на змеиные головки. Еще она говорила, что крылья Казанского собора охватывают его и поднимают над землей. Иногда, замученная домашними заботами, она говорила: «До чего вы мне все надоели!» И уходила из дому одна, шла посмотреть на мечеть, на Казанский собор, на Неву. Возвращалась усталая и кроткая, в пыльных туфлях, виновато спрашивала: «Ну, как тут без меня?..» – и заваривала чай…)
И вот он идет по своей улице и издали видит свой разрушенный дом. Навстречу доктору, от другого угла, идет Игорь в военной форме. Он тонкий, длинный, слегка сутулится. Слегка заплетает ногами… В армии его отучили заплетать ногами. Он идет прямо.
Они приближаются друг к другу. «Папа! – говорит Игорь и бросается ему на шею. – Папочка! Это ты! Я не узнал тебя в кителе…» И оба плачут от счастья.
Игорь не заплачет и на шею не кинется. «Здравствуй, папа», – скажет он, подавая руку. И доктор проглотит слезы, которые и сейчас бьются в горле. Он стоит рядом с сыном, они смотрят на развалины дома. Темнеет. «Что ж, пойдем», – говорит Игорь. Они идут рядом. Идут к Александру Иванычу, попроситься переночевать. Старушка Полина Алексеевна, которую он лечил от воспаления печени, отворяет дверь и всплескивает руками. «Боже мой, это вы! – восклицает она. – А ведь у нас Игорь. Только что приехал. Игорь! Иди сюда!..» Да нет же. Откуда еще один Игорь. Он уже нашел Игоря. Вот он, с ним, пришел переночевать. Фантазии спутались между собой. Мысли путаются. Полина Алексеевна умерла от голода во время блокады. И такие встречи бывают только на сцене, в жизни не бывают…
Что же бывает? И бывает ли вообще? Или ничего не осталось на свете, кроме горя?
Он все-таки заснул. Проснулся вечером, горела лампочка. В вагоне никого не было. Поезд стоял. Доктор сел на койке, соображая, как бы узнать – далеко ли еще. В теплушку вошел главный и сказал:
– Ленинград.
Стоянка в К. предстояла долгая.
В поезде экстренной работы не было, и Данилов отпустил часть персонала погулять.
Девушки начистили сапоги, припудрились, посмотрелись в зеркало и побежали в город – пройтись по улицам, поглядеть на «гражданку», побывать в кино…
Васька и Ия вошли в парикмахерскую. Седенький гардеробщик, очень похожий на доктора Белова, велел им снять верхнее платье. Они отдали ему свои шинельки и чинно сели на стулья.
В парикмахерской шла страшно интересная, ни на что не похожая жизнь. В углу за столиком сидели две женщины, одна была в белом халате и маленькими кусачками что-то делала с пальцами второй.
– Это чего? – спросила Васька.
– Дура! – шепнула Ия. – Это маникюр.
Перед высокими зеркалами сидели в креслах женщины, молодые и пожилые. Их покорные лица отражались в зеркалах. Шеи у них были обмотаны полотенцами. Вокруг этих женщин хлопотали парикмахерши, молодые и пожилые. Лязгали ножницы. Летели клочья темных и светлых волос. У брюнетки кроткого вида, сидевшей в крайнем кресле, брови и ресницы были густо замазаны. Парикмахерша подула на длинные щипцы и стала накручивать на них волосы брюнетки. От головы брюнетки повалил дым. Брюнетка осторожно моргала замазанными ресницами и все терпела.
В соседней комнате происходили уже совершенные страсти. Там сидела женщина. Штук сорок, а может, и больше, электрических шнуров было протянуто от ее головы к стенке. Женщина не могла повернуть голову, а только водила глазами.
– А это чего? – со страстным интересом спросила Васька.
– Перманент, – ответила Ия.
Парикмахерша подошла к женщине в шнурах и стала орудовать у ее головы точно так же, как орудовал Низвецкий у своей доски с штепселями.
Женщина у столика встала и стала махать руками, и Васька залюбовалась на ее ногти, ярко-розовые и блестящие, как конфетки.
Встала и брюнетка, и Васька была поражена ее красотой. Волосы брюнетки лежали на голове маленькими плотными колбасками. Ресницы были угольно-черные и загнутые вверх, а брови – непередаваемой прелести: длинные, от переносья до висков, и уж такие ровненькие, такие аккуратненькие, каких на самом деле никогда не бывает.
Васька почувствовала едкую зависть. Ей тоже нужна такая красота.
– Садитесь, девушки, – сказала парикмахерша.
Ия села к зеркалу, а Васька велела сделать себе маникюр. Вода в миске была ужасно горячая, а маникюрша, возясь с заскорузлыми от работы Васькиными пальцами, два раза порезала их ножницами до крови, но Васька и глазом не моргнула: все терпят, и она может терпеть.
Она с любовью посмотрела на свои ярко-розовые ногти. «Какие прелестные ногти у этой дивчины, – скажут все. – Ах, смотрите, смотрите, что за ногти!»
Она села к зеркалу.
– Перманент? – спросила парикмахерша.
Васька хотела ответить утвердительно. Но вмешалась Ия:
– Перманент не успеем. Нам через час уже дома надо быть. Ты завейся.
– Завейте, – прошептала Васька.
Парикмахерши трудились от всего сердца. Эти девушки в солдатских гимнастерках вызывали их симпатию. Парикмахерши расспрашивали – кто они, откуда, где им довелось побывать. Разговор стал общим. В нем приняли участие и другие клиентки, и маникюрша, и старый гардеробщик. Молчала только женщина в шнурах, глядевшая из соседней комнаты, как паук.
– Брови, девушка? – спросила парикмахерша. И едва Васька кивнула головой, как парикмахерша схватила бритву и откромсала ей брови почти начисто.
– Ой! – сказала Васька. – Не чересчур тонко?
– Любите широкие? – спросила парикмахерша. – Сделаем пошире.
Наконец кончились сладостные процедуры.
– С шестимесячной гарантией, – сказала парикмахерша, глядя на Ваську с любовью. – Не бойтесь, милочка, не смоются, не выгорят, ничего им не сделается. Носите на здоровье.
