Анатолий Алексин - Рассказы
Я поняла, что Дима — убежденный антифашист.
«Но заметил все же, что голубоглазая и белокурая!» — вновь скользнула опасная мысль.
Другие тревожные, но еще не осознанные мною мысли заставили не только предоставить Диме «гарантию», то есть поручиться за него тому, с виду неказистому, бизнесмену, но еще и отыскать второго «гаранта».
Им стала моя московская подруга Мирра. Говоря о полном своем одиночестве, я была не совсем справедлива: подруга восполняла многое из утерянного… «Мирра во имя мира!» — называли ее в институте, поскольку она спешила на выручку даже тем, кому еще не стало плохо, но могло бы стать в будущем. Мирра подмахивала свою подпись, не читая, под чем подписывается: если кому-то надо принести пользу — будьте добры! Те, ради кого Мирра творила добро, чаще всего ее примеру не следовали. Но она продолжала «откликаться», «мирить», «содействовать», «предоставлять»… Вот и в Тель-Авиве явилась по моему первому зову и гарантом стала по первой же моей просьбе.
Напоминать Мирре о чужих нуждах не приходилось. Хотя сама она пребывала в тяжкой нужде: невропатолог, укрощавшая нервы не только своим врачебным искусством, но и человеческим поведением, она второй год подрабатывала нянькой в богатой семье. Очень богатой деньгами, но не очень — по части порядочности: за ту же — нянькину — плату мою безотказную Мирру использовали и как врача. Конечно, лишь в случае надобности и вроде бы ненароком.
Миррина некрасивость была очевидной — и она с нею смирилась. Мне чудилось: худенькая, изможденная, она словно бы нарочно сжималась и сутулилась, чтобы занимать на земле поменьше пространства, уступая его другим. Всюду, а не только в автобусах, норовила уступать людям свое место. И они на это место усаживались.
Завершив оформление квартирной аренды, вполне удовлетворенный Дима заявился ко мне с бутылкой лимонной водки. Чтобы «освятить это событие»! Не отметить, а именно освятить: Дима тяготел к святости… Прежде всего он предложил мне выпить «на брудершафт». Я почувствовала, что его «квартирная» удовлетворенность потребовала удовлетворенности еще и иной. Я знала, что брудершафт — привычная для мужчин увертюра ко всему остальному; что это, как прямая линия в геометрии, кратчайшее расстояние… В данном случае между замыслами банальных страстей и их воплощением.
Честно говоря, я была готова отдаться Диме и без брудершафта. Мне уже не требовалось это немецкое слово. Но он, столь непримиримо отвергавший Германию антифашист, воспользовался для самооправдания немецкой традицией. Она ведь очень удобна: вроде и всего-то собираются «перейти на ты», а потом вдруг, как бы само собой… Игра в неожиданность!
Сыграв в эту беспроигрышную игру, Дима добился обычного результата.
В моем сознании муж уже не стоял между нами. Я не уважала его: он послал в разведку меня, а не пошел в нее сам. Но зато он подослал, думалось мне, явного донжуана, за которого я должна была дать гарантию, поручиться, но за отношения которого с женщиной не мог поручиться никто. Мое «просто желание» укрепилось желанием отомстить. Даже с приятелем мужа… Согрешив, я стремилась оправдать столь низкое падение высокими аргументами. А кто не стремится к этому в подобных ситуациях?
Но ведь когда-то, насаживая со всей возможной старательностью кольцо Леше на палец, — чтобы, не дай Господь, не упало, что считается приметой катастрофической! — я клялась в любви до самого гроба (произнося эту клятву, обычно не указывают, чей гроб имеют в виду). Я, стало быть, тоже выступала гарантом того, за что ручаться уж вовсе опасно. За верность навек! Но все же клялась…
Давая подобные гарантии и клятвы, мы чаще всего сами в них верим. Значит, потом обманываем и самих себя, а не только друг друга.
Дима же, оказывается, пробился ко мне сквозь преграду своей собственной совести, «мучительно разрушил плотину своих нравственных убеждений и представлений о законах порядочности». Я услышала от него обо всем этом, хотя сама его мук и преград не заметила.
— Скрытный какой!..
Потом Дима стал разрушать ту плотину весьма регулярно. Сокрушать заново ему приходилось из-за того, что он ее всякий раз заново восстанавливал. Согласно его заверениям… Но то ли строительный материал был непрочен, то ли стремление разрушить оказывалось слишком уж мощным и неуправляемым.
Одиночество способствует размышлениям… Дорога же размышлений приводит нас к печальной обители разочарований. И в тех, кого любим, тоже. А это открывает светофор женским изменам. Мужчины, случается, изменяют и не разочаровываясь в былом, а то и вовсе не распрощавшись со своей законной любовью. Впрочем, частенько мы, женщины, — будем самокритичны! — впадаем в разочарование для того, чтобы объяснить причины своей греховности. Раскрепощаем совесть. Нам нужны гарантии самооправдания и покоя. Мужчины обходятся без них. Грешить и каяться — это, мне кажется, более женская слабость, чем мужская.
Но Дима без покаяний не обходился. Он топил меня в словах о своих чувствах. В которых, по его признанию, и сам тонул… Никогда прежде он, разумеется, ничего подобного не испытывал.
— Но как я буду смотреть Леше в глаза?! — изнемогая от временных раскаяний, стонал Дима.
— Совестливый ты! — иронизировала я все беспомощней.
«А ведь недавно — совсем недавно — он, получая рекомендации, был гарантом своего вечного братства с Лешей, — размышляла я. — За что можно ручаться? Если за людскими гарантиями с усмешкой наблюдает предательство и ждет своего часа. А после, когда час наступает, оно становится гарантом нереальности любых гарантий. И прежде всего — обманности тех благих намерений, которыми дорога в ад вымощена. За что же можно ручаться? От малого до значительного — один шаг. Вот, к примеру, от бытовой квартирной проблемы до моих обобщений».
Дима любил после грехов порассуждать о святынях. Основной же святыней для него были родители, с которыми он мечтал побыстрее соединиться.
Белокурой, голубоглазой бестии Лотте он не мог простить ее преступление (Дима так и говорил — «преступление») перед матерью и отцом мужа. Бестию он прозвал «надзирательницей». Но так как концлагерей уже не было, она надзирала за капиталами своего супруга.
— Дернуло же меня при ней исправить телевизор, — сокрушался Дима. — Теперь что ни день — просит что-нибудь починить: то пылесос, то кофемолку, то старинные часики…
— Ты и это умеешь?
— Уж боюсь афишировать! Без конца тащится на третий этаж… Лучше бы навещала родителей мужа в доме для престарелых.
Вновь попыталось проскользнуть опасное подозрение, но сразу притормозило.
— Я содрогаюсь, когда вижу ее! — сказал Дима.
К нему я, после того как он въехал, ни разу не поднималась: что бы подумали обо мне соседи, столь почитавшие «милых людей»? А его посещения выглядели вполне естественными: хочет что-то узнать, спросить, посоветоваться со «старожилкой».
Ироничным отношением к Диме я старалась защитить себя от него. Но внезапно хрупкая Мирра разрушила плотину моей ироничности с той же силой, с какой он сокрушал плотины собственных моральных устоев.
Дима навестил ее однокомнатную квартирку в доме напротив — и к вечеру все и там чудодейственно преобразил. Притащил мебель, кем-то выброшенную за порог, — и сделал ее привлекательно новой. Укрепил расшатавшиеся решетки, чтобы Мирру не обокрали, а на балкончик приволок в мешке землю и посадил цветы.
— Откуда он взял цветы?
— Со своего балкона… Сказал, что они мне нужнее.
Тут уж не скользили никакие опасные подозрения. Поскольку подозрений быть не могло! А возникла, наоборот, мысль виноватая: «Почему мы не верим, что у человека действительно может существовать совесть? И бескорыстная доброта? Почему все благородное протыкаем знаком вопроса? И знаком сомнения? Сомневаемся, когда не способны ни на что подобное сами! Вот и я…»
— Он замечательный… — тихо сказала Мирра. — Поверь мне.
Ей-то уж я не могла не поверить.
Ранним, почти предрассветным утром с улицы позвонили. Неведомый мужской голос попросил в домофон открыть ему дверь. И я со сна послушно надавила на кнопку. А через полминуты на пороге возник неказистый бизнесмен, сдавший Диме квартиру. Морщины его были еще морщинистее, а макушка стала еще плешивее.
— Они удрали, — сообщил он, безнадежно пытаясь сдерживать свое потрясение. — Удрали вместе, вдвоем… И оставили записку: «Не ищите — не найдете!»
А в следующий миг я, хоть и была ошеломлена, сообразила, что для него утерянными были прежде всего купюры.
— Вы гарантировали! И должны мне вернуть все, что он задолжал. Для вас, я осознаю, это немалая сумма. Но что поделаешь? И вас обокрали. Не надо становиться «гарантом»! Он расплатился лишь за шесть месяцев… Это она допустила. А сама прихватила с собой все драгоценности. Даже фамильные! Их обоих найдут… Но когда это будет? Вы должны со мной рассчитаться. Обязаны по закону!
