Юрий Герман - Наши знакомые
Но на перроне, когда все побежали, чтобы занять места получше и когда стало особенно весело, ей вдруг пришла в голову шальная и злая мысль о том, что если она захочет, то в какие-нибудь несколько часов серьезно повредит благополучию, в котором пребывают все они — и Володя, и Жуся, и Валя, и Игорь…
«Что угодно сделаю! — задыхаясь от бега, думала она. — Все равно я лучше вас. Я такая, какая есть, а вы все ломаки и кривляки! Отобью вашего Володю, да, да, отобью…»
Она где-то вычитала это жестокое слово или услышала его от Татьяны, но оно сейчас годилось ей, хоть Антонина толком не понимала, что это такое — отбить.
«Вот вам ваши шляпы, и тешка с душком, и мамина простокваша, и шикарная ваша жизнь! — бессмысленно не то думала, не то угрожала, не то шептала Антонина. — Ах, какие вы добренькие, меня с собой на дачу повезли, пригласили, удостоили! Ах, ах, ах! Может быть, вы даже мне ваши платья дадите поносить? Или туфли? И за стол с собой посадите?»
Поезд сердито лязгнул буферами и двинулся.
Антонина долго стояла в тамбуре и думала. Одна бровь ее лукаво приподнялась, глаза заблестели, она чувствовала себя сильной, красивой, умной, страшно хитрой. Про таких удивительных девушек она читала в приложениях к «Ниве» за тысяча девятьсот одиннадцатый год.
— Я вам всем еще задам! — тихонько сказала она. — Задам! — И повторила в такт, под, стук колес: — За-дам! За-да-дам! За-да-да-дам, зада-дам, зада-дам!
Потом вошла в вагон.
На первой же станции она пожаловалась на духоту и сказала, что в тамбуре лучше.
— И мне душно, — сказал Володя.
— Пойдем в тамбур?
— В тамбуре то же, что здесь, — сказала Валя, — сидите лучше, а то ваши места займут.
— Как вы думаете, Володя, займут? — спросила Антонина.
— Я оставлю кепку на своем месте.
— А на моем?
— А на ваше мы поставим корзину.
— Так собираетесь, точно сутки там стоять будете, — сказала Валя, — разговору не оберешься. Ну, или идите, или оставайтесь!
— Идем, идем, — сказала Антонина, — тут совсем дышать нечем. Пошли!
В тамбуре Антонина не осталась, а, взяв Володю за руку, повела его во второй вагон, из второго в третий, из третьего в четвертый. Он покорно шел и улыбался. В последнем вагоне она открыла наружную дверь и села, поставив ноги на ступеньки. Володя стоял сзади.
— Что же вы не садитесь? — спросила она. — Тут много места.
Он вынул из кармана газету, расстелил и молча сел.
— Теперь Валя будет ревновать, — сказала Антонина, — правда, Володя?
— Не знаю…
Поезд с воем летел под уклон. Сквозь редкие сосны было видно, как серебрится залив. Пахло гарью и автомобилями. Рядом с рельсами тянулось шоссе, и поезд все время обгонял автомобили.
— Что это у вас в кармане? — спросила Антонина.
— Коньяк.
— Выпейте!
— Это зачем? — удивился Володя.
— Тогда, может быть, вы станете поинтереснее.
Володя косо взглянул на Антонину, но бутылку откупорил.
— Выпейте прямо из горлышка! — велела она. — Ляпните, или хватите, как это говорят мужчины. Или тяпните!
— Тяпну! — согласился он.
Отхлебнул и закашлялся. Пока он кашлял, она говорила, что больше любит ездить в автомобиле, чем в поезде.
— Вот как? — сказал Володя, мученически дыша.
— Да! Меня катал один знаменитый артист. Мы с ним были в ресторане. И нам подавал официант Оглы.
— С автомобилем… — опять кашляя, заговорил Володя. — С автомобилем можно устроить…
— У вас есть автомобиль?
— У папахена.
— А кто ваш… папахен?
— Мой отец — фабрикант! — раздельно не сказал, а произнес Володя.
— Ах, вот что…
— А что? — быстро и настороженно спросил Володя.
— Ничего.
— Я потому, — не глядя на Антонину, сказал Володя, — потому, знаете ли, что многие люди резко меняют ко мне отношение, узнав, что я сын фабриканта. Да, я сын фабриканта, я нигде не учусь, я нэпман, я болтаюсь по театрам, по кино, я даже играю во Владимирском клубе и вообще…
— Перестаньте! — сказала Антонина. — И ничего не «вообще». Вот у вас роман с Валей…
Он пожал плечами.
— Ну чего тут плечами пожимать, — усмехнулась Антонина. — Она, наверное, вас ревнует, что вы сидите тут со мной…
— Мне тут приятно…
— Может быть, я вам безумно нравлюсь? — спросила Антонина.
— Может быть…
Он забрал ее руку в свои ладони.
— А Валя там страдает…
— Оставьте вы Валю. Что мне за дело до нее. И ей до меня нет никакого дела…
Поезд нырнул в густой, высокий лес. Сразу стало темно, сыро и холодно. И чуть-чуть стыдно.
— Говорите что-нибудь! — потребовала она.
— Что?
— Не знаю. Что-нибудь.
Ей было неприятно оттого, что он держал ее руку, и тошно от всей этой своей затеи, но злая сила несла ее все дальше и дальше. Поезд, вновь выскочил в поле, опять заблестела вода в болотцах, резко запахло гарью.
— А почему же вы не учитесь? — спросила Антонина.
— Какое это имеет значение? Ни вам об этом не интересно знать, ни мне рассказывать…
— Почему не интересно? Интересно. Мне, например, еще интересно знать — целуетесь вы с Валентиной или нет?
Володя молчал.
— Вы не будете больше с ней целоваться! Слышите? И сегодня вы скажете ей, что все кончено.
— Зачем это вам? — спросил он.
— Так мне хочется.
— Неправда! — печально возразил он. — Ничего вам не хочется. Просто вы расшалились, и как-то зло расшалились…
«А он неглупый! — подумала Антонина. — Неглупый и славный парень. Он не такой, как они все!»
Станция была маленькая — один только дощатый перрон и будка вроде папиросного ларька. В будке сидел кассир в форменной фуражке.
У будки их ждали Валя, Игорь и Жуся.
Антонина с удовольствием смотрела на Володю: он шел медленно, оглядывался по сторонам и все время обращался к Игорю и Жусе, а не к Вале. Валя напевала и ни с кем не разговаривала. Жуся жаловалась, что у нее полные туфли песку и что она не может идти.
В двухэтажной даче с балконом, выходившим на залив, их ждал ужин, но они не стали ужинать, а уселись играть в карты.
— Пусть папа с мамой приедут, — сказала Валя, — неловко без них ужинать.
Она была бледна и потирала лоб. Антонина спросила, что с ней. Валя пожаловалась на головную боль и ушла наверх.
Играли вчетвером.
Володя чувствовал себя неловко, проигрывал и неестественно улыбался. Игорь свистал и один раз так подмигнул Володе в сторону ушедшей Вали, что Володя покраснел.
— Володя, пойдите и посмотрите, что с ней, — сказала Жуся, — неловко ведь вышло.
— И я, — вызвалась Антонина.
Вдвоем они поднялись по темной лестнице и долго ощупью искали дверь.
Валя лежала на диване под окном и плакала. Антонине стало стыдно, она повернулась и ушла вниз. Ни Жуси, ни Игоря в столовой не было. На столе коптила лампа. Антонина подвернула фитиль и ушла в сад. За деревьями — высоко, точно по небу, — прошел поезд, завыл, откликнулось эхо… Когда грохот стих, она пошла по аллее вперед, дошла до забора, села на скамейку и, вздохнув, подумала, что если она сейчас уйдет, то все, пожалуй, будут только рады. Рад будет и Володя — он такой добрый и так улыбается… Вероятно, ему очень неловко.
«Дрянная я, — грустно думала она, — и дрянная, и злая. Зачем мне все это понадобилось? Для чего? И Валя мучится, и самой нехорошо…»
Хлопнула калитка. По темной аллее кто-то шел и курил папиросу. Опять хлопнула калитка, и раздраженный женский голос сказал, что просыпались груши.
«Наверно, доктор», — решила Антонина.
За ужином Володя сидел с Валей, шлепал комаров на своей сильной шее и смотрел в тарелку. Жуся, истомленная и расстроенная, лениво, но много ела. Игорь ей подкладывал и плутовато переглядывался с доктором. Валина мать ушла наверх, не дожидаясь чая. Доктор взял гитару и запел тенорком: «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Игорь попросил хоровую.
— «Из-за острова на стрежень…» — запел доктор.
— «Выплывают…» — подхватил Игорь.
— Дым коромыслом! — закричал доктор. — Давайте водку пить, молодежь.
Он швырнул гитару, снял пиджак и принялся разливать водку. Подвыпив, он обнял Антонину и стал ей жаловаться.
— Я последний извозчик Берлина, — говорил доктор, — понимаете? Работаю на всю эту прорву, как лошадь, водку пью, как лошадь, ем, как лошадь. Отчаяние полное. Жду катастроф и потрясений. Коллеги считают меня жуликом и грозятся разоблачить. А какой я жулик? Я последний извозчик Берлина. Выпьем за потрясения, милочка, идет?
Выпили.
— Эта молодежь мне не нравится, — нюхая хлеб, заговорил доктор, — очень не нравится. Дрянь молодежь.
— Почему? — спросила Антонина.
— Утверждаю — дрянь. Вот Жуська. Ну препохабнейшая баба. Или Игорь… Дрянь, дрянь и дрянь. Эй вы, потешные, — крикнул доктор, — давайте устраивать безобразие… Валька, не гримасничать!
