Фока Бурлачук - Нержавеющий клинок
— Все до единого на месте, товарищ генерал, — спокойно ответил Ризаненко.
Генерал быстро повернулся к адъютанту:
— Мягков, ты что мне доложил?
— Ошибся, товарищ генерал, то, наверное, чужие…
— За такую ошибку, мил человек, надо бы оставить тебя сегодня без завтрака, — смягчил тон комдив. Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент лесную тишину разорвали крики и послышались автоматные очереди: недалеко от моста через Иссу стреляли немцы. Пока артиллеристы опомнились, группа вражеских солдат успела перебежать через мост и, стреляя на ходу, пыталась скрыться в лесу.
Немцы подожгли несколько машин. Завязалась перестрелка. Пороховой дым заволакивал берега.
Артиллеристы подумали, что проскочили передний край противника и попали в засаду. Могла возникнуть паника. Генерал понимал это и громко, так, чтобы его слышали все офицеры, сказал:
— Спокойно, ребята, фронт далеко впереди!
Вскоре стало ясно, что группировка врага, отрезанная стремительным наступлением наших войск, пытается выйти из окружения.
Полковник Ризаненко был в числе контратакующих. С первых минут бой стал рукопашным. Уже были убитые и раненые с обеих сторон. В глубине леса, в санитарной палатке, Двинский делал перевязку генералу. Полковник Ризаненко заметил, что на правом фланге гитлеровцы потеснили артиллеристов и приблизились к лесу. Фашисты стремились зайти бригаде в тыл, проникнуть в чащу. Время для размышлений не оставалось, решение пришло мгновенно. Оставив за себя подполковника Шелковского, Ризаненко с группой офицеров и солдат устремился на правый фланг, туда, где нависла опасность.
Упал, срезанный очередью из автомата, командир батареи капитан Демченко. Стонал, раненный в обе ноги, замполит дивизиона капитан Ковальчук, замертво свалился бежавший рядом с комбригом капитан Степанов. Ризаненко стрелял в упор в наседавших фашистов. Группе подполковника Шелковского удалось прижать немцев к реке, и те начали подымать руки. Ряды противника редели. Треск автоматных очередей ослабевал. Справа и слева доносилось победное «ура».
Попытка гитлеровцев прорваться в лес не удалась. Полковник Ризаненко, вытирая с лица пот, сказал:
— Молодцы, ребята!
И в этот миг из-за куста застрочил автомат. Ризаненко упал. Это был последний выстрел в том бою.
Через несколько минут раненный в брюшную полость полковник уже лежал на столе. Двинский понимал, что только немедленная операция может его спасти. Накинув белый халат и проготовив инструмент, он приступил к делу.
Не успел Двинский вскрыть рану, как над расположением бригады появились вражеские самолеты. Отправил своих ассистентов в укрытие, начсандив остался у операционного стола один. Откладывать операцию было нельзя. Дорога каждая секунда.
Самолеты с ревом проносились над лесом, поливая артиллеристов свинцовым дождем. Гулко откликались зенитки. Двинский спокойно делал свое дело, протирая полой халата запотевшие очки. Медсестра Наташа выскочила из укрытия, забежала в палатку, но Двинский, не поворачивая головы, строго приказал ей:
— Сейчас же уходи, мне достаточно одного раненого.
Через несколько минут в небе появились наши истребители, завязался воздушный бой.
Когда бригадный врач и медсестра вошли в палатку, они ужаснулись: на траве у операционного стола лежал с зажатым в руках скальпелем Двинский, из его виска сочилась кровь. Рядом бездыханное тело полковника.
В тот же день их похоронили на окраине города Опочки. Прощальным салютом прозвучали автоматные очереди.
Майор Дергач, фронтовой друг Двинского, взял его шахматы и поклялся:
— После победы отвезу их в Ленинград и верну его матери…
Но судьба распорядилась по-иному. За три дня до окончания войны Дергач погиб. Куда девались шахматы — никто не знал.
Годы войны уходили в прошлое. Генерал Харламов жил в Ленинграде, рядом с заводом имени Кирова, бывшим «Красным путиловцем». Он часто бывал на предприятиях города, рассказывал молодежи о войне. Однажды внук Митя спросил его:
— Дедусь, почему ты никогда не выступишь на нашем заводе? Все куда-то ездишь, а здесь рядом… Завтра наш класс идет смотреть на заводе Музей боевой и трудовой славы. Пойдешь с нами?
— Пойду, Митя, — пообещал Харламов.
— Дедусь, только обязательно надень генеральскую форму.
Митя гордился боевым прошлым своего деда…
Среди экспонатов музея генерал увидел миниатюрные шахматы и ахнул от удивления: «Бог мой, это же „комарики“!»
Надел очки, прочитал на доске надпись матери Двинского, сделанную в сорок первом году. Чуть ниже кем-то было дописано: «Мы выполнили Ваш наказ. Боевые товарищи Володи. Июль, 1944 г.».
Под экспонатом белела табличка с напечатанной на машинке лаконичной надписью: «Эти шахматы были на фронте».
На лицо генерала легла глубокая тень.
— Как они сюда попали? — спросил женщину-экскурсовода. Она лишь удивленно повела плечами. И тогда генерал сказал: — Объяснение к этому экспонату позвольте написать мне…
Любезное отечество на них взирало
Кутузов один облечен в народную доверенность, которую так чудно он оправдал.
А. ПУШКИНМного суток подряд над Бородинским полем клубился едкий, желтоватый дым. Временами набегал ветер, пытаясь разогнать висевшие дымовые тучи, но безуспешно. Костры разгорались с новой силой, и дым еще плотнее заслонял августовское небо. Десятки тысяч трупов, оставшихся после сражения, предавали сожжению. Да простят погибшие живых: они не смогли совершить им достойного обряда. Потомки сполна воздадут должное погибшим.
На второй день после сражения Кутузов в белой приплюснутой фуражке на большой седой голове, всегда спокойный и неторопливый, выехал из деревни Татариново, где находилась главная квартира во время Бородинской битвы. Теперь все его войско организованно отходило на Можайск. Перед отъездом главнокомандующий отправил два письма. Одно — жене, в котором сообщал, что он «слава богу, здоров… и не побит, а выиграл баталию над Бонапартием». В другом доносил императору Александру I: «Войска Вашего величества сражались с неимоверной храбростью. Батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходящими силами… Когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступать…»
Просторная кибитка главнокомандующего, покачиваясь на ухабистой дороге, увозила его все дальше от места сражения.
Склонив набок голову и смежив глаз, отяжеленный годами и уморенный бессонными ночами, Кутузов временами дремал. Тяжкие думы не давали ему погрузиться в глубокий сон. Он чувствовал, что после Бородина в душе его произошел огромный сдвиг, сущности которого он еще сам до конца не понял. Сейчас он испытывал два противоречивых чувства: боль и радость. Жгучая, неуемная боль за тех солдат, что навечно остались на Бородинском поле, тяжелым камнем давила на сердце. Оставляя пропитанную кровью землю, главнокомандующий снял фуражку, перекрестился. Гордость за них придавала душевных сил. Чудо-богатыри погибли, но ни на шаг не отступили. Жаль, что они никогда не узнают того, что погибли не напрасно, погружаясь в сон, думал полководец.
Кибитку сильно качнуло, и Михаил Иларионович на миг открыл глаза, увидел у дороги рваные лошадиные трупы, от которых спокойно уходил насытившийся хищник, и опять стал дремать. Вскоре ему почудилось, будто он, выбиваясь изо всех сил, идет сплошь перепаханной полосой, с трудом вытягивая ноги из раскисшей от дождей почвы. Казавшаяся бесконечной полоса кончалась, но сделать последних несколько шагов не было сил. Подбадривая себя, он глухо простонал: «Еще немного, еще малость».
Услышав голос главнокомандующего, дежурный генерал Кайсаров, сидевший впереди, повернул голову назад, спросил:
— Ваша светлость, вы что-то сказали?
— Да, да, — тихо ответил Михаил Иларионович. — Я спрашиваю: что сейчас делает Бонапартий?
Кайсаров недоуменно развел руками. Главнокомандующий поправил сползшую набок фуражку и сам ответил:
— Сейчас Бонапартий спрашивает своих маршалов: почему ушел Кутузов? Маршалы разводят руками. Зачем ушел Кутузов, знает только Кутузов…
Замысла Кутузова не знали даже его ближайшие помощники, некоторые из них тревожно роптали: «Почему отступаем?»
Генерал Барклай-де-Толли вспоминал: «В ночь получил я предписание, по коему обеим армиям следовало отступать за Можайск. Я намеревался ехать к князю, дабы упросить его к перемене его повеления, но меня уведомили, что генерал Дохтуров уже выступил, и так мне оставалось только повиноваться с сердцем, стесненным грустью».
