Марк Гроссман - Гибель гранулемы
Абатурин вспомнил: Прокофий Ильич накануне спрашивал, не влюблялся ли Павел? Тогда, отвечая ему, Абатурин чувствовал себя беспомощно и скованно, будто в тугих пеленках. А Павлу страх как хотелось поговорить обо всем этом с капитаном, послушать его.
И он вдруг, неожиданно для себя признался Прокофию Ильичу:
— Вы давеча поминали, что любовь всякая случается — и настоящая, и так себе, пена. А я вот не понимаю, как это «пена», если она любовь? Слова совсем разные, друг дружке не пара.
— Не понимаешь, значит? Конечно. Чтобы понять — пожить надо. Ну, что ж, послушай меня, старика.
Он поджег погасшую трубку и, медленно подбирая фразы, стал говорить негромко, так, чтобы слышно было только одному Павлу.
— Я, видишь ли, не раз замечал: вовсе не любит женщина, а кажется ей — еле жива от страсти. Подумай — почему? Я так полагаю: книгу прочла — о любви; песня — о ней же; у подруги секрет — тоже любовь. И мерещится уже бедняжке, что все вокруг отменно и красиво влюблены, и только она одна — этакая аномалия. Ну, вот и хочется, чтоб любили ее, чтоб тоже — своя тайна и радость.
— А что ж тут плохого?
— Плохого? Человек, изнывающий от жажды, не станет брать пробу воды из лужи. Просто напьется. Но потом, хватаясь за живот, приглядится и увидит: лужа, мутна, пахнет гнилью.
— Не всегда же…
— Разумеется. Как повезет. Но это — лотерея… Тебе свою любовь не у женщин, у девочек искать. И тут тоже подводных камней в избытке. Девчонку в семнадцать лет, как на веревке, тянет к любви. Не к приключеньицу, не к флирту — к любви. И есть уже у девочки, можешь мне поверить, свой идеал, свой божок. Вынянчен воображением, вычитан в книгах, подслушан у старших подруг. Мил и чист во всех отношениях. Хорошо? Конечно. Но есть и плохое тут. Потребность любви и любовь — не одно и то же. В тебе могут увидеть не того, кто ты есть, а совсем другого — из книги, из песни, из голубого сна.
Павел протестующе пожал плечами.
Иванов понял этот жест и пояснил:
— Нет, это вовсе не значит, что ты плох. Значит — другой… Вот тебе и несчастный брак. Чуть пожили вместе, и видит жена — не тот. А заштормило сильней — и камнем пошла такая любовь ко дну.
Прокофий Ильич выбил трубку и зарядил ее новой порцией табака.
— Теперь я знаю, Павел, то, чего не знал в твоем возрасте: женись на родной душе. Без такого родства нет любви. Ни красота, ни доброта — ему не замена. И ум тоже. Сначала общие взгляды на жизнь, потом — все остальное. Вот здесь любовь, которой можно позавидовать. Данте был великий поэт, но я не верю его земной любви к Беатриче. Там совсем другое, Абатурин…
Павел не очень понял, что говорил Прокофий Ильич о Данте, но не решился спросить. Может, он сам разъяснит потом?
— Человеку твоих лет кажется, Павел: любовь незыблемая штука. Она-де всегда такая, какая пришла к тебе в двадцать твоих лет: легкое платьице и глаза в искре. Нет. Время бежит, и ты — старше, и жена — старше. И ваша любовь тоже. Вы нераздельны в вашем ребенке. И если настоящая любовь, то это уже, может, не губы и не свечение глаз, это — забота о тебе и о детях твоих, это — совет, поданный со знаньем дела, это — ясное пониманье — вам до конца идти. Ну, помолчим немного, я устал…
Он откинулся на спинку стула, почти закрыл глаза, сквозь неплотно прикрытые ресницы рассматривая блеклую голубизну неба. Губы его иногда непроизвольно шевелились. Видимо, о чем-то говорил с собой.
«О чем? — подумал Павел. — О жене? О потерянном сыне?.. Может, рана и зажила, да рубец остался».
— Ты, небось, думаешь: «Чего поучает?», — внезапно открыв глаза, проворчал Иванов. — Не поучаю, Павел, — в себе копаюсь. И в жизни. Для себя. И для тебя тоже… Знаю тебя плохо, а верю. И ты — мне, я вижу.
Проще было б об этом — с Ираклием. Мы и толкуем с ним. Обо всем… Обо всем, кроме того, о чем сейчас речь. Не принято у нас, у стариков. А зря… Послушай радио, погляди телевизор. События дня — сплошь тракторы, сети, цехи — и никогда — мальчишка, получивший двойку, или история развода. Нет двоек и разводов? Есть. Разводов больше, чем следует. И немало семей, призрачный союз которых держится на детях. Я не склонен считать это мировой катастрофой, — кибернетическая машина для определения брачных пар еще, слава богу, не придумана, а живые люди никогда не загорожены от ошибок. Но это не значит: ошибка неизбежна… Я говорил о радио и телевидении. В них много стандарта, флюса, однобокости. Молчание о проблеме никогда не решало проблему… Ты думал о жене? Какая будет?
Павел не ожидал этого внезапного поворота и пожал плечами.
— Ну, кто? Склонности, профессия, внешность?
— Не знаю, — растерянно отозвался Павел. — Красивая… для меня, — уточнил он, — и обязательно незлая.
— Все?
— Все.
— Немного.
— Почему «немного»?! — раздался за их спиной веселый глуховатый голос начальника флота.
— Ну, вот, — проворчал капитан, поднимаясь со стула. — Ты все не отвыкнешь от фронтовых привычек, Ираклий. Исподтиха торпедируешь.
— Я топал, как слон, — прогудел Мирцхулава. — И Федя кашлял сверх меры. Вы зашептались — слух потеряли. Кто виноват?
— Мы не шептались, — возразил Павел. — Мы — громко.
— Ну, тогда и я, старик, к вашему шалашу. Садись, Федя.
Он вытер расплывшиеся, когда-то сильные руки махровым полотенцем, отнес его на кухню и, вернувшись, спросил:
— О чем слово было? Дела сердечные?
— Они самые.
— Не слушайте Прокофия, — пробасил начальник флота, усаживаясь рядом с товарищем. — Разборчивому жениху достается кривая невеста. Быстро и точно — девиз, годный не только для войны.
И почти всерьез посоветовал:
— А ты жени его на Люське, Прокофий. Пора уж ей замуж.
Абатурин отчетливо видел: между двумя товарищами была та непринужденная, доверительная близость, которую дарит только давняя дружба.
— Я никогда не женю, не мое дело, — отозвался Прокофий Ильич. — Да и не годятся они друг другу.
— Как это?
— Смирные оба. Суженых ждут. Этакое старинное, еще до потопа, ожидание счастья. Так, будто бы.
— Эх, — оживился Мирцхулава и подергал себя за жесткие проволочные усы. — Стать бы мне холостяком, знал бы, на ком жениться!
— Поделись, коли не секрет.
— Не секрет. Мальчишка как жену себе выбирает? Глазами. Надо не так. Сначала ум, потом сердце, потом глаза. Неправильно, да?
— Нет, правильно. Любовь и начинается с глаз. Но в этом ничего ужасного.
— Ничего ужасного по понятиям мальчишки, которому двадцать лет. А мне — шестой десяток, уважаемый. У меня опыт.
— И что он говорит тебе, твой опыт?
— То же, что и тебе. Ищи жену, чтоб была единомышленник… Вы помните, Абатурин, душечку? У Чехова? Зачем такая жена? Это поддакивательство только во вред любви. В конце концов, есть гармония контрастов и есть контрасты гармонии. Но в обоих случаях — гармония. Я выразился ясно?
— Я понимаю вас… — неуверенно откликнулся Павел.
— Ну, хорошо… Как вы сами видите любовь? Выкладывайте, батенька. Аудиа́тур эт а́льтера парс — выслушаем и другую сторону.
— Как?.. Я не знаю, как… — замялся Павел. — Буду любить жену…
— Ну, вот, — повернулся начальник флота к Прокофию Ильичу. — И это любовь? Это, голубчик, поллюбви, а значит — пустой цветок. Пока пустой. Еще не известно, будет ли в нем завязь.
— Что-то мудрено, Ираклий..
— Ничего не мудрено. Любовь — это любить любящего. Одна в двух сердцах. Ты любишь, тебя нет, разве это радость?
Он повернулся к шоферу, спросил, с явным интересом ожидая ответа:
— Слушай, Федя, — как считаешь — что, есть любовь?
Чикин погладил обеими руками рыжеватый чуб, сощурился, и кончики его губ поползли вверх.
— Любовь? Она вроде бога.
— Вроде бога? — изумленно спросил Мирцхулава.
— Вроде ангела. Говорят о ней, и молятся ей, а кто ее видел?
— Погоди, погоди… Как же так? Ты вот женат, без любви, что ли?
— Почему? Мы по охоте женились. Помогаем друг другу. И детей мне положено иметь. Не могу ж я без бабы.
— Ясно, — усмехнулся Прокофий Ильич, — инстинкт и веление природы. Чего ты от него хочешь?
— Может, и веление природы, — презрел иронию Чикин. — Зато честно и без тумана. А в тумане, Прокофий Ильич, крушения часто бывают. Пробоины получаются.
— Скажи-ка ты, какой мореход, — с досадой заметил Мирцхулава. — Инстинкт без души и культуры — это одно свинство и больше ничего.
— Вам виднее, — деревянным голосом отозвался Чикин, и по всему было видно, что у него нет никакого желания вступать в пустой разговор. — Пойду к машине. Стартер барахлит.
Разговор расклеился. Начальник флота предложил было спеть, но его не поддержали, и теперь все молчали, испытывая чувство, похожее на неловкость.
— Леший его знает, — огорченно сказал Мирцхулава, будто был виноват в странных воззрениях своего шофера. — Неглупый парень — и на́ тебе!
