Галина Башкирова - Рай в шалаше
— Давай, — с безнадежной покорностью согласилась Таня.
Костя отпил шербет из бокала, понюхал.
— Странно, действительно пахнет розами. Я думал, ты меня разыгрываешь. Так вот. В этом мире, сказал я Нонне, перефразируя одного из героев Моравиа, наше существование лишь гипотеза, требующая постоянного подтверждения другими людьми. Только другие подтверждают то, чем человек является. Любое общество состоит из множества организаций, и каждая организация стремится овладеть правом подтверждать чье-то существование. Это факт социальный, общественный, так сказать. Если бы этого чисто социального подтверждения людям хватало! Как много среди нас было бы счастливцев. Но нет, человеку этого мало, ему хочется, как татарину, помнишь, из того рассказа, сказать «тим-там-там», то есть я есть я. Сказать самому себе, людям, а не организации. Мое тело, глаза, волосы должны быть кому-то нужны. Любой организации наплевать, серые у меня глаза или карие, высокий ли я голубоглазый блондин или коротышка. Кого это заботит? Да никого! Есть только один шанс утвердить свое неповторимое, личное — любовь. Только любовь подтверждает, что я есть я. Ты согласна? Я, например, больше всего чувствую себя самим собой, когда смотрю на тебя, мелю всякий вздор, а ты глядишь на меня и улыбаешься. Только тебе одной ведомо до конца, какой я — нелепый, неудачливый, невеселый... и я уже есть, мне, нелепому и неудачливому, спокойно. Улыбаешься? Ну улыбнись еще!
Таня в самом деле улыбнулась — противоположности их ощущений: когда Костя косвенно, непрямыми ходами намекал ей на свое уникальное к ней отношение, ей становилось ненадежно, неловко и неспокойно, становилось нечем дышать и было чувство, что он над ней посмеивается, над ней или над собой, неважно, но за словами его Тане чудилось что-то беспомощное, взывавшее к ее бесконечной снисходительности. Итак, Таня улыбнулась, Костя снова налил ей и себе, незаметно они выпили почти всю бутылку.
— Ты заметила? Люди мелкие думают, что достаточно, чтобы любили их, поэтому они так ревнивы. Когда женщина начинает любить кого-то другого, для такого ревнивца это не потеря женщины собственно, как часто думают, вовсе нет. Ревнивцы думают, что они теряют не женщину, больше — часть собственного существования, то есть уверенность в себе, ощущение, что ты, какой ты есть, каким она тебя любила, перестал существовать.
— Похоже на правду.
— Я редко говорю плохо, Танечка, это моя профессия. Итак, измена любимой женщины превращает ревнивца в неподтвержденную гипотезу, и ему начинает казаться, что и другие люди не верят, что он есть, и смеются над ним. Подоплека подобного смеха: мы-то видим, что она не зря его бросила, он пустой, он тень, а он, бедняга, думает, что он не тень. Согласись, милая, это и вправду смешно.
— Скорее грустно.
— Ну почему? Ты не переживала этого, тебе не понять. — Костя спохватился: — Впрочем, я говорил о людях мелких. Истинное подтверждение действительно в любви, только не ко мне — в моей собственной.
— Костя! — Таня ощутила шум в голове, и словам стало тесно, да, конечно, незаметно она опьянела. — Костя, глупости все это! — твоя Нонна над тобой смеялась втихомолку.
— Почему глупости, Танечка, ты меня перебила, неужели ты думаешь, что я хотел внушить ей всего лишь эту простую истину? Вовсе нет. Самое чудовищное, сказал я, что любовь странным образом ушла из мира. Никто теперь не умирает от любви. Нет книг, фильмов, спектаклей; чему угодно, только не любви посвящает человек свою жизнь. Произошел невероятный перенос на совокупность квазиобъектов: инфаркты и инсульты от неприятностей, смерти от ничтожных служебных потрясений! Покажи мне человека, милая, который умер бы оттого, что в нем умерла любовь или умерла его возлюбленная.
— Нет, ты просто дурак, — недоверчиво удивилась Таня.
— Почему я дурак? — улыбнулся он в ответ.
— Потому что ничего не понимаешь. — В голове шумело все сильнее, зал приятно, в такт музыке, плыл перед Таниными глазами; наконец-то наступило облегчение, отхлынула тоска, мучившая ее последнее время, и сомнения последних дней показались вздором. — Служба, неприятности — это у всех на глазах, а любовь... куда она денется, зачем ты ее хоронишь, просто она так беззащитна, что ушла в подполье, знаешь, как, подземные течения, их не видно, но они есть, и они питают землю.
Костя усмехнулся, лицо его по обыкновению потянулось вверх, обнажая нескромно высокий лоб.
— Прости, я забыл, женщины не переносят, когда им внушают, что любви нет. Впрочем, Нонне, в отличие от тебя, мои слова понравились.
Таня кивнула:
— Разумеется.
— Особенно когда я сказал, что в наш век любят не любовь, а дело. Она очень воодушевилась. Правда, не совсем меня поняла. Тут есть секрет, который любители дела не улавливают: надо, чтобы и дело тебя любило. Моцарт любил музыку, но и музыка его любила. Понимаешь, о чем я говорю? Музыка не любила Сальери. — Костя разлил остатки коньяка.
— Нет, нет, я больше не буду, — покачала головой Таня, и все снова поплыло, закачалось у нее перед глазами.
— Кстати, самого Сальери моя постановка вопроса ужасно бы насмешила. Ты не находишь? Ну хорошо, бог с ними, со всеми Сальери на свете. «Не обращайте вниманья, маэстро», как поет твой любимый Окуджава.
— Знаешь, что о нас сказали за соседним столиком? Он ей в любви объясняется, а она не понимает. Видишь, с какой страстью ты выкладываешь свои гипотезы.
— Кто сделал столь ценное наблюдение? Эти ребята? Студенты, наверное, — проницательные молодые люди! Спасибо тебе, Танечка!
— За что?
— За все, за этот вечер, за то, что так чудно выглядишь, не торопишься, а то вечно смотришь на часы, и вся радость пропадает.
Таня промолчала: не стоило говорить Косте, что она давно опоздала домой, что впереди неприятный разговор, что Денисов с Петькой, наверное, уже поужинали на скорую руку и оба ее ждут, и Петька лезет к отцу с вопросами, на которые ответить может только мать, а отец на него сердится, то есть не на него, конечно, а на отсутствие в доме жены. Все лампы, наверное, зажжены, сплошная иллюминация, и оба в этом ярком свете слоняются по углам без дела.
3Музыканты заиграли что-то тихое, печальное, танцующие пары кружились медленно и благообразно, и Тане вспомнилось, как они с Денисовым несколько лет назад жили под Ленинградом. Стояла поздняя осень, было холодно, но еще не топили, ресторан гостиницы оказался самым теплым местом на побережье, они ходили туда каждый вечер погреться и каждый вечер танцевали. Трое унылых пожилых скрипачей исполняли одни и те же мелодии, подыгрывая дебелой, густо накрашенной певице в народном сарафане и огромном лохматом парике. Унылые музыканты вначале мрачно посматривали в зал, потом, постепенно, начинали хмуро посмеиваться, могучая певица в такт своим песням с неожиданной легкостью кружила большое, нескладное тело, подвыпившие иностранцы, глядя на нее, восхищенно хлопали в ладоши. В один из вечеров Денисовы и увидели ту, вспомнившуюся сейчас Тане пару. Оба были немолодые уже люди, но столько робости и боязни вспугнуть минуту читалось в лице женщины, которую ловко кружил невысокого роста мужчина с сосредоточенно-незначительным лицом, что Денисовы, не сговариваясь, обратили на эту пару внимание. Познакомились они, видно, недавно и, чтобы закрепить курортное знакомство, пришли в ресторан, на их столике стояла бутылка шампанского, коньяк, много икры... денег по случаю знакомства мужчина не жалел. Когда Таня с Денисовым, танцуя, сталкивались с ними, женщины улыбались друг другу. Таня заметила, что рука, лежавшая на плече ее спутника, была большая, натруженная, со свежим, не сливавшимся с этой рукой маникюром, и прическа ее, свежая химическая завивка, тоже жила отдельно, но к концу вечера все в этой женщине слилось и соединилось — светло и радостно. И на его лице тоже появилось несмелое удовольствие... Денисовы встречали эту пару много раз — на берегу моря, в магазинчиках, на аллеях. Она шла плавно и гибко, серый плащ ловко обхватывал полное, удоволенное тело, Тане она улыбалась смущенно и радостно, «я вижу, ты меня не осуждаешь, — говорил Тане ее взгляд, — не осуждай, ну пожалуйста, мне так хорошо!». Где-то далеко, вдали от Финского залива, остались у них семьи, дети, служба, нелегкий быт, а тут шумело море, сосны и манил близостью царственный город на Неве... «Дама с собачкой», — кивнул на них Тане Денисов, кивнул сострадательно, на себя непохоже. Оба взглянули на ее спутника — тот заметно потускнел, на лице его был написан отъезд, мысли о деньгах, которые уже истрачены или близятся к концу, нездешние заботы уже одолевали его, а она все также доверчиво прижималась к его руке... Самым сильным воспоминанием от той поездки осталось не море и не сиреневые закаты в черных камнях, а лицо той женщины, нежное, начинавшее увядать, преображенное светом благодарности за нечаянную и, быть может, последнюю радость...
