Михаил Козловский - Своя земля
Со всего поля женщины с узелками и тяпками сбегались к шалашу. Обвально грохнуло над ними небо, как будто что-то разорвалось в туче, зашелестели по траве веселые капли, и хлынул ливень, шумный и напористей.
— Шарахнет в шалаш, и капут нам, бабочки, — сказала Анна Тимофеевна.
— Типун тебе на язык! — крикнула какая-то женщина. — Господи, пронеси мимо такую страсть!
Старуха не успела добежать до укрытия, ливень нагнал ее, сразу испятнал с головы до ног, и она, скинув платочек, вытирала мокрое лицо с очевидным удовольствием. Женщины были напуганы, забились в глубь шалаша, лишь она осталась у входа рядом с Ламашем и смотрела, как хлещут по зеленой молоди и рыхлой земле дождевые струи, набухают и разливаются мутные потоки в рядках растений.
С тресканьем и уханьем небо раскалывалось над полем, лиловые сумерки раз за разом разрывались вспышками сияюще-синего огня, и, казалось, дождь припускается все напористее и веселей. Жеребец едва не опрокинул дрожки, повернувшись задом к косым струям, и при каждой вспышке испуганно шарахался и рвал соху, — хорошо, что она прочно вкопана в землю, хорошо, что жеребец привязан к ней вожжами, а не уздечкой, а то вырвался бы и умчался в поле.
— Ай и хороша банька! — поеживаясь мокрыми плечами, сказала Анна Тимофеевна. — Сразу как прорвало. Чуток ему подождать, прорывку закончили бы.
— Как бы градом не побило, — вздохнул Ламаш.
— Какой там град, Володимер Кузьмич! Смотри, с краюшка голубенькое проглянуло.
Пушечные залпы грозы отодвигались в сторону, вокруг просветлело, и дождь ровно зашумел по соломе шалаша, промокшая зелень обвисла под дождевым севом. Бабы повеселели. Недавно еще, перепуганные, ничего не испытывавшие, кроме желания, чтобы гроза пронеслась над ними быстрее, они теперь подтрунивали друг над другом, стараясь представить все смешнее, чем было на самом деле.
— Ну, смилостивился твой господь, Фиска, — немного пренебрежительно сказала Анна Тимофеевна. — Я старуха, и то про господа не вспомнила, а ты кличешь его. Слабо ты звала, он, как твой мужик, глуховат.
Бабы сдержанно посмеялись.
— Ты, известно, отчаянная, — с вызовом ответила большеглазая мягкотелая бабенка, зардевшись лицом.
Все посмотрели на нее. Краска еще более разлилась по лицу Фиски.
— Будет вам, все перепугались. — Вера лукаво и весело посмотрела на председателя. — Глядите, Владимир Кузьмич и сам дрожит, никак не придет в себя.
— Я за вас дрожал, случиться что — отвечай потом, — подхватывая шутку, засмеялся Ламаш, и в шалаше сделалось весело и шумно: гроза проходила, и вместе с нею проходил страх.
Туча оказалась без града, сизо-свинцовый ливень отбушевал, и теперь шел спорый, теплый дождь, наливной, как называют мужики. Еще один-два таких дождя — и мало сказать, выправится ярь, как бы она не обогнала озимь.
— А что, Владимир Кузьмич, будет ли когда бабам послабление? — вдруг сказала Фиска. Оправясь от смущения, она бойко поглядывала на председателя светлыми круглыми глазами. — Вы небось сразу после дождя погоните: бабочки, за работу!
— А тебе не по вкусу, — усмехнулась Анна Тимофеевна.
— Так грязь же, утопнуть можно.
— После дождя легче прорывать, пусть только ветерком обдует, — успокоила Евдокия Ефимовна. — Возьмемся — и к вечеру смахнем.
— И когда нам полегчает — не видать, — вздохнула Фиска. — Сколько помню, все с тяпкой да с тяпкой. Картошек вовсе мало сажаем, — там культиватор. Тут же целая прорва свеклы, а техника — баба да тяпка.
— Э-эх, видать, кланяться свекле, покуда ноги носят, — прозвучал чей-то огорченный голос.
— А правда, Владимир Кузьмич, — не сдержалась Вера. — Какие только посулы мы не слышали, а все одно и то ж. Мужики хитрые, за них машина делает, только крути рулями туда-сюда, а мы своими жилами…
— Ты сладкое любишь, другой тож, — перебила ее Анна Тимофеевна. — Выбрось тяпку — откуда сахару быть? Нет, без нее не обойдешься.
Бабы заговорили громко, задористо, наперебой. Не понаслышке знал Владимир Кузьмич, как нелегко женщинам весной, когда, склонясь до земли, день за днем ползают они почти на коленях по рядкам свеклы, обхаживая каждый росток. К концу прорывки белки глаз становятся розовыми, как у кроликов, от постоянного прилива крови, не оттого ли и ранние морщинки густой сетью оплетают глаза любой сельской бабы. А в уборку?! Однажды поздней осенью, в первые морозы, Владимир Кузьмич ехал по заданию райкома в село Большие Лужки. В воздухе струилась мерзлая мокрядь: туман не туман, дождь не дождь — не поймешь. С пологого взгорка в междухолмье он различил неубранное поле свеклы. У самой дороги по прохваченной морозом ботве медленно полз трактор с подъемником, вгрызаясь стальными лапами в закаменевшую пахоту. Следом молча двигались женщины, лопатами выламывали вмерзшие в земляные глыбы корни. От холодного ветра и ледяной мжицы, летящей с низкого сизого неба, лица у них красные, воспаленные. Ламаш вышел из машины и спросил у ближайшей к дороге женщины, что они делают. Невысокая плотная баба, в ватнике и резиновых сапогах, повязанная мешком вместо фартука, воткнула в землю лопату и выпрямилась. Серые большие глаза ее были печальны. «Вы спросите у наших начальников, о чем они думают, — сказала она, с усилием разжимая зубы. — Сначала мы стоговали, потом на картошку послали, а в октябре на свеклу вышли, вот и не управились». Она сняла рукавицы и потуже перевязала платок. Владимир Кузьмич помрачневшими глазами смотрел на ее руки — черные, потрескавшиеся, изъеденные осотом и морозом. «Как солдаты на фронте», — подумал он и огорченно покачал головой…
— Нет, почему же, можно обойтись и без тяпки, — сказал Ламаш. — Ты слышала, Вера, что делают на Кубани?
Молодая женщина подняла брови.
— Там эти штуки давно решили. — И он начал рассказывать о сеялках точного высева, об одноростковых семенах свеклы, выведенных на Украине, химической прополке посевов. Ламаш вдруг почувствовал в себе беспокойный дух убеждения, когда хочется, чтобы каждое слово вошло в души тех, кто слушает, и отозвалось тем же волнением. Он говорил легко, и то, чего касался, само по себе привлекало слушателей, потому что сулило благодатные перемены в их многотрудной судьбе, и замечал, как внимательно слушают его женщины и общее выражение мягкости и задумчивого удивления ложится на лица.
— Хорошо, как в сказке все одно, — сказала Фиска, прищуриваясь, словно пыталась въявь увидеть то, о чем только что услышала. — Почаще бы так, Владимир Кузьмич, очень завлекательно говорите.
— Фиска по сказкам соскучилась, — прыснула какая-то бабочка, и женщины захихикали.
— А почему так, слушаешь вас, а веры и на столечко нет? — вся подаваясь вперед и показывая кончик пальца, вызывающе спросила Вера.
Ламаш повел плечами.
— Вы только не обижайтесь, — сказала молодая женщина. — Мы не то что не верим, а как-то сомневаемся.
— Не пори глупости! — осадила Евдокия Ефимовна дочь. — Кто это сомневается?
— Да хоть бы я! — ответила Вера, окидывая Ламаша озорным взглядом. — Как что хорошее, так где-то далеко, не у нас. Фиса правильно сказала: как в сказке. Либо нам начальники достались такие ленивые, не хотят заботиться о нас, либо не знаю что… Только мимо нас проходит все хорошее.
— А ведь Верушка дело говорит, Володимер Кузьмич, ты ее не кори, — заметила Анна Тимофеевна. — Мы и так уж толковали: там хорошо, где нас нет.
— Погодите, и у нас все будет, — сказала Евдокия Ефимовна.
— Безусловно, — согласился Владимир Кузьмич. — Но обо всем сразу рановато думать. У нас еще многого не хватает, тех машин, например, какие нужны. Однако дойдет очередь и до нас, и мы забросим тяпку куда подальше…
— Пока солнце взыйде, роса очи вые, — перебила Анна Тимофеевна и тут же скомандовала: — А ну, бабы, распогоживается, кажись, забирай тяпки — и на свеклу.
Пригибаясь, женщины проходили в проем шалаша, мимо Владимира Кузьмича. Вера проскользнула следом за матерью, обернулась и со смехом сказала:
— А вы и вправду хорошо рассказывали, не сердитесь…
8
На половине пути к полевому стану трактористов Ламаша вновь застигла непогода. Вслед за грозой наступало ненастье: небо сплошь обложило тучами — ни просвета, ни голубинки в нем, — из них сыпался мелкий, как пыль, бесшумный дождевой сеянец. Даль затянуло пепельной наволочью, как будто наступал вечер. Неслышный в поле, дождь словно усилился и сделался гуще в лесочке, на опушке которого расположился стан. Шорох шел от дерева к дереву, скапливаясь в ладошках листьев, дождинки срывались на траву, глухо перестукивались по всему леску. Запахло сладкой лесной сыростью, мокрой корой, лиственной прелью. Дорога расплылась, колеи затянуло ржавой грязью. Скатанная с листьями и хвоинками, она облепила колеса. Жеребец аспидно потемнел.
