Фаина Оржеховская - Всего лишь несколько лет…
И в небе частые звезды, как тогда бывало.
Стукнула дверь флигеля. Вот она, новизна. Разве осталось что-нибудь от той нескладной девочки?
— Я так рада, что вижу тебя, — говорила Маша.
— А знаешь, тебя невозможно узнать. Ужас, как ты изменилась!
— Ну, если «ужас», то плохо дело.
— Совсем не плохо, уверяю тебя.
— Отчего мы так бежим, будто за нами гонятся?
Они пошли медленнее.
Она рассказала о себе вскользь и тут же стала расспрашивать о Дусе, о Мите. Володя охотно отвечал. Дуся на фельдшерских курсах. Митя не ужился в Орске у сестры. Теперь в Барнауле; работает, учится.
— Он такой же?
— Нет. И хуже, и лучше.
— В чем же?
— Самостоятелен. А дальше учиться не пойдет. То есть не хочет.
Маша как будто удовлетворилась этим.
— А тебе там нравится?
— Да нет: через год вернусь в Москву.
Он ожидал, что она воскликнет: «Только через год!» Но она спросила:
— А отец не против?
Отец и раньше жил только своей летной жизнью. И время от времени удивлялся: смотрите-ка, сын растет! А мать… Собственно, из-за матери Володя и остался в Барнауле. В последнее время в ней стала обнаруживаться явная спесь. Она все повторяла, что они, их семья, принадлежат к какому-то «первому десятку» в стране. И Володя, мечтавший о гармонии людских отношений, не находил ее в собственной семье.
— А Дуся скоро приедет? — спросила Маша.
— Вероятно, тоже через год.
— Она тебе нравится?
— Нравится.
— Очень?
— Ну, как… Да, очень.
Опять они шли по опустевшим улицам. Давно перешли в другой район: там тоже высокие здания соседствовали с низенькими деревянными строениями.
— Ну, представь себе, — говорила Маша, продолжая ею же прерванный разговор, — вдруг я сказала бы тогда секретарю: слушайте: так как я очень талантливая…
— Ну и что же?
— Да не могла же я так сказать про себя!
— Ты попросила бы созвать комиссию.
— Меня совсем прогнали бы.
— Почему?
— Потому что я плохо играла.
— Плохо?
— Да. Уже плохо и еще плохо. Ну что, понимаешь? — спросила она с насмешкой.
— Кажется, понимаю. Но музыканты, педагоги могут же разобраться.
— Вот видишь, не всегда.
— А экзамены?
— Там готовятся. А со мной надо было повозиться. И я одна это знала, я одна… — Она запнулась и прибавила: — Еще один человек знал, но он ничего не мог.
И чтобы Володя не спросил об этом, и чтобы не нужно было говорить об унижении Елизаветы Дмитриевны, она поспешно прибавила:
— Ну, а раз я одна знала, я и должна была сама отвечать за себя.
— И это помогло?
— Да, в каком-то смысле. И я была права, — сказала она так же поспешно.
— Да я тебя ни в чем не упрекаю. Против характера не пойдешь.
Улица, на которую они забрели, была им незнакома и оттого казалась загадочной. Где-то вспыхивали зарницы.
— Ну, а теперь как, Маша?
— Устроилась. Трудное оказалось довольно простым.
И она рассказала, как Поля, робкая нянечка детского сада, добилась того, что никак не удавалось ей самой, Маше. Поля нашла для нее работу и инструмент для занятий.
В клубе Маше разрешили играть ежедневно — от пяти до семи. Но согласие директорши последовало не так фантастически быстро, как рассказывала Поля: ее таки заставили походить. Маша об этом не знала. А Поля всегда верила в чудеса (которые случались у других).
— Да, — сказал Володя, — бывает: трудное оказывается легким. Но это редко. Чаще — наоборот.
— А почему ты остался в Барнауле? — спросила Маша. — Ведь и здесь есть заводы.
— Там у меня товарищи. Много пережито вместе. Мама говорит, что у меня детдомовская психология. Все тянет куда-то из семьи.
В сущности, он тоже возобновил прерванный разговор. Два дня, которые он провел на даче у родителей, были для него пыткой. Отец читал газеты, слушал радио, иногда говорил с Володей, но не с матерью Володи — не потому, что они были в ссоре, а просто не о чем было говорить. И это через два месяца после войны! После четырех лет разлуки и опасностей. После девятнадцати лет совместной жизни. И удивительнее всего, что мать это не огорчало, не оскорбляло: и ей не о чем говорить. Да и с Володей, в сущности, тоже.
Вчера приезжали гости, друзья отца: летчики с женами. Отец оживился. Сидел с мужчинами у большого стола, а мать и жены — отдельно у своего женского столика. А среди женщин были и такие, что воевали на фронте!
Из протеста против этой дикой обособленности Володя присоединился к женщинам, но отец поглядывал иронически, а мать была недовольна. И разговоры были о трофейных шубках и о том, что война изощрила изобретательность хозяек: фасоль и жареный лук — это объедение. И о другом таком же.
Разговаривая, дамы вязали: новая повальная привычка, и это придавало им механический, равнодушный вид, точно они куклы, а не женщины. Большие, говорящие, немолодые куклы.
…Про знакомую, которую оставил муж.
— Трагедии еще нет, — сказала мать Володи. — Пока он не развелся, пусть ходит себе к кому хочет: имущество и права остаются у нее.
И она стала говорить про какую-то почетную должность жены.
Володя ушел в другую комнату. Сегодня утром пробовал объясниться с матерью, высказать свой взгляд на мещанство. Она удивилась:
— Непонятно, что ты хочешь. Я не отхожу от официальной линии.
«Нет, — думал Володя, — моя семья не здесь».
«А где же?» — мелькнула неожиданная мысль, которую он тотчас отогнал.
Об этом он хотел рассказать Маше. И о многом другом. Но не о событиях и фактах, а о внутреннем, душевном: он давно уже не вел дневника. Он хотел рассказать о том, как легкое оказалось для него трудным; о новых сомнениях, перед которыми его отроческие внутренние дискуссии просто безобидная игра ума; и о том, что ему очень хочется вернуться в Москву. И — немного о причине этого желания.
Но он не мог продолжать свою исповедь. Не потому, что Маша невнимательна. Он знал: ее интересует все, что его касается, но именно факты, события. Потому что она сама едва приоткрыла завесу над своим внутренним миром, когда заговорила об ответственности за собственную судьбу. А там стала перечислять, что случилось. Но ему были важны не только факты, а отношение к ним. Как перенесла она смерть матери? Что ее волновало теперь? Стала ли она лучше играть? Если бы услышать! Но завтра утром, нет, сегодня через несколько часов он должен быть на вокзале.
Нет между ними полной откровенности. Более того: она что-то скрывает, оберегает, — это он тоже чувствовал.
— Значит, пойдешь на педагогический? — спросила Маша.
— Вероятно. Хотя тот предмет, который меня интересует, не преподают ни в одном институте.
Небо чуть светлело, холодок поднимался от реки.
— А знаешь, Володя, ты стал другой. Грустнее, что ли.
— А! Ты это заметила.
— Во всяком случае, гораздо озабоченнее.
— Ты хочешь сказать — скучнее.
— Ты не такой активный, не веселый. Должно быть, и у тебя остановка…
Она оборвала фразу, и Володя не понял ее.
— Да, — сказал он, — раньше я жил в единении со всеми, а теперь не всегда.
Володя переживал теперь тот же кризис, что и Маша после возвращения из эвакуации. Он тоже не чувствовал в себе прежней ясности. Но это было временно. Силы крепли.
Они долго еще сидели над рекой. Юноша восемнадцати лет и девушка, годом моложе, погруженные в свои мысли. Со стороны можно было подумать, что это последнее свидание влюбленных, чьи пути отныне расходятся.
При свете занимающейся зари он увидал как следует бледное лицо Маши.
— Ну вот: теперь я тебя расстроил.
— Нет, Володя, не оттого, — сказала она. — Я скоро уеду, и все пройдет.
Значит, было о чем беспокоиться! Теперь все другое, важное для него отступило. Но ни о чем нельзя было спрашивать.
«Так, — подумал Володя. — Все — это то, чего я не знаю».
Глава четырнадцатая
ДРУГОЙ, ПОКОРОЧЕ
В последний день перед отъездом Маша долго играла в клубе. В семь никто не пришел. В темном зале лишь выделялись ряды стульев.
Вчера во дворе к ней подошла Нина:
— Тебе привет от Лоры Тавриной. Она получила серебряную, знаешь?
— Слыхала.
— И еще привет. Догадайся от кого.
В глазах Нины было странное выражение: не злое, скорое соболезнующее. Так смотрят на тяжело больного, который не знает о своем положении.
И еще пришлось поблагодарить.
Андрей так и не написал ей. Потом, когда приехал после практики, заходил вместе с Ниной. Маши не было дома, Поля очень коротко сообщила ей об этом визите.
