Вера Кетлинская - Иначе жить не стоит. Часть третья
— А тебе хочется пойти?
— Очень.
— Что ж ты, не можешь уйти без его согласия?
Трунин покачал головой и надолго умолк. За шторой кончили танцевать, Липатов и Игорь что-то напевали — нестройно, хрипло. У самой шторы зазвучали два голоса, мужской и женский. Женский принадлежал дочке Катенина, в мужском Палька с удивлением узнал Алымова. Значит, Алымов вернулся?
— Мне так хотелось увидеть! — сказала Люда.
— Представьте себе — ночь. Южная черная ночь — и в темноте сверкающий голубой факел! Все голубое, как на луне. Только лучше, потому что сделано человеком! Вы понимаете?
Так говорил Алымов, и Палька слушал его возбужденный рассказ, как собственный, только более связный и поэтичный, у самого Пальки так не получилось бы. За эти слова, за это волнение он разом простил Алымову все прошлые и будущие грехи.
— В университете я учился средне, — заговорил Трунил, — чуть не бросил, хотел ехать в Арктику. А потом — Русаковский. Учитель с большой буквы. Я ему обязан всем, что во мне есть. И обидеть его… Однако холодно. Выпить, что ли?
Палька придержал Трунина за локоть. Ему было страшно важно понять:
— Значит, Русаковский — действительно большой человек?
Трунин удивленно вскинул брови, отчего лицо его стало еще более круглым. Ответил не он, а Илька Александров, проскользнувший к ним под штору.
— А кто сомневается? Только он у нас Рыцарь Железная Рука. — И без перехода спросил: — Что такое камча?
Ни Палька, ни Женя Трунин не знали, что такое камча. Технический термин какой-нибудь?
— Узколобые ученые крысы — вот вы кто! Послушайте!
Давайте бросим пеший быт.
Пусть быт копытами звенит,
И, как на утре наших дней,
Давайте сядем на коней.
— Та-та-та-та-та та та-та-ми… Тут забыл… и —
Проверив, крепки ль стремена,
Взмахнем камчой над конским глазом —
В полет скакун сорвется разом.
И ну чесать то вверх, то вниз…
— Так это термин конных кочевников, какая разница, — сказал Трунин, зевая. — Ты собираешься заняться конным спортом? Записался в манеж?
— Жалкий, приземленный толстяк! Ты не способен понять ничего, что не химия и не техника. Я читаю для Павла, понял?
В камнях, над гривой не дыша,
Прошепчешь: «Ну, прощай, душа!»
И — нет камней, лишь плеск в ушах,
Как птичьи плески в камышах.
А ты забыл, что хмур и сед
И что тебе не двадцать лет.
Что ты писал когда-то книги,
Что были годы, как вериги,
Заботы, женщины, дела.—
Ты помнишь только удила,
Коня намыленного бок,
И комья глины из-под ног,
И снежных высей бахрому
Навстречу лету твоему.
— Это не Багрицкий, — убежденно сказал Трунин. — Кто твой новый бог?
— Тихонов, — ответил Александров и перевесился через подоконник. — Смотрите, ребята, топает лысый без шляпы. В университете, когда шел дождь, мы вспоминали сорок лысых. Всех профессоров переберем — но почему-то натягивали только тридцать девять. И дождь не переставал.
Палька усмехнулся, досадуя про себя. Рядом с этим парнем, похожим то на фабзайчонка, то на мыслителя, он всегда чувствовал себя причастным к новому для него, высокоинтеллектуальному миру и ждал откровений — будь то научные догадки или, как на этот раз, стихи. То, что прочел Александров, взволновало его. Собственная жизнь обрела образ, отлетали в прошлое «заботы, женщины, дела» — оставалось захватывающее чувство движения… И вдруг — сорок лысин! Как он может?
— А что, ребята, если мы вовсе не на главном направлении? — вдруг сказал Александров, откидывая волосы со лба. — Алюминий, газификация угля или нефти… А может быть, наш век будет веком совсем новых металлов и сплавов? Веком энергии расщепленного атома?
— Чего, чего?
— Какой еще энергии?..
— Расщепленного атома. Теоретически это возможно. И вот я думаю — вдруг все, над чем мы бьемся, — детство совсем новой эры?
— Ну тебя к черту! — проворчал Трунин. — Новая эра не приходит сама, она рождается из того, что сделано. Без химии никуда не скакнешь даже на твоем скакуне, который с камчой. Ты сам-то знаешь, что такое камча?
— Думал поглядеть в словарь — да бог с ним! Мне нравится это слово. Камча. Мы не знаем кучи чудесных вещей.
Палька уже не слушал. Голова его окончательно протрезвела. Может ли быть, что какой-то стремительный рывок науки откроет новую энергию, которая сбросит со счетов человечества энергию, рождаемую углем и газом?
— Ничего подобного! — с горячностью заявил он. — Уголь не будут сжигать в топках, это уж точно, это — вчерашний день. Но только потому, что мы извлечем его в виде газа. А без производных угля ты в химии не обойдешься, какие ни делай сплавы.
— Павел — самый счастливый парень из всех, какие мне попадались, — сказал Трунин. — Это и Татьяна Николаевна говорила нам, помнишь, Илька?
— Что говорила?
Удивительно, от этого имени до сих пор бросало в жар.
Ответил Александров:
— Говорила, что ты счастливый, потому что веришь, мечтаешь и осуществляешь.
Трунин соскочил с подоконника.
— Как вспомню, что вдрызг поругался с ним!..
Он раздвинул штору.
— Дождались! Одни пустые бутылки!
Перебрав бутылки, он нашел на дне одной из них немного вина. Палька разлил поровну, с отвращением выпил. Она все поняла. И сказала, что он счастливый. Это хорошо, что она не воображает, будто он ходит несчастным…
Ему стало грустно и захотелось остаться одному, лечь и немедленно уснуть, уснуть, пока не полезли в голову ненужные мысли. Липатушка привалился к углу дивана и похрапывает. Алымов продолжает обольщать красотку пылкими речами. Спит Катерина — или ждет его? А Саши нет. И Рачко смылся. И вообще пора разбегаться кто куда… Неужели может быть, что наука, открыв какую-то новую энергию, просто перечеркнет уголь и нефть как не нужные? И человечество оставит несметные богатства лежать в недрах без движения? Нет, вздор, вздор, вздор! Чем дальше идет прогресс, тем стремительней растет потребность в энергии. Будут расти скорости, температуры, а это все — топливо, энергия. Богатства недр будут использоваться все полнее и целесообразней. Газификация — одна из этих целесообразных форм. И я счастливый. Да! Верю, мечтаю и осуществляю. Скажи пожалуйста, какая догадливая!..
Дверь распахнулась от толчка, грохнув ручкой об стену.
На пороге остановился Саша. Бледный до синевы.
— Сашенька, ты что? Тебе нехорошо?
Саша отстранил Любу и пошел к Пальке, по пути обойдя Алымова так, как обходят колючую проволоку.
— Уже поздно! — громко сказал он, досадуя, что здесь столько посторонних, ненужных ему людей. — Палька, ты…
Он не докончил. Палька стоял перед ним взъерошенный, галстук на боку, улыбка пьяненькая. Сказать ему — такому? Отложить на завтра? Саша представил себе, как он завтра расскажет, и Палька разъярится, и что из этого может выйти — для него самого, для дела, для Катерины, для всех…
— …ты не забыл, что нам с утра в наркомат? — после паузы докончил Саша и повернулся к гостям. — По домам, товарищи, по домам. Пора и честь знать!
Это было невежливо. Гости потянулись к вешалке. Люда кокетничала в дверях, не торопясь уходить. Алымов ждал ее за дверью.
— Мы вас проводим, Людмила Всеволодовна, — заявил Палька, делая вид, что не замечает Алымова. — Игорь, пойдем, сдадим дочку папе.
— Чудесно! До свидания, Константин Павлович! — со смехом сказала Люда и взяла под ручку своих провожатых.
Алымов глядел им вслед, прикуривая одну папиросу от другой.
Александров и Трунин одевались, с удивлением поглядывая на Сашу Мордвинова. Что это с ним? И Люба остолбенела — никогда еще не был Саша вот таким: споткнулся о стул, поддал ногой бутылку, опрокинул рюмку. Неверными шагами пошел к двери, заплетающимся голосом позвал:
— Кон… Константин… Павлович… на минутку!
И когда Алымов шагнул через порог, пьяно выкрикнул:
— Обижать Катерину!.. Не позволю!
И с размаху ударил Алымова по щеке.
Лицо Алымова задергалось, как в припадке. Он поднял побелевшие от напряжения кулаки. Но кулаки опустились, не ударив.
— Не обижал… и не могу… обидеть, — еле слышно произнес Алымов и почти побежал по коридору — к Катерине.
— Что же это, Сашенька! — повиснув на руке мужа, бормотала Люба. — Он ведь ничего плохого… Разве ж так можно!
Трунин вбивал ноги в галоши, ни на кого не глядя, ему было противно — подрались, как в кабаке. Но Илька Александров как ни в чем не бывало подошел к Саше, понятливо заглянул в глаза и спросил с искренней заинтересованностью:
— Что, действительно стоило дать ему?
И встретил ясный, совершенно трезвый взгляд и доверительный ответ:
