Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар
Глава четвертая
Поднималось солнце. На заре играл пастух в трубу. «Урядники», – то есть жены художников, доили по дворам коров и гнали их к архитектурно-фресковому второму Палехскому музею, то есть к ликвидированной и превращенной в музей церкви. Пастух угонял коров, нетелей и овец на пастбище. Женщины, босоногие по росе, похолодевшие в заре, ложились на часик в постели к теплым мужьям, – и поднимались за час до мужей, чтобы принести воды, напоить мужа чаем, спечь ему лепешку. Мужья уходили в мастерские. У жен оставались дети и печка, обед, белье, двор, погреб, баня, куры и вздоры, кроме общественных дел – прополки коллективных полей, поливки коллективных огородов, коллективной навозницы, и оставалось коллективное отличие женского быта от мужского.
Мужчины жили в изумлении и при искусстве, а жены… Один-единственный Алексей Иванович Ватагин, при «чихире», наименее пьющий художник, скашивал набок голову и говаривал лирически: – «Вот моя Андревна, это – да, я ей скажу: Андревна, чтой-то выпить хочется, а она спрашивает: какой – простой или сладенькой?..»
Жены считались «урядниками». Александра Михайловна, жена художника и хозяйка Сергея Ивановича, сдавшая Арбекову всю свою избу и переселившаяся спать на чердак, сказала таинственно:
– А в стаде-то что у нас деется, никогда такого не слыхивала, – бык у коров молоко ворует.
– А чего пастух смотрит?.. – откликнулся хозяин Иван Васильевич, по прозванию Колбаскин, – эти наши женщины пастухов нанимают не по делу, – сказал он в пространство, – пастух хорошо на трубе играет, значит, хороший пастух, а дела пастух не знает, кроме трубы…
– Это, значит, пастух для нас играет в трубу?
– Обязательно для вашего удовольствия, для услаждения!..
– Ты сам встань в три часа, подои, – усладись вместо меня.
– Это не моя повинность.
– Известно, не твоя! – твоя – литрии считать да с ученицами лясы точить… Где ты вчера был, ну, где?
– Я с товарищами… в силу крайности… опять же заслуженные с отъездки приехали.
– А кто из вас Нюрке Кориной цветочки нарывал?
– Ну, ты уж скажешь. Это, между прочим, разный сор под ногами рос…
– Известный сор у девок под ногами. Мужское поколение палешан – на редкость здоровые люди, которых ничто не берет. И все они – поэты.
Александра Михайловна пребывала в делах и заботах, тихая и никем не слышимая. Она кормила людей и скотину. Она мыла полы в доме, подметала у дома и полола свой огород, две грядки клубники, две грядки помидор, две грядки чесноку и луку. Она по заре, до часа, когда проснется повелитель, ходила за ягодами и за грибами в лес. Она щупала кур, отваживала клушек и вместе с клушкою выводила цыплят. На рассвете и в три часа дня играл пастух на рожке, собирая стадо. В час дня и в восемь вечера пастух пригонял стадо. На Советской площади, на улицах Баканова и Голикова стадо поднимало пыль, мычали коровы, блеяли овцы, бестолковейшие от роду, – и Александра Михайловна вместе с остальными «урядниками» путешествовала по пыли, распутывая телячью и овечью глупость на дыдыкинские, бакановские, вакуровские собственности и дворы. Надо было доить корову. Надо было по холодку натаскать воды и полить гряды. Надо было приготовить ужин.
Когда в Палехе организовался колхоз, вся артель художников пошла в него. Затем артель вышла из колхоза как промышленное, а не сельскохозяйственное предприятие. И Александра Михайловна говорила Сергею Ивановичу:
– В колхозе, чай, лучше, чем в артели. У них на уме все искусство да искусство, а мы знаем, что такое ихнее искусство. Каждый вечер в чихире ходят, и у каждого по милой, откуда только они их берут. А мы – готовь им обедать да ужинать… Я не скажу про Баканова или Зубкова, про Котухина с Маркичевым, – они хорошо зарабатывают, им на все хватает. А мой или возьмите кого другого – в колхозе мы больше бы заработали. И в колхозе – поверка идет, там женщины больше мужиков зарабатывают, там видать, кто кому кормилец, а тут – искусство да искусство, а мы – сиди дома, ожидай супруга, и нашему делу никакой мерси. Они нас урядниками называют, а забыли, что мы с ними живем и жить должны… Нет, в колхозе лучше, я там трудодней больше его набрала бы. А что касается детей, и у колхозников дети в семилетках учатся, одинаково с нашими.
Сергей Петрович Аггеев сказал однажды:
– Мы райкомам и райсоветам автомобили дарим, – через год вся область будет в автомобильных дорогах.
От Палеха ведет автомобильная дорога к Пестякам и к Юже. Василий Васильевич Зимин, палехский воевода, председатель палехского райисполкома, как Нансен в Арктику, прокладывает автомобильные пути в свои периферии, к колхозам и к колхозному льну. Колхозники выполняют трудодни коночасами, возят песок и щебень, перевозят с места на место глину с дорожных траншей. Девушки работают лопатами, «стройно землю вороша», и провожают товарища Зимина прибаутками, – автоед, мол!.. Все же ухабы на дорогах имеются. Однажды Сергей Иванович, замучившись от ухабов, уселся на траншею новой дороги, под соснами, около коночасников, которые кормили по жаре лошадей; лошади с головы до хвоста и под животом были обвязаны рябиновыми, осиновыми и березовыми прутьями от слепней и походили на движущиеся шалаши. Колхозники жарили на костре картошку. Воздух пахнул сосновой смолой, растопленной в солнечной жаре.
– Иконник Белоусов, как в хозяйчика вышел после Грановитой палаты, отремонтировал Сафонову в пику иконостас и взял у попа письменный документ, что иконостас как раз он ремонтировал, а не Сафонов, его конкурент. Своевременно померли и Сафонов, и Белоусов, и оказались в аду оба вместе. Сафонов и спрашивает Белоусова, – как же ты, мол, при документе на иконостас в аду оказался? – А Белоусов отвечает, – да архангел, сукин сын, который меня с земли провожал, читать только по-латински может, по-русски не понимает, безграмотным по-русски оказался, не прочитал, дьявол, документа!
– А то ехал через реку Лух на ботнике научный господин, спрашивает перевозчика – ты науку химию знаешь? – Нет, говорит перевозчик, не знаю. – Научный господин совсем головой замотал от сокрушения, а перевозчик застыдился от своей необразованности. И вдруг во время это от научных разговоров ботник возьми да и перевернись. Перевозчик спрашивает, – а плавать ты, барин профессор, умеешь? – Нет, отвечает научный барин. – Ну, тогда мне придется спасать твою научную жизнь, чтобы ты не потонул.
Колхозники были людьми знакомыми, палехскими, два брата, Роман и Ефим Архиповичи. У Романа Архиповича с собою около костра лежали «Записки врача» Вересаева. Оба некогда были иконописцами. Один из них вместе с Буториным работал в палехском комитете бедноты, другой служил при Вицине в Шуе, в домзаке. Подошла к костру дочь Ефима Архиповича, комсомолка, спросила Сергея Ивановича:
– Вы Есенина живого видели? – он да Маяковский мне нравятся.
Оказалось, что самый любимый ее писатель – Диккенс.
Роман Архипович рассказывал:
– Годов сто тому назад при Николае Первом вводили эту самую картошку, а до этого лет за пятьдесят ее же вводили французы. Французы ее вводили так. В разных местах своей земли посеяли они картофельные поля и приставили к ним гренадеров и велели гренадерам – смотреть кругом сквозь пальцы. Прохожие крестьяне проходят мимо, спрашивают, – что, мол, посеяно? – а гренадеры отвечают, – посеяна пища царского стола, заморского роду, под названием земляное яблоко или картофеля. Мужики стали воровать царскую пищу, чтобы попробовать, как цари питаются, – для себя посеяли… У нас было несколько иначе. Николай Первый разослал картошку губернаторам, губернаторы – исправникам, исправники урядникам, а урядники мужику, – сей, сукин кот, без всякого рассуждения! Никто про нее толком ничего не знал, а понимали так, что раз сам ампиратор в это дело ввязался, значит, добра не будет. Произошли так прозываемые картофельные бунты. Картошку чертовым семенем объявили, ядом. Попы молебствия молили. В одном месте убили исправника. Людей из-за картошки убивали без счета. А теперь, спрошу я вас – запрети мне картошку сажать, что я без картошки делать буду? – Роман Архипович помолчал. – Шубу с Сафонова, с гражданина поставщика его величества, я вот теперь на себе донашиваю… Сначала мы кулачков раскулачивали, и не заметили, как у нас у самих мозги раскорчевались, – я тебе об этом расскажу впоследствии.
(Рассказ Романа Архиповича о раскорчеванных мозгах рассказан ниже.)
– Был у нас десятилетний юбилей коробошников. А то был наш колхозный праздник урожая. Дело простое – убрались в поле, справились со льном, позвали соседей попировать, отпустили пятнадцать тысяч рублей на пир. И надо отметить про посуду. У Сафонова тоже пиры бывали, ну, и от самого его раскулачивания остались без надобности разные его блюда для рыбы и для гусей, супники сразу на два ведра супу, подносы, кастрюли. Они нам пригодились только в колхозе. Мы щук у гогольской рыболовной артели купили – слыхали про деревню Гоголи на Лухе? – знаменитая деревня! – щук купили – больше, чем у Сафонова ростом. Собрались к вечеру, всю ночь автомобили своими глазами лошадей пугали, гости отовсюду ехали. Майдаковская конеферма рысаков прислала напоказ. Пировали во всем Доме соцкультуры, в бывших сафоновских мастерских, знаешь… Сто пятьдесят гостей было – председатели сельсоветов и колхозов, бригадиры, а затем наш колхоз полностью, от мала до велика, – гости шли, ехали, целую ночь гуляли. Ну, ты знаешь об этом, – каждому человеку кажется, что его дела – самые важные, прямо сказать, исторические дела. Так же и обществу. Без этого нету смысла. Ну, и говорили – самые настоящие государственные речи и писали письма с приветами – товарищу Носову и товарищу Аггееву. Мы заставили на празднике отчитаться перед нами всех соседов, – то есть пожелали послушать, как идут дела у них в ихних колхозах, о ихних достижениях и неурядицах, чтобы все на чистой воде было. И мы отчитывались. Получилось вроде чистки. Прямо – не люди, а герои государственного смысла. Оркестр балалаечников играл под рояль до трех часов утра. Всех председателей обнесли чарочкой. Выпили, конечно. Старухи и те танцевали с нами. Пьяных не было. А с речами – заметь, больше женщины выступали, у них трудодней больше, они власть забирают, у них воля на государственность проснулась…
