Василий Шукшин - Полное собрание рассказов в одном томе
Кондрат Лютаев лет семь уж был председателем большущего колхоза в степном Алтае. Дело поставил крепко, его хвалили, чем Кондрат в душе сильно гордился. В прошлом году, когда Минька, окончив десятилетку, ни с того ни с сего заявил, что едет учиться на артиста, они поругались. Кондрат не понял сына, хотя честно пытался понять. «Да ты спроси у меня-а! – орал тогда Кондрат и стучал себя в грудь огромным, как чайник, кулаком. – Ты у меня спроси: я их видел-перевидел, этих артистов! Они к нам на фронте каждую неделю приезжали. Все алкоголики! Даже бабы. И трепачи». Минька уперся на своем, и они разошлись.
Минька удивился, увидев отца.
Кондрат криво усмехнулся, отложил в сторону журнал.
Поздоровались за руку. Обоим было малость неловко.
– Ну, как ты здесь? – спросил Кондрат.
– Нормально.
Некоторое время молчали.
– Тут у вас выпить-то хоть можно? – спросил Кондрат, оглядываясь на другого студента.
Тот понял это по-своему:
– Сейчас займем где-нибудь… Завтра стипуха.
Кондрат даже покраснел.
– Вы что, сдурели! Я ж не в том смысле! Я, мол, не попадет вам, если мы тут малость выпьем?
– Вообще-то не положено, – сказал Минька и улыбнулся. Странно было видеть отца растерянным и в новом шикарном костюме. – В исключительных случаях только…
– Ну и пошли! – Кондрат поднялся. – Скажете потом, что был исключительный случай.
Пошли в магазин.
Кондрат чего-то растрогался, начал брать все подряд: колбасу дорогую, коньяк, шпроты… Рублей на сорок всего. Минька пытался остановить его, но тот только говорил сердито: «Ладно, не твое дело».
А когда шли из магазина, разговорились. Неловкость помаленьку проходила. Кондрат обрел обычный свой – снисходительный – тон.
– Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось?
– Что за глупости! Кого забуду?..
– Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А?
– Конечно.
Выпили вчетвером – пришел еще один товарищ Миньки.
Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину – под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело.
– Туго приходится? – расспрашивал он ребят.
– Ничего…
– Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь. Тоскливо небось так жить? Другой раз с девкой бы прошелся, а тут – книжки читать надо. А?
Ребята смеялись; им стало хорошо от коньяка. Минька радовался, что отец пошел открыто на мировую. Может, кто ему втолковал на курорте, что не все артисты – алкоголики. И что не пустое это дело, как он думал.
– А я считаю – правильно! – басил Кондрат. – Раз приехали учиться – учитесь. Девки от вас никуда не уйдут. И пить тоже еще рано – сопли еще по колена… Я на Миньку в прошлом году обиделся… Я снимаю свой упрек, Митрий. Учитесь. А если, скажем, у вас после окончания не будет получаться насчет работы, приезжайте ко мне, будете работать в клубе. Минька знает, какой у меня клуб – со столбами. Чем в Москве-то ошиваться…
– Тять…
– Не то говорю? Ну ладно, ладно… Вы ж ученые, я забыл. А хозяйство у меня!.. Вон Минька знает…
Потом Кондрат и Минька пошли на выставку – ВДНХ. Минька вспомнил свой экзамен, и ему стало вдвойне хорошо.
– Вот ты, например, человек, – заговорил он, слегка пошатываясь. – И мне сказали, что тебя надо сыграть. Но ведь ты – это же не я, верно? Понимаешь?
– Понимаю. – Кондрат шел ровно, не шатался. – Тут дурак поймет.
– Значит, я должен тебя изучить: характер твой, повадки, походку… Все выходки твои, как у нас говорят.
– А то ты не знаешь?
– Я к примеру говорю.
– Ну-ка, попробуй мою походку, – заинтересовался Кондрат.
– Господи! – воскликнул Минька. – Это ж пустяк! – Он вышел вперед и пошел, как отец, – засунув руки в карманы брюк, чуть раскачиваясь, неторопливо, крепко чувствуя под ногой землю.
Кондрат оглушительно захохотал.
– Похоже! – заорал он.
Прохожие оглянулись на них.
– Похоже ведь! – обратился к ним Кондрат, показывая на Миньку. – Меня показывает – как я хожу.
Миньке стало неудобно.
– Молодец, – серьезно похвалил Кондрат. – Учись – дело будет.
– Да это что!.. Это не главное. – Минька был счастлив. – Главное: донести твой характер, душу… А это, что я сейчас делал, – это обезьянничанье. За это нас долбают.
– Пошто долбают?
– Потому что это не искусство. Искусство в том, чтобы… Вот я тебя играю, так?
– Ну.
– И надо, чтобы в том человеке, который в конце концов получится, были и я, и ты. Понял? Тогда я – художник…
– Счас пойдем глянем одного жеребца, – заговорил вдруг Кондрат серьезно. – Жеребец на выставке стоит образцовый!.. – Он зло сплюнул, покачал головой. – Буяна помнишь?
– Помню.
– Приезжала нынче комиссия смотреть – я его хотел на выставку. Забраковали, паразиты. А сегодня прихожу на ВДНХ, смотрю: стоит образцовый жеребец… Мне даже нехорошо сделалось. Какой же это образцовый жеребец, мать бы их в душеньку! Это ж кролик против моего Буяна. Я б его кулаком с одного раза на коленки уронил, такого образцового.
Минька представил Буяна, гордого вороного жеребца, и как-то тревожно, тихонько, сладко заныло сердце. Увидел он, как далеко-далеко, в степи, растрепав по ветру косматую гриву, носится в косяке полудикий красавец конь. А заря на западе – вполнеба, как догорающий соломенный пожар, и чертят ее – кругами, кругами черные стремительные тени, и не слышно топота коней – тихо.
– Буяна помню, как же, – негромко сказал Минька. – Хороший конь.
Кондрат долго молчал. Сощурил синие глаза и смотрел вперед нехорошо – зло.
– Я его последнее время сам выхаживал, – заговорил он. – Фикус ему в конюшню поставил – у него там как у невесты в горнице стало. Как дите родное изучил его. Заржет черт-те где, а я уж слышу. Забраковали!.. – Кондрат замолчал. Ему было горько.
Минька тоже молчал. Расхотелось говорить об искусстве, не думалось о славной, нарядной судьбе артиста… Охота стало домой. Захотелось хлебнуть грудью степного полынного ветра… Притихнуть бы на теплом косогоре и задуматься. А в глазах опять встала картина: несется в степи вольный табун лошадей, и впереди, гордо выгнув тонкую шею, летит Буян. Но удивительно тихо в степи.
– Да, – сказал он.
– Со всего края приезжали смотреть…
– Да ладно, чего уж теперь.
Образцовый жеребец стоял в образцовой конюшне, за невысокой оградкой. Косил на людей большим нежно-фиолетовым глазом, настороженно вскидывал маленькую голову, стриг ухом.
Остановились около него.
– Этот?
– Но. – Кондрат смотрел на жеребца как на недоброго человека, ехидные повадки которого хорошо изучил. – Он самый.
– Орловский.
– По блату выставили.
– Красивый.
– «Красивый», – передразнил сына Кондрат. – Ты уж… лучше походки изучай, раз не понимаешь.
– Чего ты? – обиделся Минька.
– Ты сядь на него да пробежи верст пятьдесят – тогда посмотри, что от этой красоты останется.
– Но нельзя же сказать, что он некрасивый!
– Вот за эту красоту он и попал сюда. У нас ведь все так… Конечно, полюбоваться можно, особенно кто не понимает ни шиша. А ты глянь! – Кондрат перешагнул оградку и пошел к жеребцу. Тот обеспокоился, засучил ногами. – Тр-р, стой! – прикрикнул Кондрат. – Гляди сюда – это грудь? Это воробьиное колено, а не грудь. Он на двадцатой версте захрипит…
Тут к ним подошел служитель в синем комбинезоне.
– Гражданин, вы зачем зашли туда?
– На коняку вашего любуюсь.
– Смотреть отсюда можно. Выйдите.
– А если я хочу ближе?
– Я же вам русским языком сказал: выйдите. Нельзя туда.
Кондрат выразительно посмотрел на сына, вышел из оградки.
– Понял? Издаля только можно. Потому что знающие люди враз раскусят. Чистая работа!
Служитель не понимал, о чем идет речь. Кондрат хотел уже уйти, но вдруг повернулся к служителю и спросил совершенно серьезно:
– Вопрос можно задать?
– Пожалуйста. – Служитель важно склонил голову набок.
– Этот конь – он кто: жеребец или кобыла?
Служитель взялся за живот… Он хохотал от души, как, наверное, не хохотал давно.
Кондрат внимательно, с грустью смотрел на него, ждал.
– Так ты, значит… Ха-ха-ха!.. Ой, мама родная! Так ты за этим и ходил туда? Узнать? Ха-ха-ха!..
– Смотри не надсадись, – сказал Кондрат.
Служитель вытер глаза.
– Жеребец, жеребец это, дорогой товарищ.
– Но?
– Что «но»?
– Неужели жеребец?
– Конечно, жеребец.
– Значит, я Василиса Прекрасная.
– При чем тут Василиса?
– При том, что это не жеребец. Это ишак.
Служитель рассердился:
– Заложил, наверно, вчера крепко? Иди похмелись.
– Иди сам похмелись! А не то – съезди вон на своем жеребце. На нем только в кабак и ездить.
Служитель нашел это замечание чрезвычайно оскорбительным.
– Выйдите отсюда! Давайте, давайте… А то сейчас милицию позову. – Он тронул Кондрата за руку.
