Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
Всякий раз, заявляясь на промысел, Егор старался пройти непременно мимо этой вышки. А изредка он даже присаживался около «бабушки» на пенек и пытался представить себе то недавнее, совсем недавнее время, когда она сиротливо стояла одна-одинешенька во всем этом лесистом и — опять уже в прошлом — таком глухом овраге.
Об этой буровой Егор знал все, решительно все, не зря же он пытливо и настойчиво выспрашивал Авдея Никанорыча о его работе в Яблоновом овраге.
...Вышка затерялась среди диких яблонь и орешника, густо разросшихся по широкому оврагу. Грохот бурильного станка пугал птиц и зверей, но стоило лишь ненадолго умолкнуть станку, как над оврагом водворялась немотная таежная тишина, словно вокруг на много километров лежала нехоженая земля.
Авдей Никанорыч жил в то время в палатке, раскинутой между кудрявыми яблонями. В дождливые августовские ночи мастер просыпался от стука спелых дичков, падавших с веток на тугой намокший брезент палатки. Подолгу ворочаясь с боку на бок, он думал о том, удастся ли отыскать в Жигулях «большую нефть».
Еще до Хохлова геологоразведочная партия пыталась пробурить в овраге глубокую скважину, но произошла крупная авария — оборвалась колонна труб, и все работы были прекращены. Постигла неудача бурильщиков и при бурении другой скважины.
— Случись такая авария и у нас на буровой, — вспоминая то время, говорил потом Авдей Никанорыч, — разведка в Жигулях затянулась бы, леший ее знает, на сколько еще месяцев!
Наконец бурение было закончено. Тревога Авдея Никанорыча оказалась напрасной. Из скважины ударил нефтяной фонтан. Первый нефтяной фонтан в Жигулевских горах.
Потом Хохлов бурил новые скважины, осваивая богатое месторождение. Обычно больше двух лет Авдей Никанорыч редко где задерживался на одном месте. Хохлову всегда была по душе работа разведочной партии — трудная и смелая. Он любил первым приходить в глухие края, где еще не были открыты богатства земных недр, но которые надо было во что бы то ни стало отыскать. Опытный мастер бурил скважины и в знойных солончаковых пустынях Эмбы, и на штормовом берегу Охотского моря, и на реке Ухте, и в степях Кубани. Но здесь, в Жигулях, Авдей Никанорыч осел надолго.
— Не собираешься, Никанорыч, в другие земли податься? — спрашивал его изредка кто-нибудь из бурильщиков. — Говорят, на Украине, под Ромнами, нефть начинают искать.
— Какой ты чудной, милок! — не спеша отвечал мастер. — Ты что же думаешь, тут всю нефть открыли? Не-ет, милок. Тут еще работы хватит. Эти горы все на нефти плавают!
Эти крылатые слова старого мастера о родных Жигулях пришлись Егору по душе. Даже в сочинении по литературе, рассказывая о минувших летних каникулах, Егор написал:
«То и дело бегал в Яблоновый на буровую к мастеру Хохлову, тому самому, который нефть в Жигулях открыл. Не кто-нибудь, а Хохлов Авдей Никанорыч сказал про наши Жигули: «Эти горы все на нефти плавают!»
Но особенно частым гостем в бригаде Хохлова Егор стал этой вот осенью.
Прослышав о том, что бывалому мастеру поручено искать в Жигулях новый нефтеносный горизонт — девонский, по предположению геологов еще более мощный, чем тот, который разрабатывался, Егор готов был дневать и ночевать на буровой Хохлова.
А когда над новой буровой, уже получившей свой номер — 27, — нависла угроза срыва графика ее пуска и комсомольцы промысла решили помочь хохловцам, Егор подумал: «А мы, комсомольцы школы, мы что, малосильная команда? Разве мы не умеем лопаты в руках держать? Или топоры?»
Кто-кто, а уж Егор знал, как обрадуется Хохлов каждой новой паре рабочих рук!
Бригаде Авдея Никанорыча сейчас приходилось куда как туго.
— На два фронта воюем, — говорил Хохлов. — На старой буровой заканчиваем проходку и тут вот, на двадцать седьмой, потеем.
Невысокий и кряжистый, с виду угловатый и неповоротливый, Авдей Никанорыч изумлял всех своей непоседливостью.
Медленно шла нагрузка машин на глинокарьере для старой буровой, и он мчался туда, размахивая короткими руками, сам брался за лопату и показывал, «как еще могут работать старики». И уже вместо трех-четырех рейсов в день машины начинали делать по два рейса в полтора часа. Происходила заминка у монтажников, устанавливающих паровую машину на двадцать седьмой, и мастер тут как тут — уже поднимался на приемные мостки новой вышки.
— Ну, чего, мокрые курицы, топчетесь на одном месте? — спрашивал он и, постояв минуту-другую, задумчиво покручивая ус, советовал, что и как надо делать.
Явившись как-то на поляну после обеда, Хохлов остановился на пригорке и посмотрел вокруг, на работавших всюду людей.
К Авдею Никанорычу подошел бригадир вышкомонтажников Устиненко, пожилой рябоватый украинец.
— Помощники-то, Никанорыч, все подваливают! — сверкая маленькими колючими глазками, сказал он и повел рукой в сторону траншеи. — Еще с двух буровых комсомолия притопала.
Приглядываясь к рабочим, копавшим траншею для водопроводных труб, мастер проговорил:
— А за теми кустами... там что за команда?
— Это Егорий Фомичев с приятелями. Прямешенько из школы прикатили. Давай, требуют, дядя Устиненко, и нам работу!
Бригадир вышкомонтажников тоже глянул на ребят и с одобрительной ухмылкой добавил:
— Славные хлопчики!
Авдей Никанорыч зашагал к траншее. Первым его заметил Егор. Разогнув спину, мальчишка провел рукой снизу вверх по разгоревшемуся, кирпично-смуглому лицу и крикнул:
— Здравствуйте, Авдей Никанорыч!
— Как она, жизнь-то, стригунки? — спросил Хохлов.
Егор был без фуражки, и длинные пряди волос то и дело спадали ему на широкий выпуклый лоб. Привычным кивком отбросив назад волосы, он сказал:
— Как всегда, Авдей Никанорыч!
— А не пора ли вам домой, уроки готовить?
— Успеем с уроками. Мы еще часочка два порубаем! — загалдели мальчишки, окружив мастера. Их было много — десятка три.
— Авдей Никанорыч, а правда, на реке Ухте уже добывается девонская нефть? — поборов смущение, обратился к мастеру белобрысый веснушчатый паренек, тонкий, как тростник. — А то у нас тут спор получился.
— Добывается! На Ухтинском промысле мне довелось поработать...
— Говорил же я вам. А еще не верили, — сдержанно, с упреком сказал Егор товарищам.
— Авдей Никанорыч, — снова смущаясь и розовея, подал голос все тот же белобрысый паренек, — а мы хотим... кончим весной семилетку — и на промысел. Вы нас возьмете к себе?
Старый мастер поднял с земли перекрученный, точно связанный в узел, обрубок корня — не то шиповника, не то осины, — повертел его в руках и задумчиво, со вздохом, сказал:
— Если бы не война, учиться бы вам, стригунки, да учиться!
Хохлов поглядел на Егора и добавил, ласково потрепав подростка по плечу:
— А тебе, Егор, спасибо... И всем вам, ребятня, рабочее наше спасибо за подмогу.
Авдей Никанорыч помолчал.
— А насчет буровой... Кончите школу, приходите. Разумею так: работа у нас всегда найдется, особливо для тех, кто ее не страшится.
Когда Хохлов отошел, Егор, ни на кого не глядя, стиснул в руках лопату и, чуть нагибаясь, изо всей силы вонзил ее в неподатливую, слежавшуюся веками землю.
IV
В середине ноября выпал первый снег. А потом начались морозы — трескучие, январские. Но сегодня в полдень вдруг оттеплило, осел снег, и на потускневшей дороге появились темные пятна. И хотя весь день ни разу не показывалось солнце, во всем чувствовалось весеннее оживление, а от сизо-красных веток вербовника пахло мартом.
Маша сняла белые пуховые варежки и, нагнувшись, захватила в горсть тяжелого, вязкого снегу.
«Весна... настоящая весна, да и только! — улыбалась она, сжимая тонкими пальцами податливый комок. — А у меня голова немножко кружится. Это, наверно, оттого, что на воздухе давно не была».
Она возвращалась из рабочего поселка, куда ходила в общежитие к заболевшему бригадиру вышкомонтажников Устиненко за нарядами.
Дорога тянулась мимо горного склона, полукругом обступающего пустырь. Эта остроребрая гора с разросшимися у подножия дубками и голая у вершины чем-то напоминала крыло беркута. Она надежно защищала поселок от суровых, пронизывающих ветров, частенько гулявших зимой по Волге.
Маша смотрела по сторонам и вспоминала... Ведь это было совсем-совсем недавно, всего лишь в прошлом году. Она лазала по склону горы, держась рукой то за гибкие кустики бузины, то за белые камни, вросшие в землю, и рвала фиалки, желтую ветреницу, сиреневые колокольчики, трогавшие ее своей непритязательной простотой. Где-то рядом собирала первые весенние цветы Валентина Семенова, подруги часто перекликались, и Маше было весело и радостно.
Дома Маша поставила букет в голубую с белыми лилиями фарфоровую вазу; когда вечером пришел с работы уставший Павел, он сразу заметил в комнате цветы и весь просиял в улыбке...
Воспоминания о молодой любви, о первых месяцах замужества так захватили и взволновали Машу, что она даже не слышала, как кто-то ее окликнул. Это был Трошин.
