Сергей Антонов - В городе древнем
Таня припустила.
Степанов оглянулся, но тщетно: конечно же никакой машины! Где там!
От горсада по Первомайской, а потом низиной до Бережка, Степанов знал, двадцать минут ходу. Добежать можно и за десять. Здоровому… Он же доковыляет своей «иноходческой рысью» черт знает когда!..
13Человек не может жить, не приладив своего сердца к чему-то доброму. Таким делом, помогавшим Степанову, было участие в возрождении жизни. Жизни справедливой и самыми справедливыми средствами.
Когда он на фронте хоронил товарищей, вместе с другими опуская их на шинелях в наспех вырытые могилы, он прекрасно понимал, что гибель друзей, горе и слезы близких может оправдать только одно — та жизнь, за которую они отдали все.
С тех пор как Степанов впервые побывал на Бережке, он понял более отчетливо, что в человеке добра и любви больше, чем кажется на первый взгляд, чем мы высекаем из него.
Степанов уже бежал… Он расстегнул шинель, но и в расстегнутой было жарко. Вот благополучно — не оступился, не упал — миновал Тургеневскую, вот и более крутой спуск к низине, слегка прикрытый песком, выброшенным взрывом. Вот уже показался и мостик… Вдали — липы и школа…
Что там?
Ефим Петрович Соловейчик числился инспектором райисполкома. Но так как подлинной его сутью и выражением способностей была предприимчивость, то незаметно и неизбежно многие нити хозяйственной деятельности райисполкома оказались в его руках. Стройтрест сооружает бараки. Дело тормозится тем, что есть много гвоздей десятидюймовых и мало небольших. В полевой же почте № . х . (милый майор, который очень интересовался, не отыскались ли Поповы с Первомайской улицы) есть железные бочки, которые позарез нужны полевой почте № . у . (молчаливый капитан родом из Витебска, откуда и Ефим Петрович), где наверняка есть гвозди любых размеров. Теперь нужно, учитывая надобности организаций и склонности людей, связать воедино гвозди, бочки, интерес к Поповым и чувство землячества так, чтобы железные бочки оказались в хозяйстве капитана, для майора прояснилась бы судьба этих Поповых (бабушка, мать и внучка), а гвозди небольшого размера перешли бы из ведения капитана в ведение Троицына.
А кого послать в область не для представительства, а по «оперативным» делам? Сколько ни думай, лучше Ефима Петровича никого в райисполкоме не найдешь. А кому поручить, казалось бы, совершенно неразрешимое дело? А… Впрочем, перечисление заняло бы слишком много места.
Недели полторы Ефим Петрович отсутствовал в Дебрянске: он отпросился у начальства, чтобы съездить в Куйбышев и помочь эвакуированной семье. Жена серьезно заболела, дочь сбилась с ног, бегая то в больницу, то к частным врачам, то в поисках лекарств, сливочного масла, других продуктов. Никак не могли поставить окончательный диагноз. Отпросился на шесть дней, а пробыл в отлучке больше, но зато все уладил: перевел жену в хорошую больницу, добыл продукты, был наконец уточнен диагноз. Дело сделано! Но Ефим Петрович чувствовал себя виноватым перед Маминым, который отпускал его с неохотой и на эти шесть суток. Ефим Петрович пытался звонить из Куйбышева Мамину, чтобы попросить еще несколько дней, но соединиться с Дебрянском не удалось. Чувствуя свою вину, Ефим Петрович, быть может совершенно неосознанно, хотел ее искупить срочным исполнением какого-нибудь запущенного дела. Сдвинуть его с мертвой точки. Добиться. Отрегулировать. Покончить.
Он возвратился к вечеру и сразу же, хотя время было уже нерабочее, приступил к исполнению обязанностей, впрочем не обусловленных его весьма скромным служебным положением, а с общего, молчаливого как бы, согласия взятых им на себя. Черт возьми! Его столько времени не было, а некоторые дела так и не сдвинулись с мертвой точки. Как же так можно?! Вот, например, школа. До сих пор людей не выселили! Ну и волынщики!
Ничего не зная о решении Мамина и не поговорив с ним, но зато прекрасно помня прежнее жесткое намерение, Ефим Петрович тут же прихватил милиционера и отправился на Бережок. Милиционер Маркин, усталый человек лет пятидесяти пяти, прекрасно знал, что указание Ефима Петровича есть указание райисполкома. Сколько раз он получал задания от этого юркого, небольшого ростом, хилого на вид и двужильного на самом деле человека в старой шинели! От этой шинели, казалось, так и пахло порохом и дымом сражений.
Ефим Петрович и Маркин заявились в школу, ничего не желая знать и ничего не желая слушать. Уж столько раз говорилось о необходимости передать здание школе! А здание до сих пор занято жильцами! Вон тряпки в окне!
— Завтра к утру помещение освободить! — негромко, но внушительно сказал Ефим Петрович, войдя в коридор и ни с кем не поздоровавшись.
— Граждане, — скучным голосом поддержал его Маркин. — Сколько же можно? Немыслимо же это! Ни у кого терпения не хватит!
Часть жителей уже перебралась в землянки. Остались те, для кого переезд был наиболее трудным делом. Женщины и старики подумали, что городские власти по каким-то причинам изменили свое прежнее решение, и стали просить дать им еще денька два-три.
— Никаких деньков! — строго сказал Ефим Петрович. — «Деньки»! У вас недели были до этого!
— Товарищ Мамин сказал нам… — пыталась было объяснить одна из женщин.
Ефим Петрович прекрасно понимал, что вступить в какой-либо разговор или, не дай бог, спор означало ослабить свои позиции, и сейчас же прервал женщину:
— У товарища Мамина сотни дел. И я вам передаю не свое мнение. Освободить помещение к утру!
Пожалуй, большинство или по крайней мере некоторые смирились бы с этим, и Ефим Петрович прекрасно уловил настроение людей. Но Зоя сказала:
— Я к утру помещение не освобожу. Будете сами выбрасывать меня завтра.
— Тебя-то мы выбросим сейчас! — заявил Ефим Петрович: медлить было нельзя, эта баба показывала дурной пример, могла всех перебудоражить. — Товарищ Маркин!
Товарищем Маркиным Ефим Петрович называл милиционера в случаях, когда нужно было подчеркнуть, кто у кого находится в подчинении, и когда наступал момент решительных действий.
Маркин не столько увидел, сколько ощутил на себе острые взгляды доброго десятка беззащитных людей.
— Я не фашист, чтобы людей… — проговорил Маркин.
— Что? Выходит, я — фашист?! — закричал Ефим Петрович. — Это я — фашист?! Ну, товарищ Маркин!..
Ефим Петрович в бешенстве кинулся в одну сторону, в другую:
— Ну, товарищ Маркин!.. — Потом вдруг остановился: — Если вы милиционер, то подчинитесь Советской власти. Если нет — сдайте оружие!
Все это было явно чрезмерно, но Ефим Петрович, человек вообще осторожный и предусмотрительный, сейчас уже не мог обуздать себя.
— Сдайте оружие!
— Не вы его мне вручали… — буркнул Маркин.
— Что?!
— Не вы его мне вручали, — более отчетливо проговорил Маркин. — И вы — не Советская власть: она так не поступает.
И без того большие глаза Ефима Петровича округлились, стали еще больше. Какой-то частичкой отравленного запалом гнева сознания он понимал, что зарвался. Но что сейчас делать?
— Значит, вы отказываетесь подчиниться? — спросил Ефим Петрович, ни на что не надеясь, просто чтобы заполнить паузу, выиграть время, за которое в голову могло прийти мудрое решение.
Маркин молчал. «Военное время, а он!..»
— Отказываетесь? — почувствовав брешь, вдвигался в нее Ефим Петрович. — Так?! Да?!
— Я подчинюсь, — с трудом двигая пересохшими губами, проговорил Маркин. — Но рапорт на вас я подам.
Он поискал ничего не видящими глазами Зою:
— Где ваше имущество?
— Вон, — кивнула Зоя в угол и добавила: — Не пачкайте рук, Маркин…
Она прошла в угол, наклонилась и, ухватившись за спинку железной кровати с наваленным тряпьем, в неистовстве поволокла ее к двери.
Все молча и неподвижно смотрели на нее.
Через несколько минут она вернулась за тумбочкой, и вот уже холодноватый ветерок шевелит истрепанное одеяло на железной кровати, на тумбочке — салфетку с зубчиками по краям, любовно вырезанную из газеты, листья невысокого фикуса, кусочек розового платья, высовывавшегося из небрежно закрытого чемодана… Все Зоино имущество.
Шумная, в чем-то резкая, а подчас и вздорная, сейчас Зоя вызывала у всех только сочувствие и жалость. Ее окружили женщины и стали осторожно уговаривать как человека, потерявшего над собою власть:
— Зачем ты так, Зоя?..
— Куда ты сейчас денешься?..
— Давай, милая, все аккуратненько поставим на место… Поможем тебе, перенесем…
Зоя, полнотелая, румяная, словно жила на добрых родительских харчах, стояла молча и твердо, ровным счетом ничего не слыша.
— Боже! Не тронулась ли?.. — с испугом спросил кто-то.
— Господи…
Ефим Петрович, недовольный собой и тем, как повернулось дело, мелкими быстрыми шажками уже шел по аллее. За ним, в отдалении, подчеркивавшем, что он не имеет к этому человеку отношения, угрюмо двигался Маркин.
