Михаил Колесников - Алтунин принимает решение
Человек сам себе не нужен. Это ощущение особенно остро возникало у него по ночам, когда он лежал на диване и прислушивался к шуму дождя. Осень. В тайге было сыро и неуютно, туда не тянуло. Скорее бы зима! Алтунин любил зиму. Она приносила ровное настроение.
Он пытался читать серьезные книги, но прежняя ненасытная жажда приобретения новых знаний неожиданно покинула его. Измышления же фантастов теперь совсем не трогали его, не раздражали, как бывало когда-то, а только вызывали зевоту. Телевизионные страсти навевали тоску. Потоки музыки лились мимо Алтунина.
Как-то взял он томик стихов. Взял от скуки. Раньше Алтунин не очень-то любил стихи. А тут вдруг произошло чудо: раскрыл томик наугад - и ушел весь в беспокойные, сочащиеся кровью строки: "Я любил... Не стоит в старом рыться. Больно? Пусть... Живешь и болью дорожась... Я зверье еще люблю - у вас зверинцы есть? Пустите к зверю в сторожа. Я люблю зверье. Увидишь собачонку - тут у булочной одна - сплошная плешь - из себя и то готов достать печенку. Мне не жалко, дорогая, ешь!"
Болью дорожась?.. Так не говорят в обыденной жизни. Но по-другому не скажешь. Болью дорожась...
Он читал и читал, постепенно проникаясь радостью обновленного ощущения себя. Остыл чай с тонким ломтиком лимона в стакане. А Сергей все читал и находил в стихах отзвук собственных переживаний.
Пройду,
любовищу мою волоча,
В какой ночи,
бредовой,
недужной,
какими Голиафами я зачат -
такой большой
и такой ненужный?..
Значит, кто-то уже переболел всем тем, чем болен ты, Сергей. Значит, все это лишь болезнь. Болезнь - трещина... От нее или умирают, или выздоравливают. Поэт умер. Но он был поэтом. Поэты умирают не так, как другие люди, — у них тоньше нервная организация. А какая нервная организация у тебя, Алтунин? Никто, должно быть, и не догадывается, что все твои душевные силы напряжены до предела... Что же, собственно, произошло? Слег Самарин. У его пожилой жены тоже плохо со здоровьем. Вот дочь и ушла на время к маме, чтобы мама не чувствовала одиночества, чтоб было кому подать стакан воды... Обычный житейский случай, каких много. Но так ли все?..
Мысли Алтунина возвышались над этой, как ему казалось, несущественной стороной человеческого бытия. Он почувствовал себя неким пришельцем из будущего, удивляющимся своеобразию жизни и отношений между людьми в этом странном двадцатом веке, где многое только еще очищается от наносного, накопленного прошлыми веками. Великие мыслители далеких веков даже на прогулки выходили со шпагами. Тогда часто возникали ссоры из-за какого-нибудь пустяка: косого взгляда, неосторожного слова. В своих книгах мыслитель прославлял торжество разума, создавал атмосферу, родственную будущим столетиям, а очутившись на улице, сливался со всеми уродливыми проявлениями той среды, в которой должен был существовать. Наверное, и Декарту и Фихте приходилось не раз пускать в ход шпажонку? Все были тогда отъявленными задирами. И за любовь дрались. И умыкали возлюбленных. Сейчас все это кажется дикостью. Все усложнилось до крайности. И быт, и любовь, и трудовые отношения.
Среду составляют люди. Какие люди - такая и среда. Ты, Алтунин, живешь в здоровой среде, где в общем-то все идет так, как должно идти. И тем глубже твое личное несчастье. Для тебя самого оно слабо мотивировано, кажется капризом Киры. А если разобраться поглубже, то никакого каприза и нет: есть холодное, давно выношенное ею решение. Умерла любовь! Можешь нести на ее могилу самые красивые цветы, но она не воскреснет. Она живет лишь в тебе одном...
И почему ты свои трагедии приплетаешь к заводским делам, словно бы ищешь оправдания самому себе? Дескать. Кира ушла из-за отца. Откуда ты это взял? Так удобнее, легче замаскировать свое неумение удержать любимую женщину? Не удержал. Не смог. Не сумел. Тебя все привыкли видеть сильным, удачливым, а ведь есть и слабая сторона в твоей натуре: эмоциональная ограниченность. Ты слишком много придавал значения машинам, технологии, всяким там графикам и планам, производственным успехам. И как-то не принимал всерьез искусство, литературу, музыку. Тебе всегда казалось, будто кто-то другой, а не ты рожден для всего этого. Есть полотна Гогена, Врубеля, экзотические цветы, какие-то далекие страны; жили, живут и вечно будут жить Григ, Моцарт. Другие наслаждаются этим, а Сергею Алтунину некогда. Все время некогда!.. И не заметил ты, Сергей, как стал вырождаться в некую производственную функцию. Потому что не стремился развить в себе вкус, духовную утонченность, без которой все труднее и труднее жить в людском обществе. Неужели ты всерьез верил в то, что твоя жена из вечера в вечер будет разделять с тобой только твои железные интересы? Почему ты всегда думаешь только о себе, живешь только своими заботами? Почему мало задумывался над тем, что гармония в отношениях между людьми, а тем более между женой и мужем, может появиться лишь при постоянном обмене духовными ценностями, взаимном воспитании друг друга? А ты все продолжаешь жить, пусть неосознанно, по замшелому принципу: мужчина охотится на мамонта, женщина поддерживает огонь в очаге.
Вот и погас огонь в очаге, и никому не нужен твой мамонт.
Из какого будущего пришел ты, Алтунин? Тебе до будущего еще шагать да шагать. На что надеешься, отсиживаясь дождливыми осенними вечерами в своей пустынной квартире, которую ни разу не убирал с того самого дня, как ушла Кира?
Неуютно и пасмурно у тебя на душе. Потому и пристрастился незаметно к стихам. Они не утомляют, в них всегда находишь отклик на собственную боль. То, что раньше казалось непонятным, игрой слов, заумью, вдруг постигается мгновенно.
Взял с книжной полки другой томик стихов и сразу же наткнулся на строчки, подчеркнутые Кирой: "Ни тоски, ни любви, ни обиды, все померкло, прошло, отошло..." Вот и разгадка. Кира читала эти стихи. Что она думала в те минуты? "Все померкло, прошло, отошло... Только встречным случайным я был, только встречным я был на пути..."
С болезненным интересом стал он перелистывать книгу за книгой из своей скромной библиотеки и, обнаружив пометки, сделанные рукой Киры, замирал, стараясь разгадать скрытый ее внутренний мир, ее отношение к нему, Алтунину, как будто она только и жила этим отношением. Ему и в голову не приходило, что строчки, подчеркнутые Кирой, могут относиться к кому-то другому. Был только он. Алтунин, с его обидой и горечью. Он должен выяснить все до конца.
И продолжал вести разговор с Кирой. Немой разговор. Она своими пометками в книгах уже дала ответы на все его вопросы, а он все уточнял, спорил, доказывал ее неправоту.
Алтунину казалось: в этом немом диалоге он узнал о Кире больше, чем за всю их совместную жизнь. Хотя, делая пометки на страницах книг, она, конечно же, меньше всего думала о том, что Сергей будет заниматься расшифровкой ее мыслей. Пожалуй, даже убеждена была, что ему до всего этого нет ровно никакого дела, он слишком занят своими железками, своим цехом...
У каждого в душе есть интимный уголочек, куда не дозволено заглядывать даже самому близкому человеку. Но Сергей заглянул туда. Любовь и страдания дали ему особую чуткость ко всему, имеющему хоть малейшее отношение к Кире: к ее поступкам, словам, мыслям. Во всяком случае, ему так казалось. Он был уверен, что постигает скрытый смысл того, что спрятала она за крылатыми фразами поэтов. Зачем выражать чувства своими словами, если кто-то другой уже сумел выразить их более талантливо? Вон кузнец Недопекин любит к месту и не к месту цитировать Козьму Пруткова: "Ах, и вам ли, люди добрые, нас корить-бранить стыдно б, совестно: мы работали б, да хотенья нет; мы и рады бы, да не хочется". За спиной Алтунина раздавалось иногда: "Тебе, Алтунин, и горький хрен - малина, а мне и бламанже - полынь". Что такое бламанже, Недопекин, разумеется, не знает, но Козьму Пруткова выучил лучше, чем инструкцию по обслуживанию молота...
Что узнал о Кире Сepreй, вчитываясь в отмеченные ею строки? Он и сам не мог бы определить точно. Некую почти неуловимую сторону ее души. Для него это было не так уж мало. Книги она читала вдумчиво, не ради отдыха. Она серьезно относилась и к поэзии, и к живописи, и к музыке. В этой области она знала намного больше, чем Алтунин. Потому, должно быть, он и кажется Кире грубым, примитивным. С другими она охотно рассуждает о прелюдиях Шопена, о сонате ля мажор Моцарта, о колоссальной духовной силе Рембрандта, а вот с мужем своим никогда на эти темы не заговаривает. Раньше, правда, пыталась говорить, словно бы делан ему одолжение. Но потом отказала и в одолжениях. В последнее время все их разговоры всегда сводились к заводским делам.
- У тебя своя мера красоты, — обычно отмахивалась она, когда он восхищался какой-либо кинокартиной, телепередачей или книгой. — Понятие о пластике слова, пластике движений у тебя, если хочешь знать, чисто армейское или кузнецкое. Я же видела, как ты дремал на "Бахчисарайском фонтане".
