Марк Ланской - Опанасовы бриллианты
— Как делал? А ты?!
— Я дважды отказывала и просила, чтоб он больше не приставал со своим сватовством. А вот Николаю я бы…
Сказав это, Наташа стыдливо опустила глаза. Так откровенно о своем чувстве к Николаю она говорила с матерью впервые.
— Девчонка! Ты все еще глупая девчонка! Боюсь только одного: когда ты повзрослеешь, будет уже поздно…
Пытаясь проникнуть в душу Наташи, Елена Прохоровна хотела держаться спокойно, но чем больше она этого хотела, тем сильнее в ней просыпалась жажда власти над дочерью, и это выводило ее из равновесия.
— Да, я забыла, — уже более спокойно сказала она. — Виктор сегодня приглашен к нам на пироги. — Сказала как бы между прочим, но с явным намерением подчеркнуть, что власть над дочерью полностью находится в ее руках.
— Кто его приглашал?
— Я.
— Сегодня вечером я иду с Николаем в театр.
— Сегодня вечером ты будешь дома!
— Нет. Я пойду в театр!
На эту дерзость Елена Прохоровна не ответила, и только прищуренные глаза ее говорили, что разговор между ними не закончен.
После напряженного молчания, закрывая двери спальни, Елена Прохоровна сказала упавшим голосом:
— Ну, что ж, поступай, как знаешь. Ты взрослая, а мать стара.
VIII
Часы на Спасской башне показывали половину первого ночи, когда Николай и Наташа возвращались из театра. Свернув с набережной, они медленно поднялись на Каменный мост. От фонарей на Москву-реку падали, дрожа и переливаясь на поверхности воды, огненные столбы.
Николай и Наташа остановились в нише каменного парапета.
Было тихо. Наташа смотрела вдаль, в темноту ночи и молчала. Молчать ей не следовало — она знала об этом хорошо, — но никак не решалась заговорить. А разговор предстоял тревожный, тяжелый. Под влиянием матери Наташа все больше и больше приходила к мысли, что Николаю надо переменить профессию. Об этом она и хотела сказать сейчас. Хотела и не могла.
Наконец решилась.
— Николай, — сказала она, — ты никогда не был рабочим?
Николай, не понимая значения ее вопроса, поднял на нее глаза. Наташа продолжала:
— А как бы хорошо было, если бы ты был рабочий, простой рабочий. Как бы я ждала тебя по вечерам! А ты усталый и чумазый вваливаешься в квартиру и просишь есть. Какие бы борщи я тебе готовила! Я уже купила «Книгу о вкусной и здоровой пище».
Прибегнув к этой маленькой женской хитрости, Наташа хотела избежать лобовой атаки в этом остром разговоре. Ее голос был настолько проникновенным и искренним — и прежде всего для себя самой, — что она поверила в истинность своих слов.
Мечтательно нарисовав картину их будущей жизни вдвоем, Наташа ласково закончила:
— Тебе уже двадцать шесть, а ты все еще, как ребенок. За тобой нужно смотреть, да смотреть…
— Сегодня я читала в «Комсомольской правде» очерк об одном каменщике. Он строит дома. И почему-то я подумала: если б ты работал с ним в одной бригаде, ты был бы, как он. Нет, ты был бы лучше его.
Наташа положила руки на плечи Николая. Взгляд ее умолял. Что-то новое, тревожное увидел Николай в этом взгляде.
— Коля, ну оставь свою работу. Сделай это для меня, ради нашего счастья. Иначе мы не можем быть вместе. Ты знаешь характер моей мамы. И ведь это не трудно: ты пойдешь на любой завод, даже в бригаду к этому знатному каменщику. Правда, милый? Ты сделаешь?
Наташа замолчала. Она смотрела в сторону, где строился огромный новый дом. О его размерах можно было судить по множеству электрических лампочек, рисующих на фоне ночного неба силуэт здания.
— Этот дом, — продолжала Наташа, — виден из окна моей комнаты. Когда мне станет грустно, я подойду к окну и увижу: там, высоко-высоко работаешь ты. Ну что ты молчишь? Почему ты такой мрачный?
Николаю было обидно и тяжело. Раньше она старалась убедить, доказать его ошибку в выборе профессии, кокетничая, дразнила его, а теперь она просила, умоляла. В ее тихом голосе звучало обещание, что за одну эту уступку она для него сделает все, что он захочет.
— Наташа, — тихо заговорил Николай, — через полгода, а может быть и раньше, этот дом выстроят и в него въедут жильцы. Бригада твоего знатного каменщика перейдет на другое место и там будет строить новый дом. И этот второй дом будет также выстроен, и в него, как и в первый, вселятся москвичи. Будет время, когда благородные потомки вспомнят этого знаменитого каменщика и поставят ему памятник на той самой набережной, где он заложил первые камни этого дома. Придет и такое время, и мы до него доживем, когда не будет ни тюрем, не будет, ты улыбаешься? Да, не будет и милиционеров. Все люди будут хорошие, честные, добрые. Не будет краж, убийств, безобразий… Тогда невесты не будут уговаривать своих женихов, чтобы они не возились с ворами и хулиганами… Но это не так скоро.
Николай говорил медленно, внешне спокойно. Но в этом видимом спокойствии Наташа читала глубокое волнение.
— А сегодня, — продолжал Николай, голос его стал жестким, — сегодня на задворках московских улиц подростки иногда играют в очко. Проигравшийся идет в магазин к кассам, рыщет по аллеям парка. И когда наступает удобная минута, против кошелька, в котором еще неизвестно, что есть, он ставит на карту свободу, а иногда и жизнь!
За спиной Николай услышал чьи-то шаги. Обернулся. Мимо проходил постовой милиционер. Суровое и худощавое, уже немолодое лицо постового говорило, что за плечами у него не один десяток лет напряженной и опасной работы.
— Вот видишь, — мягко сказал Николай, — сейчас уже глубокая ночь. Москвичи давно спят, а он будет всю ночь ходить по этому мосту. Твой молодой каменщик и его невеста могут без опасения встречать рассвет в самых отдаленных аллеях парка.
— Я умоляла тебя, чтобы ты оставил свою работу, я хотела убедиться до конца, что ты любишь меня, а ты… ты… — Наташа остановилась, ей хотелось найти особые сильные слова. Но эти слова не приходили. Тогда Наташа сказала: — Я хочу быть твоей женой, но не могу быть женой милиционера! Ты должен это понять и сделать выбор между мной и своей работой. И сделать это сейчас же!
— Мой отец был чекист, — медленно, с расстановкой проговорил он, — старый чекист. Погиб он на посту. С детства я хотел походить на него, походить во всем. Теперь я это могу. Я люблю тебя. И я люблю свою работу. Я хочу, чтобы моей женой была ты. Но я никогда не брошу свою работу. Никогда!
— Что ж, ты выбрал. Прощай, — печально, почти шопотом произнесла Наташа и пошла в сторону Александровского сада.
— Я провожу тебя.
Николай догнал ее и хотел сказать что-то еще, но Наташа строго и холодно посмотрела ему в глаза и так же строго отрезала:
— Прошу тебя, оставь меня в покое.
IX
Уже двое суток провел Захаров в поисках кондукторши. Часами ему приходилось томиться в проходных будках и диспетчерских комнатах первого и второго трамвайных парков. Детально были изучены графики работ кондукторов, поднята вся необходимая документация в отделах кадров, проведены десятки бесед с кондукторами, которые в ночь ограбления Северцева находились на линии. И все бесполезно. Ни в одной из кондукторш Северцев не признал той, которая везла его без билета в ночь ограбления.
Во втором часу ночи Захаров и Северцев, усталые и удрученные, вернулись на вокзал. Транспорт не работал, а добираться до дому пешком было далеко.
На голом дубовом диване время для Захарова тянулось необычайно медленно. Плохо спал и Северцев. Переворачиваясь с боку на бок, он, глубоко вздыхая и, причмокивая губами, делал вид, что спит. Захаров понял: Северцев просто не хотел показать, что и ночь ему не несет покоя.
Заснул Захаров перед самым рассветом, заснул тяжело, с головной болью. А когда проснулся, было еще только четыре часа утра.
Молоденький белобрысый сержант Зайчик, облокотившись на столик с двумя телефонными аппаратами, клевал носом. Непривычный к ночному дежурству, он с трудом выдержал рассветные часы, когда сон особенно сладок.
Северцев лежал у окна. Заложив руки под голову и вытянувшись во всю длину дубовой скамьи, он показался Захарову очень большим. «Спит или не спит?» — подумал сержант и стал пристально всматриваться в его лицо.
Не прошло и несколько секунд, как Северцев поднял веки, но поднял их не так, как это делает только что проснувшийся человек — постепенно, щурясь и моргая, а как человек, который закрыл глаза всего лишь на минуту.
— Не спится? — мягко спросил Захаров и, не дожидаясь ответа, выругался: — Дьявольски гудят бока.
Зайчик испуганно вздрогнул.
— Доброе утро, Зайчик, — приветствовал его Захаров.
Зайчик вскочил и начал расправлять под ремнем гимнастерку. В эту минуту он был особенно смешон и казался еще мальчиком, который хочет скрыть свою детскую сонливость перед строгим хозяином.
