Владислав Леонов - Деревянное солнышко
Растревоженный Трофим едва дотянул свое выступление до конца и с громом вышел из зала. Долго он успокаивался за клубом, где потише. Курил.
Открылись двери. Вывалилась подышать дождем шумная молодь с Женькой во главе. Трофим и вовсе ушел, чтобы не путаться под ногами, но перед этим поманил Женьку и сказал:
— Завтра Варвару возьмите.
— Ладно! — беспечно отозвался тот, убегая к парням и совсем не задумываясь, почему это вдруг Трофим доверяет им свою верную лошадку, которую бережет пуще глаза.
Уходили на рассвете. Пешком. Хотя Громов и дал автобус, молодежь не захотела ехать в тесноте, решила пройти по совхозу вольно да с песнями.
Бабкин тоже предложил пеший ход, но Женька заупрямился: зачем даром надрываться и зря ноги колотить, если Трофим выделил им персональный транспорт.
Важный сидел Лешачихин сын на тележке Трофима с вожжами в руках. Павлуня запряг для него Варвару, а Женька уселся на готовенькое. Ему осталось только прокашляться да прочистить горло для кучерского басовитого окрика. Позади примостились Лешачиха и Саныч. Марья Ивановна ехала одна в пустом автобусе и из окна насмешливо поглядывала на остальных пеших и конных. Не было только Бори и Модеста — комсорга отправили в командировку, а Петров был занят своими семейными неурядицами.
Вдали от чужих глаз Бабкин прощался с Татьяной. Он появился из-за угла неожиданно скоро. Молча уселся, свесив ноги.
— Ну? — Женька не мог сдержать любопытства. — А где она?
— Там, — сказал Бабкин. — Поехали.
Женька дернул вожжой. Лошадь не двигалась.
— Но! — тоненько крикнул Лешачихин сын. Варвара покосилась. — Балуй, язва! — зашумел Женька со злостью.
А из окна автобуса тут как тут высунулась Марья Ивановна:
— Эй, кучер, погоняй!
— Да ведь это ж не трактор! — обернулся к ней Женька. — Это тварь!.. Но!
Как бы не понимая, что от нее хотят, лошадка стояла смирно, помахивала хвостом. Павлуня отобрал у Женьки вожжи, что-то пробормотал, и Варвара, вздохнув, пошла. Павлуня чуть хлопнул вожжами, она размашисто побежала. Народ в тележке удивился, а Марья Ивановна крикнула из автобуса с большим торжеством:
— Во как по-нашенски! — И пояснила потом шоферу: — Он у меня к скотине ласковый. Ему бы, черту, в цирк.
— Пашка-то? Чудак он, — улыбнулся шофер.
— Сам ты!.. — рассердилась Марья Ивановна. — Погоняй!
Только шофер прибавил скорость, как непоседливая пассажирка схватила его за плечо: «Стой!» И далеко высунулась.
Лошадка остановилась возле нового пятиэтажного дома, Бабкин с Павлуней пошли к подъезду.
В комнате, пропахшей лекарствами, на окне, на столе было полно пузырьков. Трофим лежал на постели и читал медицинскую энциклопедию.
Увидев ребят, он отложил том, снял очки и сел, глядя удивленно.
— Вот не ждал...
— А мы на минутку, — сказал Бабкин. — Проститься.
Трофим протянул руку:
— Ну, счастливо тебе, Михаил! Желаю тебе успехов и здоровья.
Бабкин пожал холодную руку больного, сказал со значением:
— Спасибо вам.
— А где Женька? — спросил Трофим, но тут под окном зазвенел знакомый голос. (Женька вдохновенно рассказывал Санычу вчерашнее кино, которое все видели.) Трофим улыбнулся: — Не пришел... Ну, иди, Бабкин, нечего тут со стариком-то! А ты, Пашка, не сопи. Будет плохо — заходи, чайку попьем. У меня мед есть, климовский. Давай лапу!
Он потряс Павлунину руку и лег опять.
— До свидания, — сказали парни и, пятясь, вышли.
Трофим услышал Женькин неуемный голос:
— Вы у деда чаи, что ли, распивали с климовским медом?
— Тихо, колокол! — осадил его Бабкин.
Зазвенели подковы, через минуту все затихло. Трофим остался со своей энциклопедией.
Возле военкомата народ стал прощаться. Бабкин расцеловался с Настасьей Петровной, и та ушла в сторонку — вытирать слезы. Потом племянник приложился к теткиной щеке.
— Пиши, — пробормотала она, торопливо чмокая его три раза. Ей только вздыхалось, но не плакалось.
Бабкин поцеловал Женьку в холодный нос — паренек засмеялся и утерся.
Последним двинулся Павлуня. Бабкин поглядел на длинного братца снизу вверх.
— Ну, Пашка...
И услышал тягучее:
— Миш, а как я-то? Один ведь...
Бабкин знал, что утешать Павлуню в такие мокрые минуты нельзя — хуже раскиснет. Поэтому он наскоро обнял его и тут же озабоченно отступил:
— Держись поближе к ребятам — не пропадешь. Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне: они — люди! И смотри веселей, Пашка, не будь лапшой! Пиши!
Павлуня вздохнул, по старой детской привычке мазнул ладонью под носом, спотыкуче ответил:
— За Татьяну не волнуйся: я кому хочешь ноги обломаю.
— Спасибо, успокоил! — засмеялся Бабкин и, помахав всем, побежал к зеленому военному автобусу.
Грянули трубы, и все потонуло в их медном реве. Потом, слегка оглушенные, призывники кое-как построились, стали слушать речи. Поодаль притихшей кучкой стояли родственники, выискивая в ушастом строю своих. Потом снова загремели трубы, и снова после них наступила недолгая тишина.
— Садись! — скомандовал молодой начищенный офицер, недовольно косясь на толпу, которая вся подалась к автобусу.
Призывники полезли валом, галдя и толкаясь, и тут всем сразу стало видно, какие они еще не воины, а совсем мальчишки.
— Не могли уж два автобуса подать! — громко возмутилась Марья Ивановна.
Офицер оглянулся на нее. Парни уселись. Места хватило всем. Офицер еще раз, теперь насмешливо, поглядел на тетку и легко вспрыгнул в автобус.
— Козлик! — хмыкнула Марья Ивановна, но очень тихо, чтобы тот не услышал.
В окошки глядели глазастые да ушастые. Провожающие все враз испуганно загомонили, стараясь в эти последние минуты выкрикнуть самое необходимое. Еще раз грянул оркестр, автобус покатил. Люди пошли следом, махая руками. Павлуня остался стоять, ссутулясь.
— Распрямись! — хлопнула его по спине Марья Ивановна. — Живи веселей!
НОВЫЙ ДИРЕКТОР
Павлуня ходил из угла в угол. Марья Ивановна шумно пила чай, отдуваясь и покряхтывая. Изредка она с укоризной поглядывала на сына. Наконец напилась и благодушно осведомилась, с чего это Пашка снует по горенке, словно таракан по столу.
— Тоска, — пробормотал Павлуня.
Мать искренне удивилась:
— Тоска?! Господи, с чего же?! Сыт, одет, обут — и тоска? Промнись, тогда и аппетит нагрянет.
Сын послушно оделся, вышел на улицу. Дождик накрапывал так лениво, будто и сам сомневался: разойтись или остановиться. Было то неопределенное время, когда народ только еще возвращался с работы и на вечерний отдых пока не настроился.
Сейчас, осенью, люди шли неторопливо, без шума. Тише стало на улице. Нет на дороге чужих машин — только свои.
— Здравствуй, Павлуня, милок! — улыбались бабушки у магазина.
Этим бабушкам можно улыбаться — они сделали свое: вырастили вместе с ребятами хорошую морковку на бедных песках. Теперь они пока отдыхают до весны.
А механизаторам забот не убавилось, просто они перестали валиться как снег на голову, а подступали заведенной чередой: ремонт, учеба, вывозка минералки да органики, тара, семена — да мало ли еще дел оставили на зиму, только-только успеть развернуться до весны.
Павлуне по душе осень: тишина приходит в деревню, и люди по-старинному здороваются с незнакомыми на улице, а со своими останавливаются прямо посередке:
— Как Миша? Что пишет?
И никому нет дела: а как живет на свете несчастный Павлуня?
Он добрел до нового дома. Посмотрел на Трофимовы окна.
«Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне», — сказал, прощаясь, Бабкин. Но Боря Байбара в командировке, а к Лешачихе он не пойдет — совестно. Да и с чем идти? Никакой беды не стряслось, только зеленая муть на душе.
Павлуня постоял у чужой двери, подумал и решил уже поворачивать оглобли, как вдруг скрипнули петли, и появился сам хозяин, сумрачный, черный.
— А-а, это ты! — сказал он, увидев сироту. — Я думал — кошка. Проходи.
Павлуня, скинув сапоги у порога, в одних теплых носках прошагал в комнату, сел, убрав ноги под стул, подложив для мягкости руки под себя.
Трофим сглотнул какую-то таблетку, запил водой, Павлуня поморщился.
— Погодка-а, — подал парень слабый голос — молчать ему было тошнее смерти.
Трофим посмотрел на него и сердито пожаловался вдруг:
— Плохо мне, брат.
Павлуня понимающе кивал:
— И мне... очень...
— Давай тогда чаи гонять!
Чай взбодрил Павлуню, порозовел и Трофим, неотвязная боль вроде бы отпустила, дала вздохнуть. Он начал расспрашивать гостя про жизнь да заботы, а Павлуня тянул одно: тошно без Мишки, скучно.
— Ничего. Вас вон сколько молодых в звене-то, — утешал Трофим.
Павлуня равнодушным голосом отвечал на это:
— Нету звена. Разогнали.
— Кто? Как это? — вскинулся Трофим, — А Женька?
— Что Женька? — не понял Павлуня. — У конторы стоит...
