Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни
— Жутко представить! — весело сказал Телятников. — Вот влюбишься когда-нибудь — ведь забросишь меня, сироту.
— Ты бы меня не бросил, Володенька, — вздохнула Майя, чуть касаясь, провела рукой по его волосам, по лицу и вдруг судорожно, крепко прижала ладонь к щеке.
Телятников калечной рукой притянул ее за плечи, намереваясь благодарно чмокнуть в лобик, но вместо этого, — прямо как в романах пишут, — уста их слились в горячем поцелуе.
Слишком долгим получился этот внезапный поцелуй, Пьянеющий Телятников все сильнее прижимал к себе задохнувшуюся Майю, она, наконец, с болезненным стоном, оторвалась от него, вскочила, отошла в угол. Постояла там, закрыв лицо руками, потом тряхнула головон и, не оборачиваясь, глухо проговорила:
— Прости, Володя. Я, наверное, дура несовременная, но… вот это — только после свадьбы.
«Какой свадьбы? Чьей?» — метнулось в голове Телятникова.
Он продолжал ошалело сидеть.
Маня одевалась.
Телятников кинулся помочь ей. Она поняла его порыв по-своему, мягко придержала: «Все-все, Володенька! Не надо больше. Пока.» И снова — ладонью по щеке, нежно, умоляюще.
Как будто в кино. Будто не с ним. И Майя — не Майя, а какая-нибудь там Маша Дубровская, которую собрались выдать за немилого князя-Верейского, и она прибегала последний раз — проститься со своим несчастным любимым… или — несчастным влюбленным.
Полным идиотом надо было быть, чтобы не догадаться: Майя не вообще свадьбу имеет в виду, не чью-то, не с кем-то другим. И все же Телятников не сообразил. Вернее, он по-другому перепел её: Майя не из таких, чтобы позволить себе подобное до свадьбы. В принципе. Но в это он и раньше верил. И зачем было подчеркивать?
А сегодня она сообщила ему об именинах, совмещенных с Новым годом. День был суматошный, предпраздничный, Майя перехватила его в коридоре на бегу. «Приезжай пораньше, — сказала. — Часам к десяти. И, пожалуйста, будь в форме, Вовка. Тебе предстоит очаровать моих чопорных родителей». И словно извиняясь за свою деловитость, быстро прикоснулась к нему, поправила сбившийся галстук. Как будто ему вот сию минуту уже предстояло расшаркиваться перед папой-мамой.
И вот торчал Телятников перед зеркалом, не решаясь — какую из двух имеющихся, более-менее приличных, рубашек выбрать? Надеть батник, серо-голубой, с погончиками? Но к нему галстук вроде не личит. Белую? Шибко уж вид жениховский… И тут ему горячо ударило в голову: жених! Иначе — зачем очаровывать папу с мамой?.. Да к черту родителей — он давно жених. Как раньше не дотумкал?
Телятников содрал рубашку, бросил, сел на кровать. Сидел, уронив руки, как приговоренный. Ведь он даже не спросил еще себя — любит ли Майю. Не успел… Да, любит, любит, конечно. Но любит ли так? Так ли любит?.. Ах, да и не в Майе дело. Не в ней самой. Отчего же не любить ее, и кого же тогда еще? Но чтобы через каких-то два часа и — как это? — обручение. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит… Телятникову казалось: что-то огромное, неотвратимое движется на него. Словно Оперный театр сдвинулся вдруг с места и медленно пошагал своими величественными ногами-колоннами. Так что же, туда, значит, — в пирамиду? Навсегда? На всю оставшуюся жизнь?
Таким, полуодетым, растерянным, и застали его неожиданно ввалившиеся Марик и Рудик.
У Марика и Рудика возникла, оказывается, роскошная идея: заявиться сегодня к Майке — незваными. Они не комплексовали из-за аристократической холодности Майи. Видали они аристократок! И папа-членкор их не смущал. Видали они членкоров! Они, вообще, все видали. К тому же Марик и Рудик успели подогреть свою отвагу. И Телятникову кой-чего принесли — в пузатой импортной бутылке с надписью «Клаб-99». Налили полстакана, остатки выплеснули себе: «Ну, проводим старый!» Марик сказал, что в этот напиток необходимо положить лед, но поскольку льда у Телятникова не было и быть не могло, наскреб в свой стакан инею с оконного стекла. А Телятников с Рудиком хлопнули виски неразбавленными.
Телятников задохнулся, вытаращил глаза:
— Мужики! Разыграли, черти! Это же самогонка!
Марик и Рудик «выпали в осадок»: кому стравили! ай-ай-ай! Ну скажи, сознайся — коньяк тоже клопами пахнет?
От виски ли, от балдежа ли их все для Телятникова упростилось. И даже вопрос, во что одеться, перестал мучить. Конечно, батник. А сверху — курточка комбинированная. Сой-дет!
На улице уже, далеко от общежития, он спохватился: подарок-то! Ведь как-никак день рождения. А четвертная, прибереженная им для праздничных безумств, осталась в отвергнутом пиджаке. Они наскребли по карманам девять рублей с копейками и в дежурном гастрономе, в промтоварном киоске (универмаг уже не работал) купили зa семь восемьдесят синтетического медвежонка. Самого маленького и дешевого выбрали — по деньгам. Подарок, для трех-то инженеров, получился нахальный, студенческий, спасти его, то есть их, могла только какая-нибудь, тоже студенческая, хохма. И хохма родилась.
Пока ехали в автобусе, сочинили стишок. Телятников сочинил, поскольку Марик и Рудик, молившиеся на Высоцкого и Клячкина, сами не в состоянии были связать и двух строчек.
Вот такой получился стишок:
Медведи, на что уж серьезные звери,
И те в этот день усидеть не сумели.
Покинув берлоги и выплюнув лапы,
Они убежали от млмы и папы.
Медведи назад нипочем не вернутся,
Медведи сегодня как свиньи напьются.
Медведи отважно «Бродягу» споют.
Съедят винегрет и под стол наблюют!
Хороший вышел стишок — в масть. Вполне оправдывающий одного жалкого мишку на троих. Три последние строчки, правда, отдавали кабацким душком. Но, во-первых, не осталось уже времени облагородить их, а во-вторых, Марик и Рудик имено от этих последних строк опять «выпали в осадок»: «Полный кайф, старик! Отпад! Не вздумай переделывать!»
Компания у Майи Варнелло собралась небольшая — узкий круг: кроме папы с мамой, только две молодые дамы, интеллектуалки академгородковские — то ли Майины подружки, то ли мамины ученицы. По выражению, мелькнувшему в глазах Майн, Телятников понял: не таким его здесь ждали. И уж, разумеется, не в такой компании. Замешательство, впрочем, длилось недолго, вообще, кроме Телятникова, никто его и не заметил. Светские ухари Марик и Рудик быстренько оттеснили его на второй план, дезавуировали, получилось вроде — не он их привел, а они его. Да так оно и было на самом деле.
Словом, все покатилось по сочиненному наспех сценарию. Они вручили подарок, прочли стихи. Причем Марик — ему было поручено начинать — ловко ввернул довольно изящную шутку; «Сейчас экспормт вспомню», — сказал. Интеллектуальное общество это оценило.
Последние две строчки они произнесли хором, разделили, так сказать, ответственность за неприличную угрозу.
Папа-членкор, задрав скандинавскую бороду, радостно заржал.
Но у мамы глаза расширились от ужаса. Похоже, она взаправду поверила, что эти разбойники вознамерились заблевать ее апартаменты. Провожала потом взглядом каждую их рюмку. А Телятникову, когда он и вторую — за здоровье родителей именинницы — добросовестно осушил до дна, даже заметила: «Как вы ее, однако!»
Майя надулась — то ли на него, то ли на мамину бестактность. Телятников-то понял — на него. И тоже замрачнел.
Не унывали только Марик и Рудик. Маму эти гусары успокоили, заверив ее, что они алкоголики и опасаться за них уже поздно, подружек-учениц совершенно обворожили, папу усадили на его любимого «конька». Украшением стола был огромный запеченный лещ, которого не далее, как вчера, папа выловил лично на Обском водохранилище. Марик и Рудик дружно восхитились его подвигом, папа завелся, они его тут же бросили, и товарищ членкор всем своей рыбацкой эрудицией (тут он прямо-таки академиком был) навалился на покинутого дамами Телятникова. Сначала он в подробностях пересказал, как тянул этого гигантского леща, потом повлек Телятникова в кабинет — показывать свои самодельные (магазинных он не признавал) орудия лова, потом достал какую-то страшно импортную, купленную за валюту леску и начал демонстрировать крепость ее, подвешивая гантели разного калибра.
Телятников затосковал. Трубач хрипел свое. В гостиной резвились Марик и Рудик. Там прекрасно обходились без него. Во всяком случае, Телятников так подумал: «Прекрасно обходятся».
Улучив момент, он извинился, намекнул своему мучителю: надо, мол, ненадолго… вниз, — спустился в прихожую, отыскал на вешалке пальто, попрощался за лапу с добродушным пуделем…
Скоро хватиться его не могли: приятели и дамы знали, что он затворился в кабинете с папой, пана терпеливо будет дожидаться возвращения гостя из туалета. На всякий случай он ударился все же не по дороге, а напрямую, через лес, тропкой. Заблудиться здесь было невозможно.
