Юрий Домбровский - Рождение мыши
— Постойте-ка! — озадачился Лафортюн и поставил бокал обратно. — Я что-то недопонял, — вы сказали: у нее сын, а разве…
— Какая нам разница, Ваше преподобие. Сын есть сын, и он уже не будет жить в таком окаянном мире, как пришлось нам с вами. — Николай встал, встал и Лафортюн. Так они и стояли друг перед другом, подняв бокалы. — Выпьем за ее сына, выпьем за мир бесконечно больших величин, где так светло и так холодно, и за нашу землю, которая собрала все тепло его. На ней и темновато, и тесновато, и то и дело бьют в кровь морду неизвестно за что, а жить все-таки надо, и большей части это удается. А разбираться не будем, потому что не сумел, ладно?
— Да будет так, — сказал коротко теолог, — теперь я могу уже принимать даже и не такие тосты. — И они выпили еще раз.
* * *Вот уж посчастливилось Петушку досыта наиграться с обезьянами! Мама в день рождения повела его в зоопарк. Это была восхитительная прогулка. Чего они там только не видели!
В попугайнике, например, по сетчатым клеткам метались, пикали и карабкались по сучкам и решеткам зеленые, красные, желтые, аспидно-черные синички.
Хохлатые какаду летали над трапециями — они были и белые, как снег, и розовые, как мрамор или пастила. Попугай, размалеванный грубыми мазками, с длинным синим хвостом и черными кругами возле желтых оголтелых глаз, хлопал крыльями, грыз кольцо и что-то истошно выкрикивал через свой деревянный нос. В других клетках метались туда и сюда, как зеленые медяные огни, неразлучники и еще какие-то темные птицы с металлическим отливом.
— Смотри, заинька, — сказала мама, — это синяя птица, она прилетает к нам из Индии.
Но он тянул ее дальше, в другое отделение. Там они увидели розовых фламинго с фигурными носами, лебедей, черных, как антрацит, королевского фазана, всего в драгоценных камнях, в цепочках, медальонах и ожерельях, павлина, распахнутого, как лучший мамин веер. Потом они спустились вниз, в таинственный аквариум, там за зеленой толщей, в глубокой и спокойной воде, стояли какие-то странные металлические рыбы, а между ними колыхались водоросли и все время поднимались пузырьки. Тут Петушок присмирел и все время держал маму за руку, и мама сказала: «Ничего, ничего, заинька», — и повела его дальше, уже в самый ад — к черным крокодилам, к сетчатым удавам, к огромным черепахам с морщинистой слоновой шеей и умными человечьими глазами, к каким-то непонятным юрким ящерицам с головами и колпачками каменных шутов на соборах (у папы есть такая книжка). Они загадочно смотрели на Петушка с зеленых веток, и лапки у них были сжаты в кулачки, как у мартышек.
Потом поднялись вверх к солнцу и были у слонов, и старый слон вставал перед ними на колени и тряс головой, а молодого они кормили булками; у бегемота — но он как раз был под водой, и вокруг бассейна стояла благоговейная толпа и ждала его появления, — потом они видели львов, тигров, леопардов, пантер пятнистых и пантер черных как ночь с острова Явы, пум — больших кошек с длинными хвостами, на несгибающихся собачьих ногах, — и возле последней клетки произошла маленькая заминка. Там была всего-навсего рысь, она лежала, вытянувшись на деревянном полу, и не то притворялась, что спит (чтоб не отвечать людям на их глупости), не то верно спала. А перед клеткой стояли трое: какая-то очень красивая, высокая дама в беретке — по всему видно, что артистка, — рядом с ней маленькая, очень серьезная голубоглазая девочка и высокий плечистый человек в черном почти квадратном пальто и мягкой серебристой шляпе. Других посетителей возле этой клетки не было — ни ребят, ни взрослых, никого. Даже служитель сидел очень далеко где-то между львами и пантерами. Кому охота заниматься обыкновенной рысью, да еще спящей, когда рядом знающие люди катаются на осликах и пони, кормят морковью и белыми булками слона и дразнят обезьян. Красивая дама вдруг посмотрела на маму и тихо улыбнулась, здороваясь, и мама тоже улыбнулась ей и сказала: «Здравствуйте!» А в это время серьезная девочка обернулась к тому, в шляпе, и удивленно сказала:
— Все спит! И у вас она тоже все время спала.
— У меня она… — начал высокий и вдруг увидел маму. А мама густо-густо покраснела, и руки у нее так и опустились.
Петушок стоял и смотрел во все глаза. Разве они были знакомы? Да нет, всем знакомым мама всегда сует руку первая и смеется. Вот и с этой высокой дамой тоже она поздоровалась, а тут оба стоят и молчат. Девочка Петушка не заинтересовала — сразу видно, что представляла — стоит не шелохнется.
— Мамочка, — сказал он, отворачиваясь от нее, — а к мартышкам?..
В это время тот, плечистый, слегка дотронулся до шляпы и сказал:
— Здравствуйте, Нина Николаевна!
— Здравствуйте, — ответила мама. И Петушок не узнал ее голоса — такой он был неживой и стеклянный.
Они постояли с полминуты и разошлись, — он прошел мимо нее, она прошла мимо него, и только красивая дама поговорила с мамой с полминуты, а потом тоже ушла.
А у мамы вдруг заболела голова, она пошла, села на лавку, а Петю пустила одного к обезьянам.
Там как раз ребята из пятого класса «В» дразнили павиана, а тот скалил зубы и лаял на них — так вот уж они насмеялись!
ЧЕРНАЯ КОБРА
Глава 1
Был канун 8 Марта, и следовало уже пройти по всем магазинам и хорошенько поискать сладкого вина и свежих фруктов (все остальное уже стояло и лежало у Нины в шкафу), но тут опять Николай! Это вечная история — когда его нужно, тогда его и нет!
Нина звонила, звонила из театра по разным телефонам, ни до чего, конечно, не дозвонилась, махнула рукой и пошла домой.
И только-только переступила она порог, как Даша ликующе объявила:
— А у нас Николай Семенович!
— Ну-у? — Нина так обрадовалась и изумилась, что схватила Дашу за руку. — Что ж он делает?
— Все ходил, гудел, — усмехнулась Даша, — стихи читал, а теперь что-то уже и не слышно — не спит ли?
Нина счастливо засмеялась.
— И ведь, наверное, голодный.
— Да кормила его: чаю два раза просил, а от хлеба и всего такого что-то отказался.
— Вот трудный ребенок! — покачала головой Нина и пошла в столовую.
Николай лежал на диване (под ботинки все-таки он постелил газету), курил и читал, на столе стоял пустой стакан с вялым колесиком лимона и валялось вокруг него что-то много окурков.
— Ну, слава богу, — сказала Нина, быстро проходя к окну и открывая форточку, — сам ты, конечно, так и не догадался! Три дня обрываю все телефоны и никого не застану. Слушай, ты, я вижу, так все и решил бросить на меня, да?
— Ну что ты? — спокойно возмутился он, вставая и садясь. — Я вот вспомнил и прибежал.
— Ты уж вспомнил! — чуть не рассердилась она и в дохе, с влажными волосами, пахнущими талым снегом и капелью, прошла и обняла его за голову. — Здравствуй, милый! Где ты пропадал, а? Всё дела?
Он посмотрел и щелкнул пальцами.
— «Царица льдов, богиня полунощи!» — не помню только, откуда это! — Он еще посмотрел. — И как я только тебя опутал, и сам не пойму. Не гадал, не присушивал, а…
— Опять?! — она сразу отпустила его голову. — Ты опять начинаешь то же самое?! А ну, пусти меня!
Она выкрутилась из его рук и отошла к буфету.
— Нет, это даже обидно! Да что я, уродка, старуха?! Мне в двадцать три года нужно для подпорки красивого мальчика? Ну, говори — так, что ли?
Она так рассердилась, что даже покраснела.
— Ну-ну, прости, пожалуйста, — сказал он и протянул ей руку.
— Я сама достаточно хороша! Мне никакого фона не требуется, пусти! — Она ударила его по пальцам и рассмеялась. — Вот тебе! Довел-таки до греха! Нет, как назло, обязательно заведет что-нибудь такое! Было такое хорошее радостное настроение, и на́ тебе!
— Ну, прошу, прошу прощения. — Он поймал и поцеловал ее руку. — Не сердись, я больше никогда…
— A-а, знаю я это твое никогда-никогда! Ну, ладно, пусти! Пойду разденусь! — Она вышла, поговорила возле вешалки с Дашей, вернулась в просторном сером жемчужном платье и с размаху провела ладонью по его шевелюре. — Черт, какая крапивища! Даже страшно — до ста лет не облысеть. — Она опять села возле него. — А читаешь что? A-а… Островского! Вот и отлично! Я как раз хотела с тобой об этом поговорить! Нравится тебе эта пьеса? — Он усмехнулся. — Ну, что ты смеешься?
— Странный вопрос. Как же Островский вдруг может не нравиться? Но вы что — уж не ставить ли ее собираетесь?
Она посмотрела на него.
— А что? Да, собираемся.
Он пожал плечами.
— Ну, не знаю, что у вас получится.
— Почему же?
Он открыл книгу и стал ее листать.
— Прежде всего, что это? Драма? Вот Островский озаглавливает: «„Светит, но не греет“, драма в 4-х актах». Ты согласна с ним? Это действительно драма?
