Сергей Сартаков - Горный ветер. Не отдавай королеву. Медленный гавот
С севера, от океана холодный ветер дует, воздух чистый, в тундре нечем ему запылиться. Над рекой воздух тоже чистый, но там какая-то другая, своя, речная чистота. И та мне родная, а эта — нет. И с горным ветром тундровый ветер тоже никак не сравнишь. Тот мягкий, словно бы льется, прохладой своей и ласкает и живит, а этот — резкий, сквозняком тебя так и прошивает.
Костя, ноги у меня совсем закоченели…
Чувствую, как дрожь перетряхивает Шуру. Прижал я к себе ее и повел. Теперь уже все равно, напрямик, через какие попало трясины, только поскорее бы на сухую дорогу выбраться.
Но перед тем как пойти, в последний раз я обернулся, поглядел на гору. Что это? Померещилось мне или вправду там, на самой вершине, я увидел тоже двоих? Далеко. Фигуры мелконькие, но я их узнал. И не то что чувство зависти к Маше и Леониду или досада на Шуру, что-то вовсе другое появилось у меня. Вроде бы так: они сумели, а мы — нет. И еще: с Машей я тоже сумел бы. А тогда где-то там далеко, в самом затылке, завозилась ужасно обидная мыслишка: «Сзади нас идут Леонид с Машей и потешаются, как мы тащимся по трясине». Почему-то припомнилось: «Во Францию два гренадера брели и оба душой приуныли…» Это Маша когда-то декламировала такие стихи.
И хотя все это было ох как неприятно, но я честно и от души помогал Шуре. Чем же виноват человек, если сил у него не хватило?
Пока мы тащились по болоту и полярные березки хлестали нас своими жесткими сучьями по ногам, разговора у нас, можно сказать, никакого не было. Шура только иногда вскрикивала: «Ой, Костя!» — будто это я хлестал ее березками. А я уговаривал: «Ты потерпи» или: «Теперь недолго». Но когда у нее вдруг вырвалось: «Так больно же, Костенька, милый!» — этим «милым Костенькой» она вовсе застегнула мне рот.
В общем не знаю почему, но с Машей вдвоем так неловко себя никогда я не чувствовал.
Едва мы вышли на твердую дорогу, Шура сразу переменилась. Сняла руку с моего плеча и пошла легко, будто и не было у нее усталости. И я подумал: вот как быстро может человек отдохнуть. А Шура теперь говорила и говорила. Что-то примерно такое: «Ну, буду я знать, что это за тундра! Рассказать маме — в ужас придет: «Дочь моя, какая ты героиня!» Костенька, нам нужно было наломать этих сердитых полярных березок. Приедем в Красноярск, доказать нашим, что мы были в тундре. Ох! И как только здесь люди живут?» Мне было очень щекотно от «Костеньки», а что она говорила «доказать нашим», и вовсе запутывало: кому «нашим»? Но я все же старался болтать ей в тон.
Если разобраться, скучно с Шурой мне в этот раз не было, даже когда я тащил ее чемодан или потом, когда мы оба сами тащились по трясине, а теперь — и тем более. Но и радости от прогулки, удовольствия настоящего тоже не вышло. И дело вовсе не в том, что промокли мы и грязью захлюпались. С Машей тоже разве не мокли мы? Вся штука в том, что со мной происходит что-то такое… Ну вот, наверно, как у Леньки, когда он в первый раз стал варить кашу и сам не знал, что из этого выйдет!
Наконец добрались мы до теплохода. Ноги у нас уже подсохли. Конечно, только обувь снаружи, а слякоть внутри — куда ее денешь? Шура без всяких поволокла меня к себе в каюту: «Костенька, времени у нас еще час целый». Поволокла так, будто боялась, что я опять надолго от нее удеру. Но я сказал, что сперва все-таки надо помыться и обувь сменить.
Ребята из кино вернулись давно. Сидят втроем, обсуждают картину. Накинулись на меня, что ждали нас, дескать, до последней минуты и из-за этого даже пропустили журнал. А журнал был «Новости техники», очень интересный. Нападали, собственно говоря, только Тумарк с Петей, Петром Фигурновым, а Илья смотрел, как я стаскиваю грязные ботинки, и ехидно улыбался.
Вдруг заходит штурман Владимир Петрович:
— Все — в машинное отделение!
— Что такое?
Оказывается, механик обнаружил в какой-то там муфте трещину. Надо срочно менять, поднимать машину. Ладно еще, что в пути беды не случилось.
— Бывает, — говорит Владимир Петрович.
— У сапожников — бывает, — говорю я.
Покосился он на меня.
— Тебя, Барбин, не поставить ли главным механиком?
— Сапожником быть не хочу, Владимир Петрович. А механики — все сапожники. У них вечно что-нибудь да случается.
— Это верно. Машина — дело сложное. А у матроса чему случиться? Разве рука сорвется, да из шланга пассажиров он водой окатит или трапом кому-нибудь ногу отдавит. Ну, айда вниз!
Последним выходил я. Повернулся случайно к иллюминатору и увидел, что по мосткам на теплоход поднимается Маша. С тех пор как мы пошли на Столбы, мне кажется, я не видел ее одну, Леонид всегда, как злой дух, торчал возле Маши. И я невольно задержался, обшарил глазами весь берег, все спуски-тропинки с него: не приотстал ли он просто? Нет, его не было начисто! И у меня мелькнула веселая мысль: «Может быть, он утонул в трясине?»
В машинное отделение нужно было идти направо. Но я побежал налево, нарочно, чтобы в пролете столкнуться с Машей и сказать ей: «Доброе утро!», хотя по часам было, пожалуй, около одиннадцати вечера. Маша могла бы задержаться, остановить меня и поговорить о чем-нибудь. Но она прошла мимо и совсем на ходу бросила:
— Здравствуй, Костя. Спокойной ночи!
Мы долго копались в машине, помогая «сапожникам», и вывозились в масле, как черти.
Что мы проделали? Вытащили эту самую муфту. А потом главный «сапожник» — механик — с Длинномухиным и Петей, Петром Фигурновым понесли ее в мастерские морского порта, чтобы по образцу выточить другую взамен. А помощнику своему и нам главный механик поручил к этому времени что-то такое подготовить еще. Вот я все время говорю: «какую-то», «эту самую», «что-то такое», но не потому так говорю, что в технике боюсь вас запутать. Просто я сам ничего в ней не смыслю, и пока мы возились в машине, не запомнил ни названий деталей, ни даже того, как они действуют и взаимодействуют, хотя механик по ходу дела и старался нам объяснить. Честно признаться, не запомнил еще и потому, что какой-то дятел долбил мне голову: «Зачем матросу все это нужно?».
А дальше — ушел главный механик, и конец. С его помощником не ладится дело у нас. Орет он, ругается, как папа-Шахворостов, а толку нет. И мне становится ясно, что сам он в машине «ни бум-бум», а криком своим заранее на нас вину перекладывает. Вот, дескать, это мы такие тупицы, что все делаем не по его указанию и только портим.
Оно и верно. Должен был я отвернуть гайку. Но при всей силе моей гайка никак не идет. Ну, вы подумайте! И тогда этот самый помощник механика мне говорит:
— А ты постучи, Барбин, по ключу молотком.
Пожалуйста! Стукнул раз, и два, и три, и посильнее.
Как прикипела гайка, ни на волосок! Ну, я тогда и ахнул как следует. Ключ пополам. Тоже, наверно, как в муфте, была в его рукоятке тайная трещина.
Тут помощник механика от крика прямо наизнанку весь вывернулся. Но мне на это плевать, мне интересно: да что же это за гайка, что за чудо такое? И тогда подходит цыпленок Марк Тумаркин, подумал, почесал у себя за ухом, взял обломок ключа и спокойненько отвернул гайку. Как? Да просто она оказалась с левой резьбой…
Помощник механика издевается:
— Головой, Барбин, думать надо.
Вообще-то, конечно, головой… Интересно, сам чем он думал, когда заставлял меня колотить молотком по ключу, если знал, что гайка с левой резьбой? Я промолчал, не стал огрызаться. Но злость в душе у меня в этот момент ворохнулась лютая. И не к «сапожнику», а к этой самой технике. Получается, я, Костя Барбин, перед какой-то гайкой в дураках оказался! Да если б я захотел… Готов на спор: разберите до последнего винтика любую машину и замкните потом меня одного, даже без хлеба, в помещении, где она распластанная лежит. Соберу. Умру — а соберу. Ведь это все как настроишь себя, на какой лад. Маше, когда она пошла учиться на радистку, я подивился: трудно. А Маша тогда сказала: «Не боги горшки обжигают!» Вообще-то правильно. И Костя Барбин может обжечь.
Вернулся главный механик, покачал головой: у нас не шито, не порото. Махнул рукой:
— Ладно, ребята, ступайте. Теперь я уже сам здесь займусь. Муфту нам не скоро выточат.
— А как же тогда? По расписанию пора уже выходить из Дудинки.
— Как, как! Без машины все равно не двинешься.
Стало быть, выйдем с опозданием. А Иван Демьяныч беда как не любит опаздывать.
Вылезли мы из машинного отделения, отмылись и пошли кто куда. Шахворостов с Фигурновым спать, Тумарк — снова на берег, а я в корму теплохода, на палубу в кресло, в котором любил сидеть Иван Андреич. Сел подумать. И почитать его книгу. Я ведь вовсе забыл сказать вам, что она действительно в каюте у него оказалась. Но мне проводница отдала ее, когда мы уже подплывали к Дудинке.
Вы спросите: а какая же надпись была в книге сделана?
Вот какая:
«К. Барбину.
Юный друг мой, если тебе не хочется читать эту книгу, сразу брось ее в Енисей.
