Виталий Закруткин - Плавучая станица
План добычи очень беспокоил Кузьму Федоровича. Неуверенность в том, что план будет выполнен, угнетала председателя. Но еще больше встревожил Кузьму Федоровича разговор с Зубовым. «Чего-то я все же не понимаю и не могу понять, — думал он. — Мое начальство требует от меня рыбы, а этот друг гнет свою линию, тоже, должно быть, правильную, потому что запасы реки в самом деле могут иссякнуть».
Кузьма Федорович справедливо считал себя человеком дела. На войне, будучи водителем танка, он с готовностью выполнял каждый боевой приказ и привык к тому, что его мощный «Т-34», отлично заправленный горючим и снабженный боеприпасами, работал с точностью хронометра. Там, на войне, все было подчинено железному распорядку и потому представлялось Мосолову ясным и четким, как таблица умножения.
Тут, в рыболовецкой артели, все казалось иным. Конечно, годовой план добычи Кузьма Федорович тоже считал приказом, подлежащим немедленному и безоговорочному выполнению. Но тут было много такого, что требовало постоянного вмешательства, коллективного обсуждения, проверки; тут были люди, которые вносили свои предложения, спорили, совещались, заседали днем и ночью, и Кузьма Федорович не сразу понимал, кто из них прав, а кто ошибается.
Вечерами председатель приходил в амбарчик. Остановившись у дверей, он несколько минут молчал, а потом спрашивал по-хозяйски:
— Ну как? Идет дело?
— Все в порядке, — отвечал Зубов.
Кузьма Федорович осматривал икринки в аппарате и с виноватым видом произносил:
— А оно действительно здорово получается.
Василий довольно улыбался, угощал Мосолова папиросой и говорил мечтательно:
— Когда-нибудь мы еще поставим опыты по гибридизации и попробуем создать новые породы рыб. Скрещивание карпа и карася, например, дает интересные результаты: потомки как будто выходят крупнее и растут быстрее, чем их родители. Конечно, в таких условиях опыты по гибридизации ставить трудно, но если у нас в колхозе будет свой завод…
— Ладно, Кириллыч, — усмехнулся Мосолов, — придет время, подумаем и о заводе.
Чем чаще Кузьма Федорович приходил в амбарчик, тем больше укреплялась в нем уверенность в том, что Зубов прав и что рыбаки-колхозники должны по-настоящему заняться воспроизводством рыбных запасов. Но в правление каждый день приходили из города письма и телеграммы, требовавшие сводок о выполнении плана. Кузьма Федорович читал эти письма, скреб рукой затылок и думал: «Скорее бы профессор начинал свой лов…»
Река после весеннего паводка уже почти вошла в берега, и все фермы плотины были подняты. Огромные, покрытые мшистой зеленью деревянные щиты водрузились на место и, перерезав реку от берега к берегу, рассекли ее воды на две части. Образуя пенистый, кипящий, как в котле, молочно-белый спад, вода верхнего бьефа, регулируемая щитами, с диким ревом устремлялась вниз. Подчиняясь человеку, река разделила свое лоно на разные уровни: подпираемый плотиной верхний бьеф реки стал на два метра выше нижнего.
В тот самый день, когда все фермы плотины поднялись из воды и у щитов закипела белая пена, путь идущей в верховья нерестующей рыбы оборвался. Дальше плотины ей хода не было: перед рыбой встала содрогающаяся от рева и грохота непроходимая стена.
Как раз в эти дни у плотины и стала собираться идущая снизу белуга.
Профессор Щетинин, сидя на крутом берегу, часами наблюдал за рекой. Ничто не ускользало от его опытного стариковского глаза. Он видел и суматошную игру мальков в зеленоватой воде и медлительное ползание раков по светлому песчаному дну. Но волновали его те минуты, когда, нарушая тишину, вдруг выбрасывала из воды свою слоновью тушу и снова исчезала в речных глубинах белуга.
Что управляет поведением этой рыбы? Какие инстинкты ежегодно гонят ее из моря в далекие речные верховья и заставляют метать икру именно в тех местах, где на протяжении тысяч лет нерестились ее предки? Почему она упрямо и настойчиво стремится отыскать эти места, только эти, и там высеять множество икринок — будущих маленьких белужат? Какие законы подчас вызывают в ней, в этой рыбе, странный процесс перерождения невыметанной икры? Ведь икряная белуга, если она лишена возможности попасть на свое нерестилище и вынуждена бессильно тыкаться острой мордой в возникшее на пути препятствие, не вымечет икры. Долго будет плавать она от берега к берегу, выискивая хотя бы маленькую лазейку для того, чтобы пройти в верховья… Долго будет толкаться носом в железную ферму плотины, и все сильнее и яростнее будут ее толчки: уже вода зарозовеет от крови и сотни рыб соберутся вокруг — клевать разбитые железом и расплывающиеся по воде хрящики белужьего рыла, а обезумевшая брюхатая самка, изнемогая от тяжести икринок, все еще будет пытаться сокрушить несокрушимую преграду. Наконец она отплывет от плотины и начнет бесцельно ходить по реке, так и не выметав ни одной икринки; а несколько миллионов икринок в ее брюхе постепенно начнут затягиваться жирком, а потом навсегда потеряют свою жизненную силу. И ученый, вспоров ножом пойманную рыбаками захолостевшую самку, скажет, что в ней произошло перерождение икры.
Все это было давно известно профессору Щетинину, так же как были известны ему сотни определений и терминов, разъясняющих миграцию рыб и формы их размножения. Но старик хотел проникнуть глубже этих известных определений и во что бы то ни стало найти метод сохранения в реке явно исчезающей белуги.
— Мы нарушили плотиной законы размножения белуги, и мы должны ей помочь, — упрямо твердил Щетинин, — мы не можем бросить ее на произвол судьбы.
— Все это напрасная затея, — возражали профессору его коллеги, — природа сильнее нас…
— Чепуха! Ересь! — сердито кричал Щетинин. — Эта рыба — гордость советской земли, ее нигде, кроме наших водоемов, нет. Чудесная зернистая икра, добываемая нами из белуги, славится на весь мир. Мы должны спасти белугу для завтрашнего дня…,
— Ничего из щетининской затеи не выйдет, — утверждали скептики, — она выеденного яйца не стоит.
— Только денежки государственные плакать будут.
— Поживем — увидим…
Илья Афанасьевич знал об этих разговорах. Он и сам не был твердо уверен в успехе своего предприятия, так как икряную белугу никто никогда не пересаживал за плотину, и поэтому нельзя было заранее предсказать результаты такой пересадки. Зато Щетинин знал другое: рыбники не могут сидеть сложа руки и равнодушно дожидаться окончательного исчезновения белуги. Именно поэтому он и рискнул заняться пересадкой рыб за плотину, поставив на карту свой научный авторитет.
И как ни сгорали от нетерпения Мосолов и Головнев, мечтавшие с помощью белужьей экспедиции выполнить свои планы, как ни торопили они Щетинина — старик оставался непоколебимым: он не разрешал начать лов до тех пор, пока не будут закончены все приготовления.
Прежде всего надо было приготовить суда для перевозки пойманной белуги за шлюз. Для этого использовали два вместительных паузка, приведенных на буксире «Жерехом»; в подводной части их бортов прорезали большие люки с откидывающимися крышками и наполнили паузки водой; это превратило полузатопленные, низко сидящие суда в плавучие водаки. Водаки и предназначались для транспортировки белуг за плотину.
Кроме того, под наблюдением Щетинина были заготовлены для мечения белуг нержавеющие латунные ярлыки с оттиснутым на них номером. Прикреплять эти ярлыки к рыбе решили тонкой и мягкой проволокой с особым покровом, похожим на изоляцию телефонной проводки. Затем профессор выбрал на колхозном дворе самые крепкие невода, шнуры для куканов, велел изготовить длинный гладкий шест для обмера гигантской рыбы, нанес на этот шест сантиметровые деления и приказал отправить все оборудование на тоню.
Первый лов белуги Щетинин назначил на пятницу и попросил Мосолова к шести часам утра выслать обе бригады на тоню Таловую.
С восходом солнца вся станица оказалась на левобережье. Каждого голубовца интересовало невиданное зрелище.
Тоня Таловая представляла собою вытянутый вдоль реки длинный участок пологого, засыпанного белым песком берега. В некотором отдалении от воды на ней высились поросшие вербой и тальником песчаные наносы, а еще дальше темнела Тополиха — густой зеленый лес. Обычно на Тополихе полновластно царствовала тишина: тут были слышны только всплески жирующей рыбы да звонкое кукование голосистой кукушки в лесной чаще. Но в это утро на тоне стоял неумолчный шум: переговаривались ожидавшие замета ловцы, суетилась детвора, скрипели нагруженные неводами дубы, стучал механизмами пыхтящий «Жерех». Всюду слышались лязганье якорных цепей, стук весел, голоса рыбаков.
Только один человек оставался как будто спокойным и безучастным ко всему — старик Щетинин. Он стоял на холме в своем неизменном, песочного цвета, костюме, в тяжелых солдатских башмаках и форменной фуражке, из-под широкого козырька которой сверкали стекла очков.
