Борис Горбатов - Донбасс
— Мы пришли с собрания… — сбивчиво рассказывал Андрей. — А тебя нет… И ребята говорят: может, он пройтиться пошел… А Светличный…
— Что Светличный? — глухо спросил Виктор.
— Нет, он ничего… Только сказал: нет, вряд ли! А я подывився под койку… а сундучка нема… И я догадался… О, ой, Виктор, как же мне страшно стало! Як же ты?! И я теперь как же — один?!
Да. Та же дорога, и рельсы те же, и опять Андрей рядом. И так же, где-то за балкой, пламенеет небо, и кучерявится дым, и мокрые хлопья пара оседают на лицо и плечи. А под животом все совается и совается уголь, словно Виктор с Андреем лежат не на железнодорожной платформе, а на рештаке. И железная лента трясет и подбрасывает их, как пустую породу, и безжалостно выносит вон — из лавы, из шахты, из Донбасса, из жизни… Куда, зачем?
— Зачем ты это сделал, Виктор? — с тихим укором спросил Андрей.
«А ты, ты зачем?» — хотел было зло закричать Виктор в ответ. Но не закричал, а только упал лицом вниз, на холодные, уже покрывшиеся инеем груды угля и просвистел сквозь зубы:
— Сволочи мы… сволочи… — словно только сейчас во всей своей страшной правде представилось ему его падение. А мимо них все бежали да бежали телеграфные столбы, провода, фонари на стрелках; и каждый верстовой столб, точно осиновый кол, сам вколачивался в душу.
Вдруг Виктор стремительно вскочил на ноги и схватил сундучок. Поезд, замедляя ход, подходил к станции.
— Ну! — свирепо крикнул Виктор товарищу. — Прыгай! — И, ничего не сказав больше, спрыгнул с платформы в темень, Андрей — за ним.
Они упали на мягкий, но мокрый гравий. Эшелон медленно прополз мимо них. Фонарь на последней площадке подмигнул и растаял в тумане.
— Ты цел? — спросил Виктор.
— Вроде цел, — отозвался Андрей и подошел к товарищу.
— Ну, так пошли! — скомандовал Виктор, подымаясь на ноги. Он не сказал куда, а Андрей не спросил. И так было ясно, куда идти; у них был только один путь — назад, на «Крутую Марию»…
— А где ж твой сундучок? — спросил Виктор. — На платформе забыл, эх ты, шляпа!..
— А я… я без вещей… — растерянно признался Андрей. — Вещи там… в общежитии остались.
Виктор пристально посмотрел на товарища. Вдруг захотелось ему подойти к Андрею и обнять его. Но он не сделал этого, не сумел сделать. Он только мотнул головой и сдавленным голосом сказал:
— Ну, пошли!
И они пошли…
Они не знали, что от станции, где они спрыгнули о эшелона, есть прямая степная дорога на «Марию»; поэтому просто пошли назад по шпалам.
Они шли молча. В ночной тишине гулко отдавались их шаги.
Вдруг Андрей радостно засмеялся.
— А я знал, знал! — смеясь, воскликнул он. — Знал, что ты все-таки окончательно не убежишь. Не такой ты парень! Да, Виктор?
Виктор не отозвался.
А Андрей не мог сейчас идти молча. Ему хотелось говорить, говорить, смеяться, болтать, петь. Сколько пережил он за эту ночь! Во всю свою жизнь не переживал столько.
Когда увидел он, что нет под койкой знакомого сундучка Виктора, когда догадался, что тот бежал, просто бежал с шахты, словно был это не Виктор — гордость Андреевой души, а какой-нибудь гад Братченко; когда понял он, что навеки потерял друга и остался на шахте один, совсем один, — ему стало так тяжело, так невыносимо тяжело, что хоть в петлю!
Сам себя не помня, выбежал он тогда из общежития и побежал на вокзал. Он решил найти друга, остановить его, уговорить, умолить вернуться. Он был уверен — Виктор вернется.
Он боялся только, что не найдет Виктора на вокзале, уже не застанет его. Он так обрадовался, увидев товарища в дальнем углу пассажирского зала, что невольно закричал и разбудил его. Он побежал потом за ним на перрон и дальше — к товарному составу. Теперь он знал, что уже не упустит.
— Слушай! — сказал он вдруг. — Если к рассвету придем, так никто, ни одна душа не узнает, что с нами было, ты не сомневайся!.. — Он знал, что именно об этом все время мрачно думает Виктор.
— Нет! — жестко мотнул тот головой. — Я Светличному все сам расскажу.
— Д-да?.. — растерянно пробормотал Андрей. — Ну, пусть! Если кто смеяться станет, так я так ему морду набью…
— Пусть смеются, все равно…
— Нет, я смеяться не дам! — проворчал Андрей. Угрожающе сдвинул брови и сбычился.
Некоторое время приятели шли молча…
— Дай теперь я понесу сундучок, Витя… — сказал Андрей.
— Нет, ничего. Я сам…
— А то понесу, а?..
Но Виктор не отозвался, и они опять пошли дальше молча.
— А помнишь Псёл, Витя, а? — вдруг сказал Андреи и тихо, радостно засмеялся. — Вот река! Тут такой и нету…
— Д-да…
— Он теперь уже замерз, небось…
— Нет, рано еще…
— А чего ж рано? Скоро замерзнет… А тебе не холодно, Витя? А то…
— Нет, ничего…
— Я сейчас про Псёл вспомнил, и так хорошо стало… А помнишь Фросю Вовк из седьмого «А»? Вот здорово на коньках каталась!
— Да.
— Лучше всех девчонок. Она только с тобой и любила кататься… А давай ей письмо напишем, а?
— Зачем?
— А так! Живы, мол, здоровы, вспомнили про тебя… И — с шахтерским приветом известные вам Виктор и Андрей… А?
— Очень ей интересен твой шахтерский привет!
— А что? И очень даже.
— Она все считала, что я непременно летчиком стану, — усмехнулся Виктор. — Знаешь, мы с нею один раз даже поцеловались…
— Да ну?! Я и не знал…
— На лодке. Это почти нечаянно вышло… А потом мы сюда уехали.
— Ну и что ж, что шахтеры? — горячо сказал Андрей. — А что шахтер — это позор, что ли?
— Я ничего не говорю…
— Шахтер, может, для людей поважнее летчика будет! — волнуясь, продолжал Андрей. — Шахтер подземное солнце на-гора достает. Если хочешь знать, так уголь — это, брат, человеческое солнце: и светит, и греет, и энергию дает…
— Д-да… — протянул Виктор, думая о своем, и криво усмехнулся. — В летчики я не вышел, а в летуны… чуть-чуть не угадал.
— А ты не думай об этом! — умоляюще закричал Андрей и даже остановился. — Я тебя, как друга, прошу: ты об этом больше не думай!
— Как же не думать, Андрюша? — просто и грустно сказал Виктор.
— Не думай! Вот поверь мне… Витя… да теперь ты такое, такое в шахте покажешь! Нет, ты постой, ты со мной не спорь, — торопливо проговорил он, боясь, что приятель его перебьет. — Знаешь, я как увидел отбойный молоток, я, ей-богу, сейчас же про тебя подумал. Ведь отбойный молоток, это какая машина? Это как раз для тебя машина. Она проворного человека требует. Грамотного. Молодого. Моторного. Нет, ты постой!.. Слушай, ведь на «Марии» никто, ни одна душа еще на отбойном не работает… Понятия никто не имеет. Один дядя Прокоп. Ты ж первым станешь, Витя!.. Ты ж им такое, такое покажешь!..
— Ты расскажи про отбойный молоток подробнее… — тихо попросил Виктор.
— Рассказать? — обрадовался Андрей. — Это… это ж як пулемет, тебе понравится… Это ж такая сила, разве ж можно с обушком равнять? Так и трясет… Это в нем сжатый воздух…
И он, торопясь и захлебываясь, стал рассказывать про отбойный молоток.
Только к рассвету пришли они на «Крутую Марию». На косогоре остановились, чтобы передохнуть, посмотрели вниз, на шахту, и не узнали ее.
За ночь пал на поселок первый иней и все чудодейственно преобразил и принарядил. Словно легкая и трепетная венчальная фата опустилась на шахту, и та заневестилась, похорошела. Иней лежал на деревьях, на крышах, на трубах, на терриконе, — старый террикон стал похожим на снежный Эльбрус.
А из-за копра уже подымалось молодое солнце, лучи его весело и проворно побежали по земле, все на своем пути преобразуя. Запылало надшахтное здание; в стеклах ламповой брызнули и заиграли разноцветные искры; иней на крышах стал розовым и кремовым, а на терриконе — темно-фиолетовым, почти вишневым.
А там, куда еще не проникли солнечные разведчики, все утопало в синей предрассветной дымке. Там еще трепетали и боролись за жизнь ночные тени, отползали в овраги и балки и клубились туманами…
Но уже просыпалась жизнь в поселке: кричали петухи, хлопали, отворяясь, ставни — и первые дымки, выпорхнувшие из труб над хатами, ужо окрашивались солнцем в радостный розовый цвет. И, словно объявляя, что день настал, встрепенулся железный петух шахтеров — гудок «Марин» — и раскатился над степью…
А ребята все стояли на косогоре и восхищенно смотрели вниз на розовую шахту — они и не знали, что может она быть такой красивой.
И всего лучше на ней был копер. В этом чудесном утреннем превращении он один остался самим собой, не нуждаясь в прикрасах, ни на что другое не похожий, гордый своей собственной железной красотой. Его ажурный силуэт четко и строго вырисовывался в пламенеющем небе; его шкивы уверенно вертелись в вышине, а канаты трудолюбиво сновали вверх-вниз, вверх-вниз, не зная ни устали, ни покоя… Копер был прекрасен той мудрой простотой человеческого сооружения, равной которой в природе ничего нет.
