Дмитрий Урин - Крылья в кармане
— Отдыхай. Чувствуешь себя хорошо?
— Спасибо! — ответил я. — Была бы каша, войну выиграем.
— Надо будет поговорить с народом, — сказал Василий.
Я ответил:
— Надо будет.
Наш разговор под взглядами походил на разговор двух актеров перед началом спектакля. Народ ждал. Но едва я вытер рот, у меня спросили:
— Что действующая армия, хорошо живет? Не бунтуется?
— Красная армия? — переспросил я.
— Ну, да.
Я рассказал о нас и о наших начальниках.
И люди, пришедшие послушать новых людей, не задали нам больше ни одного вопроса. Но все стали говорить, шуметь, жаловаться. Что новые люди? Мы могли приехать без всяких впечатлений и знаний. Только наши уши и наше внимание нужны были балайбинцам. Но мы приехали не пустыми. Жалобы и шум не вмещались в нас.
— Добрые люди! — перебил я всех. — Хлеба ваши мы видели, и то, что вы думаете, знал я уже по тем хлебам. Что сказать вам? Сорняк растет меж рожью, колос низкий, зерно маловажное. Ни сапог, ни сахару с такого зерна не намелешь. А я смотрю на вас грустными глазами, и на бедность вашу, и берет меня досада. Сами вы виноваты! Вы перед землей преступники и разбойники. Хотите лучше жить? Хотите?
— Фокусы показываешь? — спросил какой-то низкорослый мужик с бородой козла. (Если бы козел был рыжим!) — Фокусы-покусы? Ярмарка? Не забивай душу! Давай доказательства хорошей жизни. Не можешь в целом поле доказать, давай в горшке. Не можешь на всю Россию, так доказывай, — как знаешь. Но давай доказывай, а не говори слова.
Я всмотрелся в рыжего мужика. На изодранном его кпочкастом ватнике-душегрейке горела одна огромная золотая пуговица с надписью «Hotel Imperial».
Горшка у меня не было. Надо было объяснить без горшка — на всю Россию, как это и происходит на самом деле.
Василий выручил меня. Я выдумывал речь — настоящих слов для этой полосы земли у меня не было. Да и есть ли где на свете моя полоса?
Порошки и машины— Мужики и женщины, — сказал Василий, — на агитатора меня не учили, и вообще я не для доказательств приехал к себе домой, а чтоб пахать землю. Земля у нас ленивая — большей частью под снегом спит, как бы помещица. Радости нам от нее мало. Лето у нас плохое. Все это от Бога, и помочь здесь нельзя. Такая мысль у вас, такая была и у меня. Но на службе доказали мне, что, напротив этого, нужно бороться.
— Молчи, сукин сын! — как и следовало ожидать, крикнул отец, встал у света и рукой отодвинул Василия в глубь комнаты. — Служба уму научает, а ты дураком вернулся. С Господом Богом борешься.
— Не про ту борьбу говорю!
Василий встал рядом с отцом. Он был одного с ним роста, одной ширины, но никак не походил на крестьянина. Городская культура оформила его голову. «Неужто все дело в московском парикмахере?» — подумал я.
— Бога я не касаюсь, — продолжал Василий, — прошу понимать правильно. Отцу я приехал помогать, и соседи, которые желают, могут послушать. Я думаю про ту борьбу, которая с пустой землей, с плохим летом, чтоб, выражаясь настоящими словами, победить природные условия. Бог-то бог, да сам не будь плох!
Я слушал его с волнением. Оно росло во мне, повышая сердцебиение. Если бы кто-нибудь держал руку на моем пульсе, он растерялся бы и сам задрожал. Нарастание этого волнения нужно было измерять манометром, как измеряют давление в паровых котлах. Волнение распирало меня. Черт подери! Василий дипломатствует! Он умеет отступить на шаг; чтоб взять препятствие с разгону. Его научила этому армия. Он бродит в коридорах чужого сознания, как в линиях окопов, изученных на чертежах. Хорошо! Ведь старая русская армия умела учить своих солдат единственной самостоятельной военной хитрости — штыковому бою, открытым атакам, то есть крику, безумию, слепоте. Это была хитрость африканского слона Ямбо, ходившего на бутылках по манежу одесского цирка и вдруг взбесившегося. Это безумие было при-уготовано довоенной цивилизацией для охраны Восточной Европы, а теперь, я читал, его показывает казацкая труппа в брюссельском цирке. За несколько франков воспитанные в школе национальной русской армии кавалеристы с гиканием и свистом топчут желтый песок арены. Взмыленные кони храпят и встают на дыбы. Кавалеристы ругаются по-русски и кричат птичьими голосами. Публика аплодирует. На знамени этого номера написано: «Нас мало, но мы славяне». Это очень смешно! Это так же смешно, как если бы мы купили пожилого, давно приученного слона, этакую водовозную экзотическую клячу, и научили бы ее беситься на цирковой арене для щекотания нервов служащей городской публики. В годы ожидания и подготовки химической и бактериологической войны Европу нечего пугать криком. Нас в армии научили складывать и разбирать мотор, чистить зубы и обращаться с автоматическим ружьем. Хитри, Василий, хитри! Я вижу: ты наступаешь. Мы заразим Балайбу жаждой настоящей жизни, потребностью обернуться к науке, спросить у нее совета, послушаться ее. Уступи им на полчаса Бога, — они не вспомнят больше о нем.
— Земля требует навоза, — продолжал Василий. — Ее нужно знать: куды что, куды сколько.
Деревня слушала его удовлетворенно. Позже я узнал, что деревня любит, когда для начала ей говорят обыкновенные вещи, которые она знает.
— А может, вместо навоза теперь порошок такой есть, что от него хлеб растет, как фрукта? Я не знаю, я — темный, — притворялся Василий.
— Может, что есть порошок, — сказал кто-то из толпы, к моему удивлению, очень обыкновенно и доверчиво.
— Мало ли что есть! — угрюмо уступил отец. Его деревянные жесты ломали ветви рук. Они желали обхватить всю избу. Он обнял так какую-то невысказанную мысль, сложил руки и больше не размахивал ими. — Австрийцы машиной пашут, машиной и сеют и убирают, а руками одно: едят. А мне такое… — старик разволновался, — белыми руками есть! Чистыми руками хлеб ломать! Господи Боже! Трудящие люди!
— Чево жа! Только давай машину! — кто-то молодой с уважением и опаской перебил старика.
Василий тотчас же подхватил:
— Это верно! Только давай машину! Только давай! — он притворялся неумело и, заглушая собственную неуверенность, громко кричал: — Со мной, соседи, ученый человек: насчет всех порошков, а также машин и всего прочего — первый знаток.
Я сразу не догадался, что речь идет обо мне, но увидел обращенную на меня Балайбу, смутился и что-то хотел сказать, не зная что.
— Агроном? — спросил тот же молодой.
— Нет, нет, нет! — поспешил я ответить, в страхе, что меня заставят лечить землю, начнут спрашивать советов и будут приносить, совать мне в руки злаки и травы, названия которых я даже не знал. Зеленое — застилающее мир — я называл травой, желто-золотое — хлебами, голубое, сиреневое и красное — цветами. Поэтому со страхом душевным я закричал: — Нет, нет, нет! — как вдруг услышал за спиной громовой голос Василия:
— Главней агронома. Куда там! Ба-а-льшой специалист!
Все замолчали. Замолчал и я. Люди смотрели на меня с уважением, которое у крестьян очень похоже на недоверие. Я смотрел на них со страхом.
Много лет тому назад меня, десятилетнего мальчишку, поймали в саду генерала Май-Маевского и привели к нему в кабинет. Дворник держал меня за шиворот, так что я чувствовал себя горбатым.
— Экземпляр! — сказал дворник. — Яблоки! — говорит.
Я клялся, что воровал яблоки, только яблоки. Страшно было, что меня примут за серьезного вора.
— Но у меня нет ни одной яблони, — очень мягко улыбнулся генерал.
— Ну, груши! — умолял я. — Какая разница! Я больше не буду.
— То есть тебе нет разницы, что воровать? — спросил генерал. — Очень приятная откровенность! Это вот что? — он взял со стола круглый плод и поднес его к моему носу. Я почувствовал сладкий запах прелого винограда. Но плод был круглым. Я сказал:
— Это яблук.
— Во-первых, не «яблук», а «яблоко», — сказал генерал Май-Маевский, — а во-вторых, это не яблоко, а персик, и в-третьих: почему ты врешь? Кто вас учит с ранних лет хитрить? Ведь ты знаешь, что это персик. Зачем же ты врешь? Что за хитрая кровь у вас?
Я зарыдал и стал отбиваться. Я первый раз слышал это слово: «персик». Дворник зажал мне рот.
— Прошу прощения, ваше превосходительство, — сказал дворник. — Вполне можно поверить, что еврейчик говорит правду. Они насчет произрастающих яств, Георгий Андреич, совершенно дурной народ: что виноград — что картошка. Отвыкла нация. Земля для нее, ваше превосходительство, туманная картина. Они больше насчет готового платья. Часы, также ботинки, картузы. Одним словом — «захэн».
Он сказал еврейское слово «захн» — вещи.
Генерал Май-Маевский хохотал. Мог ли думать он, что через двенадцать лет будет изгнан из своей России цыганом и нищим, а меня русский мужик приведет в свою деревню и назовет большим знатоком земли. Пусть я никогда не работал на земле и совершенно не знал ее законов! Пусть я боялся, что сейчас к моему носу снова поднесут плод и я снова скажу: «это яблук», генерал Май-Маевский может не радоваться. На этот раз я был более подготовлен.
