Ильяс Есенберлин - Схватка
— Да нет меди, нет! — крикнул чуть не в истерике Ажимов. — Понял, нет ее!
— А вот говорят, что есть, — тихо сказал, словно прошипел Еламан, — говорят, что есть. И Даурен с Жариковым ее обязательно найдут, тогда что?
— Хорошо, что ты предлагаешь? — резко спросил Ажимов, уже изнемогая от этого спора.
И тут лицо Еламана вдруг сразу поглупело.
— А что мне предлагать? — сказать он смиренно. — Вы же сами сказали — я завхоз, мое дело — кирка да лопата. А вы профессор, в атом проникли. Без вас и ледоколы не ходят и станции не работают, так что решайте сами. Если есть медь, то вам здесь делать нечего, ее Даурен отыщет. Если же нет меди — то какой толк Саяту от Даурена? Он тогда только казенные деньги на ветер расходует.
Ажимов отошел от Еламана и вышел из комнаты. Там он что-то делал или искал, потом, очевидно, мочил голову, было слышно, как звенело ведро и лилась вода, а когда наконец возвратился, то сказал:
— Надо подождать снега! Тогда все кончится само собой.
— Э, — сказал Еламан, — до снега еще знаете сколько? Он до снега все свои дела провернет. Нет, действовать надо сейчас же, немедленно.
— Да как, как? — крикнул Ажимов. — Что ты каркаешь, как ворона, а по-человечески не говоришь. Если не хочешь говорить, то...
— Ладно, — смилостивился Еламан. — Скажу. Вот-вот начнутся заморозки — копать будет трудно, зимней одежды у нас нет, или во всяком случае недостаточно. Но, скажем: совсем нет. Значит, выпускать людей на земляные работы не в чем. Ну, в общем, это уж мое дело, а ваше — дать телеграмму в центр. Пусть выезжает комиссия. Может быть, и акт составить о неоправданном распылении государственных средств... Хотя нет, акт рано, да и вас может это тоже коснуться. Ладно, посмотрим! Тут только слушайтесь меня.
— А что ты хочешь делать? Если уголовное дело подымать...
— Ну, уж выдумал! Против кого уголовное дело? Против тебя, что ли? Я же говорю: посмотрим! И только одного я от тебя требую, слышишь, требую! Держись крепко, не пугайся, не сдавайся, не колеблись — стой на своем. Слышишь!
— Слышу, — уныло ответил Ажимов, — слышу!
Подошел к шкафу и вытащил почти полную бутылку и две рюмки.
— Слышу, товарищ Еламан, слышу! — повторил он.
И невесело улыбнулся.
12
— Пропади все пропадом, пропади все пропадом! Все — пропадом! — бормотал Бекайдар себе под нос, пока не дошел до дома отца. В окнах горел свет. Он приник к стеклу и увидел: отец сидит перед столом задумавшись, а на столе бутылка из-под коньяка и два пустых стакана. «Неужели опять Еламан приходил? — остро подумал Бекайдар. — Да нет, ведь с ним припадок был, разве после припадка можно коньяк пить? Впрочем, разве поймешь, что ему можно, что нельзя. Ему все можно!»
Он продолжал смотреть.
Отец встал и пошел по комнате, подошел к зеркалу, постоял, машинально провел рукой по волосам, приглаживая их, подошел к радио и включил его. Раздалась какая-то залихватская русская мелодия, потом всхлип гармоники, — он нахмурился и переключил приемник на новую волну.
«Расстроен чем-то сильно, — подумал Бекайдар, присматриваясь к его лицу: «Эх, опять попал не вовремя! Ну, да была не была», — он отошел от окна, подошел к двери и постучался.
— Да, — раздраженно ответили ему из комнаты. Он открыл дверь. Отец стоял посередине комнаты и смотрел на него.
— Ах, это ты! — сказал он с облегчением. — А я-то думал... — Он не окончил.
«Думал, что это Еламан», — понял Бекайдар и сказал:
— Вот увидел, что вы ушли, и решил пойти за вами! Здравствуйте, отец.
— Здравствуй, здравствуй, дорогой, — ласково ответил Ажимов, и лицо его разгладилось. — А молодежь все еще танцует?
— Кое-кто домой пошел, ну, а холостые, конечно...
— Беда с вами, с холостыми! — лукаво прищурился отец. — Ну просто беда. Ты куда это, между прочим, свою Дамели увел? Да еще при отце! Не отрекайся, я заметил: вы оба исчезли одновременно. Эх, молодежь!..
— Да, это всегда виноватая во всем молодежь, — вздохнул Бекайдар. — Ну, а вы опять пили с этим Еламаном?
— Выпил, старик, немного выпил, — ответил Ажимов, стараясь не замечать настроения сына. — Что поделаешь? В такие дни начальство пьет с подчиненными! Традиция, старик! Демократия!
— Так, значит, вы только из демократии пьете с этой сволочью!
— Эй ты, придержи язычок! — Ажимов сразу вспыхнул до корней волос. — Как ты разговариваешь с отцом?
Бекайдар развел руками.
— В том-то и беда, что я не знаю, как мне разговаривать с отцом, — сказал он задумчиво и просто. — Скажите, хотели бы вы, чтоб я походил на вас?
— Ну, дорогой мой, каждый отец хочет, чтоб сын походил на него, — сказал Ажимов смягчаясь. — Ну, конечно, чтоб был еще талантливее, умнее, красивее и...
— Порядочнее, — тем же тоном окончил Бекайдар.
Ажимов вздрогнул и дико посмотрел на сына. И тот повторил тем же тоном — кротким и беспощадным:
— Порядочнее? Да, отец?!
— Сейчас же убирайся вон! Сейчас же! — загремел Ажимов задыхаясь.
Бекайдар повернулся и молча пошел к двери.
— Стой, — опять крикнул ему Ажимов, когда тот уже переступил порог, — стой, тебе говорят! Ты можешь мне по-человечески объяснить, в чем дело? Что тебе надо. Во-первых, иди сюда! Так! Так в чем дело? Говори! Все!
Не отрывая глаз от пола, Бекайдар тихо ответил:
— После того, как пошли эти подлые слухи о Дауке...
— Ах, вот в чем дело? — язвительно засмеялся Ажимов. — Ты наслушался этого сумасшедшего Хасена! Хорош, хорош сынок! Ничего не скажешь. — Хорош! Вместо того, чтобы прийти к отцу и спросить его, как было дело в действительности...
— Значит, в действительности-то дело-то все-таки было? — грустно усмехнулся Бекайдар. — Хорошо! Теперь второй вопрос: что у вас произошло с Дауке? — Стойте, я сразу скажу, что знаю: когда Ержанов пропал без вести, а тут распустили слух, что он перешел на сторону врага, — у него остались труды. К ним имели доступ только вы... Вот, начните с этого места. Что было дальше?
— Дальше-то, — начал Нурке, но в это время резко и оглушительно захохотало и закричало радио. — Ах, дьявол! — радуясь отсрочке, он подошел и начал возиться с приемником, раздался пронзительный вой, он рос, заполнял комнату и словно закручивал и уносил на своих крыльях двух собеседников — отца и сына куда-то в бесконечные просторы.
Ажимов все поворачивал и поворачивал винт, и вот словно голоса всей планеты хлынули в эту комнату и заполнили ее до потолка. Наконец все потонуло в каком-то торжествующем дьявольском взвизге. Он заглушил все звуки и был таким пронзительным, что Бекайдар даже поморщился. Ажимов выключил приемник.
— Меня вызвал начальник и я сказал ему: «Нет, я отказываюсь категорически», — сказал он тупо.
— От чего вы отказались категорически, коке? — спросил Бекайдар.
— Дело было так. Когда некоторые официальные и высокоавторитетные органы («Харкин, Харкин! Подлец и дурак Харкин!» — крикнул ему кто-то в уши) известили, что Даурен Ержанов является чуть ли не изменником родины, наше тогдашнее руководство потребовало, чтоб записка о Жаркыне была подписана только мной. А писали мы ее, конечно, вдвоем. Вот этого требования я и не выполнил. Мы расстались рассорившись. Тогда меня вызвали вторично.
— Ну и что...
И вдруг опять Ажимову, как и двадцать лет тому назад, стало нечем дышать. С пронзительной ясностью, доходящей почти до галлюцинации, он опять вспомнил все. Было ясное солнечное утро. Он вышел из квартиры. Твердый, несгибаемый, не способный на компромиссы. Шел по улице и повторял: «Ни за что, ни за что, ни за что!» Знал, твердо знал, что его не перешибешь, не переупрямишь, не запугаешь. Подошел к серому зданию, остановился, оправил галстук, строго кашлянул и вошел. Ох, какой каменный холод сразу объял его в подъезде, едва за ним только бесшумно закрылась стеклянная дверь. Как сразу стало тоскливо и одиноко! Это был поистине крестный путь — дорога на четвертый этаж. Он до сих пор помнит, как он поднимался и как все меньше и меньше у него оставалось решимости, как у него «бледнел румянец воли». Так обязательно бы словами Шекспира определил его состояние сын, если бы он мог ему рассказать все без утайки. Он помнит, как невольно задержался на первом этаже. Здесь было шумно и людно, как в любом советском учреждении тех лет. Много дверей, почти все они плотно закрыты — и на всех висят самые мирные обыденные дощечки: «Бухгалтерия», «Главный бухгалтер», «Учетно-статистический отдел», «Инженерный отдел». Двери то и дело распахивались и снова захлопывались с громким стуком. Без умолку звенели телефоны и стучали машинки. Жужжал арифмометр. На диванах, на табуретках, просто около дверей сидели и толпились люди.
Второй этаж уже был почти пустой. Только один человек встретился ему, но и он неподвижно сидел на стуле, крепко сцепив руки, и был так погружен во что-то свое, что никакого внимания на него не обратил. Двери тут были большие, обитые черной кожей. Единственный отдаленный звук, который доносился из-за плотно закрытой двери, — это стрекотанье машинок. Как будто строчил пулемет. Так! Так! Так! И все-таки было тихо-тихо, сиротливо-сиротливо.
