Виктор Попов - Закон-тайга
На следующий день мы сидели в парке, и я читал ей ту главу, которой сейчас уже нет. Редкие комары нет-нет, да и запищат надоедливо. Отмахнется Элька, поправит свою короткую причесочку — подстригла она волосы — и снова сидит, не шелохнется. Я читаю очень торжественно. Мне кажется, Элька молчит оттого, что удивительно ей: вот человек, совсем ее и не знающий, во всем верно разобрался. Но оказалось вовсе не так. Когда я кончил читать, Элька слабенько улыбнулась и сказала:
— А я ведь не такая, Аркаша, совсем не такая. И замуж я тогда не собиралась, а насчет наивности… Не ведаешь ты, друг Аркадий… Кстати, где сейчас Матвей и шеф наш бывший ходят, не знаешь?.. — Наивность — это своего рода оружие…
— На Дальнем Востоке Матвей. Точней — в Приморье, а след шефа где-то в бионике искать надо. Он мне тогда еще говорил, на плоту, что переквалифицируется. А из нашего института он сразу же после той экспедиции ушел.
Больше она о тогдашних своих спутниках ничего не спросила, и я стал ей доказывать, что писатель имеет право домысливать характеры.
— А зачем тебе мой характер домысливать? — спросила она. — Хочешь, я тебе расскажу такое, что и придумывать ничего не нужно будет?
Она рассказала, и я понял, что действительно ничего мне не надо домысливать. Я пришел домой и сразу же, по свежей памяти, записал Элькин рассказ.
— Ты в каком городе родился? Нет, это имеет значение. Очень даже большое значение имеет. Потому что некоторые города давно уже приобрели свое лицо, и того, кто оттуда, легко узнать. Мне думается, я всегда отличу ленинградца, допустим, от новосибирца, москвича от свердловчанина. И по разговору и по поступкам. Самонадеянность здесь ни при чем. Просто — отличу и все. Ну, в общем-то, думай, как хочешь. Я тебе обещала рассказать о себе правду и расскажу, а ты суди, как знаешь.
Все-таки откуда ты? А я из Бобровска. Во время войны там камня на камне не осталось. Сейчас его восстановили, ты же знаешь, как у нас все быстро восстанавливали. Таких домов понастроили, что шею сломать можно, когда этажи считаешь. Отец мой — строитель, прораб, мы одни из первых въехали в большой дом. Такие дома, с одной стороны, благо, а с другой — беда. Только ты не думай, будто я что-нибудь утверждаю. Просто я так думаю и говорю, что думаю. Ни в какие обобщения, сам понимаешь, я не лезу. Так вот, для взрослых такие дома, по-моему, очень хорошо. Все под рукой: ни о дровах не надо заботиться, ни о воде. Да и сплетен в таких домах меньше. Бывает, люди десятки лет живут на одном этаже, а фамилии соседей не знают. Свой подъезд, свои ступеньки, своя лестничная площадка, своя дверь, а за дверью — свой мирок. Утром человек на работу, вечером — с работы. Кино на дому, театр — тоже на дому.
Ребятишкам куда хужей. Я имею в виду воспитательную, что ли, сторону дела… Мне мать рассказывала — она сама из Златоуста — о какой-то там из Заячьих улиц: жила она на этой Заячьей и дальше своего квартала подружек не имела. Да и в квартале-то самом — деление. Одни с одними дружат, другие — с другими. Вроде как бы на выбор. Эти — друзья, с теми — вражда. Отсюда и влияние улицы. Ведь сам, небось, понимаешь, как стыдливо ни закрывайся ладошкой от проблемы, а проблема как была, так и остается. Иная улица и сильней родителей бывает и сильней школы. Так вот, эти Заячьи улицы с их маленькими мирками были строго разграничены. Валька Шапкин, положим, хулиган, дружки его — ему под стать. А те, что живут на другом конце улицы, обособились, и ни Шапкин, ни Рукавицын в их компанию носа не кажут. Разные у них интересы и отношение к жизни разное. Те дружат, нет, пожалуй, не дружат, а общаются напоказ, эти — от души. Тем диктует свои суровые законы вечная угроза расплаты, а этих объединяет детство. Те — рано взрослеют, причем взрослеют в самом скверном приложении этого слова. А эти и через отрочество проходят и через юность. Не требует жизнь от них преждевременного старения.
В больших домах иначе. Стоит махина, в которой населения на добрый десяток Заячьих хватит, а двор — всего-то половина футбольного поля. И на этом пятачке ютятся и Те и Эти. В общем, мысль, надеюсь, понятна, а то, что дурной пример заразителен, — умные люди давным-давно подметили.
Вот на таком дворе я и приобщилась к самым сокровенным таинствам. Просветительницей моей была Зинка Кудрявцева… Встречал, наверное, таких? Впрочем, что я спрашиваю? Конечно, встречал, потому что на каждом большом дворе есть свои зинки Кудрявцевы. Они знают все обо всех и все о всем. Собираются такие двенадцати-тринадцатилетние старушки и начинают перемывать косточки любому, кто попадается на глаза. Им доподлинно известно, что Мурзины расходятся потому, что Мурзиха спуталась с электриком из восьмого подъезда. Уехал Мурзин в командировку, а ему давно говорили, что жена его левачит, он и решил подловить. Вернулся ночью, открыл своим ключом дверь — они-то, лопухи, хоть бы на цепочку догадались закрыться — смотрит… А Шемякины югославский гарнитур привезли. Шемячиха достала. Во баба! Чего захочет, все достанет. Мартын Михалыч ишачит, ишачит, а она денежки фьють… Чего там ишачит. Наверняка прихапывает. Давно ли Любке пианину купили, после — холодильник, теперь вот обстановку. Здесь, как ни ишачь, денег не хватит. Бабка Настя точно сказала: тянет Мартын Халыч. Бабка жизнь прожила, знает. Ее Вовку не зря посадили. Тоже из торгашей был.
Рядом с нашим стоял роддом. Двухэтажное здание скорой послевоенной постройки. Огромные окна, я их, как сейчас, вижу: двадцать три внизу, двадцать три вверху. Два окна, крайние слева на втором этаже, ночами всегда светились. Почему я это запомнила? Потому что они начинали светиться раньше всех. Еще и сумерек-то нет, только солнышко чуть за окраинные дома спустится, эти два оконца, как два глазка, пых и — белые. Тополя, что стояли напротив окошек, ночами делались серебряными. Особенно было красиво, когда легкий ветерок. Листья не трепещут, не волнуются, а медленно колышутся, переваливаются с боку на бок, блестят, как вода на лунной дорожке.
Роддом был для меня чем-то таким… я вот и сейчас даже не могу подобрать точного сравнения… Наверное, самое правильное сравнивать с церковью. Как верующие смотрят на церковь, в которой для них сотворяются чудеса, как они верят в совершаемые в них таинства, так я смотрела на роддом и, не пытаясь постичь происходящего в этом здании, твердо знала: там начинается Жизнь. Для меня это было настолько загадочно, настолько высоко, что на каждого человека в белом халате, выходящего на крыльцо или заходящего в подъезд, я смотрела, будто на кудесника.
Как-то, когда я шла с Зинкой в магазин, около роддома остановилась легковушка, и из нее вылезла беременная женщина (я сейчас говорю «беременная», тогда она была для меня еще «женщина с животиком»), тяжело оперлась на плечо приехавшего вместе с ней мужчины, и он повел ее к корпусу. Зинка посмотрела им вслед и солидно сказала:
— Пузо здоровое, наверно двойняшки будут.
Мне мама, когда я однажды спросила про роддом, коротко рассказала, как дается Жизнь. Поэтому я, не менее солидно, чем Зинка, сказала:
— Сейчас ей разрежут животик и вынут двоих маленьких. Хорошо бы братца и сестрицу.
Зинка, приоткрыв рот, непонимающе посмотрела на меня и спросила:
— Кого, кого разрежут?
— Животик, — захлебываясь своим познанием, сказала я.
— Ну и дура ты, оказывается.
Вечером Зинка и Валька — тоже моя дворовая подружка — подсадили меня на тополь, влезли сами. Мы оказались как раз напротив одного из освещенных окон. Сначала я увидела белую пустую комнату. Посредине стоял какой-то странный стол. Потом открылась дверь, и в комнату под руки ввели женщину…
Когда мы спустились на землю, Зинка сбила с подола древесную шелуху и строго спросила:
— Теперь поняла, что ты дура?
Я настолько была поражена увиденным, что не смогла ничего ответить и только кивнула.
Но Зинка знала все, и ей очень понравилась роль поводыря. Секретами подобного рода зинки всегда делятся охотно, потому что уже с малолетства постигли истину: человек тем более уважаем, чем больше у него знаний. А дворовые знания иногда очень занятны.
Я забыла сказать, что дом наш был на окраине. Наш дом, родильный, еще три дома и посадка. По обеим сторонам глубокого рва часто-часто насаженные березки, по дну протекает Лаптевский ручей. Вода в нем чистая и, как Зинка говорила, полезная — выгоняет глистов. Хотя посадку со всех сторон обнесли изгородью из колючей проволоки, нам это ничуть не мешало: стоило палкой прижать проволоку к земле — и переходи себе на здоровье. Парочки, которые забредали на посадку, тоже так переходили, как и мы.
На следующий день после того, что я рассказала, Зинка заявила:
— Сегодня пойдем парочки следить.
В тот раз мы парочек не видели, а еще через день увидели…
Ты, Аркадий, между прочим, не думай, что я просто так рассказываю. После этого случая я стала очень многое понимать совсем по-другому. Когда при мне говорят, что ничего не делается вдруг, что все требует объяснения и подготовки, я не верю. Со мной это случилось вдруг. Я будто прямо шагнула из детства в юность. Потому что я уже узнала, увидела то, что от моих школьных подружек было стыдливо скрыто, было тщательно оберегаемо. Чем старше я становлюсь, тем больше не понимаю ревнителей этой ложной стыдливости. Из-за нее произошло и еще множество произойдет несчастий, а сколько девочек и мальчиков сделают для себя поспешный вывод, будто дворовая правда вернее, чем родительская…
