Гарий Немченко - Избранное
Где-то неподалеку раздался треск, Котельников невольно вскинулся и посмотрел на Матюшу.
— Дерево сломило! От так еще в воду с кручи швырнет...
Только теперь Котельников различил вблизи затянутый пеленою высокий берег, это его обрадовало, но Матюша уже отворачивал от него.
— Придется напересек!
Котельников чувствовал, что они проходили большое плесо, что была середина реки, когда в борт около носа так стегануло, что лодку крутнуло, подкинуло и за кормою на миг слышны стали холостые хлопки винта...
Сердце у него ударилось, забилось чаще, и он сидел притихший: этого еще не хватало, чтобы опрокинулись на середине реки. Подсознательное чувство тревоги, которое невольно поселяется в каждом, кто садится на такой реке в лодку, прорвалось теперь; ему стало тоскливо, и, когда под ногами у него шевельнулась собака, он вздрогнул и только потом, когда понял, в чем дело, благодарно положил озябшую ладонь ей на голову.
«Не ограничивай себя, не лишай прелести поддаться порыву или какому желанию, все взвешивай, но никогда не думай долго о последствиях — ты здоров, ты такой же, как все». Плыть на этой старой посудине с нетрезвым Матюшей он решил, в общем-то, вовсе не потому, чтобы выполнить эту заповедь Смирнова, но такое было — ему хотелось что-то самому себе доказать... Или рано — такие эксперименты? Держись, сказал он себе, теперь держись!
Их опять ударило ветром и резко качнуло.
— Токо одна собака и выплынет!
Подняв глаза на голос, Котельников увидел, что Матюша смеется.
— Слышь, Андреич? Одна, говорю, Тайга!
Котельникову давно хотелось сказать ему, что стоило бы пристать к берегу, подождать, пока промчится заряд и над рекою утихнет, но он ведь теперь был как бы с двойным дном в душе, Котельников, — то, что, будучи здоровым, решил бы раньше, не задумываясь, теперь он слишком тщательно взвешивал и часто подходил к себе, пожалуй, со слишком строгими мерками.
Лодка обо что-то ударилась, и он опять вздрогнул и напряг спину.
— Ну йё к черту! — весело кричал Матюша. — Куда нам, Андреич? Обождем!
Они причалили к берегу.
На крошечной опушке рядом с невысоким обрывом тяжело поскрипывали вековые осокори, ветер остро свистел вверху, и сквозь метель видны были подрагивающие, все в одну сторону загнутые кроны.
Около одного из деревьев Котельников сложил весь их скарб, рядом бросил телогрейку, и они с Матюшей сели, прижавшись друг к дружке мирно, словно дне озябшие птахи.
— Холодюка, Андреич?
— Да не сказал бы, что жарко.
— Жаль, что тебе выпить нельзя. А мне дай чуток? Оно, знаешь, как на моторе мерзнешь...
И таким это было сказано мягким, таким задушевным тоном, что Котельников только вздохнул:
— Ты немножко.
— Капелюшечку!
— А то ветер уляжется...
— У-у, протрезвею! Это мне раз плюнуть... О!.. О!.. Да тут и осталось-то! Совсем маненько. На донушке. Как раз на один раз.
Котельников сидел, глядя, как белые нити пурги прошивают пустеющий лес, только невольно чувствовал, как поднимает Матюша бутылку, как жадно шевелит потом толстыми и длинными своими, похожими на воронку, губами.
И вдруг метель упала, все кончилось, только ветер еще затихал вдали, уносился, как скорый поезд. Сверху, кружась, падали листья, ложились на заметенную снегом траву. Как трещины на старой картине, чертили светлое небо черные ветви осокорей, и по напряженной голубизне его было видно, что вот-вот брызнет солнце.
В белых нетронутых берегах глухо катила темная река, и каждая пихта за нею на крутизне была с одного бока облеплена снегом.
— Я, пожалуй, костерок разведу, — глянул Котельников на Матюшу.
— Ага, чуток погреемся...
Посреди поляны он сделал шалашик из сушняка, запалил и чуткая тишина вокруг стала потрескивать, в продутом, хмельном от осенней свежести воздухе остро запахло горьковатым дымком.
Матюша подошел к костерку с гармошкой, сперва, приподняв протез, наклонился, положил ее на землю, сел сам и одну ногу, чтобы удобней было, просто подвинул, а другую переложил руками.
— Хоть бы что-нибудь, дядь Матюша, подстелил...
Матюша не ответил, только ладил гармонь, опять задирал подбородок. Знакомо хрипнула гармошка, опять ранила:
А двадцать второго ж... июня!
Ровно... в четыре часа!
Киев... бонбили, нам... объявили!
Что началася война!
Котельникову почему-то показалось, что пойти за телогрейкой неудобно, он тоже опустился у дымившего костерка так, без ничего, обхватил руками колени.
Увы, друг мой!..
Пишу я вам левой рукой!
А он ведь уже и забыл было, Котельников, что есть у этой песни и такой припев:
Бонба упала! Кись оторвала!
Почерк испорти-ла мой!
И в том, как Матюша под хлюпающие звуки тальянки старательно коверкал слова, тоже будто была своя, особая боль.
Опять Котельников вспомнил старшего брата. Микробиолог с плечами грузчика... Как он там? Только недавно, уже как будто заново оценивая все в жизни, Котельников вдруг понял, как это непросто: сперва без всякой помощи закончить институт в Москве самому, а потом, когда у тебя уже есть семья, помогать младшему брату. Перезнакомил его тогда со всеми бригадирами на товарных станциях и в Южном порту, и у Котельникова-младшего к пятому курсу тоже была шея борца... А брат, бывает, грузит до сих пор — вместе со своими студентами. «Понимаешь, Игоряха, сейчас есть много способов заработать в одиночку, но хочется, чтобы хлопцы уважали именно этот — артель!»
Вика молодец, матери ничего не сообщила, зато брат приезжал, пробыл около Котельникова неделю, — жаль, что он тогда еще не пришел в себя. Вика спрашивала потом: «Это что у него за такая блатная поговорка:дожила Расея... Почему Расея?.. Дожила Расея — калеки с си́ротами дерутся!.. И почему — си́роты?» — «Ну, так она звучит, — улыбался Котельников. — Никакая не блатная... Наша с ним».
Значит, до сих пор тоже помнит брат; наверное, без стыда уже и без гнева, а так вот — сердцем, раненным когда-то войной, памятью, в которой главное — не личная твоя беда — беда общая...
Вздохнувший Котельников снова почувствовал острую свою вину, в которой несколько лет назад мягко укорил его брат: почему он ни одного из сыновей не назвал именем погибшего их отца?.. У самого у него, у старшего, были три дочери.
Матюша оборвал песню, сказал так, словно давно уже собирался, и вот его наконец прорвало:
— Все перед Иван Лукьянычем виноваты... все-е!
Котельников очнулся.
Голос у Матюши звучал вызывающе, и он невольно спросил:
— Почему — все?.. Почему — виноваты?
— И Алекса Байдин, и Серега Маханов, и Никола Севергин, его, правда, самого потом убило, — положив кисть на мехи тальянки, Матюша загибал пальцы. — Костюшка Чернопазов... Кто там еще был? Да все наши! Кто тогда хреновину эту придумал?
Котельников только плечами пожал: не понимаю!
— Всех вместе брали, — Матюша разогнул крючковатые свои пальцы, выставил худую руку. — Землячество... Так и служили. Минометчики... Ну, мы помоложе, вроде еще ребята совсем, а Иван Лукьяныч, Ванька тогда... Ваня. Он постарше был, у него тогда уже два сына... Ну а мы каждый раз смеяться с него. Не то чтобы он прятался, слышь, Андреич?.. Он и не прятался никогда. А так, вроде зря не хотел рисковать. Лишний раз не подымал голову, когда били... А потом сидели в обороне, скучно... В карты играли. Молодые... Он на двор вышел, приспособился подальше, за кустиком... А ночь лунная, все как на ладони. Мы тоже вышли, а ктой-то из нас... вот, бог его знает, и в самом деле — кто? А стреляли потом Никола Севергин да Серега Маханов, а я только мину им подал...
— Куда стреляли?
— За кустиками видно же... Так, метров, не знаю, сколько, ну, рядом. А давай его попугаем?.. А оно, видишь, как назло, всегда бывает... всю жизнь без ноги.
— Да ты что, Матюш? — Котельников даже привстал.
— Я тебе говорю, — Матюша всхлипнул. — Д-ду-маешь, самим потом не жалко?..
— А он узнал?
— Не-а. Кто ба ему сказал? Договорились сразу... Ну, и кто остался живой, помогали ему всегда. И по хозяйству, и так... Незаметно вроде. Серега Маханов, правда, с Мутной уехал, а я, видишь... то детей много, а то... Он любил меня, туфли всегда покупали вместе, а это вот в душу как взошло... Надо плысть!
Снизу шел холод. Разом ощутивший его Котельников перевалился на бедро и оперся на руку, а когда опять взглянул на Матюшу, тот пил уже из новой бутылки.
— Откуда у тебя?
— Хо! — Голос у Матюши опять был дурашливый. — А ты думал, это уже и все? Не-а! Слышь, Андреич? Мне тут подвезло. Не было бы несчастья, дак... Штаны искал, да и нашел деньги, что от меня змея эта прятала!
Котельников встал, пошел к обрыву.
Долго стоял на берегу, смотрел на реку. Когда он обернулся, Матюша спал у догоравшего костра, а рядом с ним, вытянув морду на передних лапах, лежала рыжая собака, смотрела на него большими, навыкате глазами.
Котельников опять глянул на пустынную реку, потом обернулся, повел глазами по кронам почти облетевших осокорей, с которых продолжали неслышно падать последние листья, посмотрел в небо, едва заметно окрашенное на том берегу размытою предзакатной зеленью, потом снова увидел качнувшуюся на черной воде старую, с лужицей около кормы мокрую лодку, глянул на этот холодно застывший, одинокий на ней мотор, и ему, как это иногда бывает, стало вдруг удивительно: зачем он тут?.. Как он сюда попал? Почему не уехал с Прохорцевым?.. И кто для него Матюша — этот жалкий пропойца? Почему они вместе?
