Алесь Адамович - Каратели
Никогда никому (а тем более семье, родственникам) я не рассказывал о своих преступлениях и думал, честно говоря, что уже не придется.
Я вас очень прошу – не передавайте огласке через газеты, радио, телевидение и другие каналы информацию о предстоящем процессе.
Вся моя семья и родственники – истинные труженики и порядочные люди в лучшем смысле этого слова. Я преступник, в 1945 г. наказал сам себя (к сожалению, недостаточно), а в 1971 г. объективно выходит так, что больше наказывается моя семья. Машина «Волга», гараж и 4,5 тысячи денег – это принадлежит моей жене. Тем более, что в 1945 г. у меня была конфискация. Таких женщин, как моя жена, не так уж много на Руси, будьте милосердны к ней. Она, интеллигентная женщина, врач-гинеколог, добровольно приехала ко мне на поселение, самоотверженно разделив трудности, переживаемые мужем.
Я каким-то образом оказался среди них уродом, так пусть же весь мой позор падет только на меня.
Будучи в плену, я во многом заколебался и считал, что навсегда потерял Родину. Я был совершенно обессилен и убит. Уже тогда я считал себя преступником и не понимал, почему так случилось. Я не могу точно сказать, почему оказался в стане врага. У меня не хватило сил сопротивляться, и я стал врагом по стечению обстоятельств. Всему виной война. Попав в плен, я считал себя конченым, потерянным для страны человеком. Я пошел на службу к немцам, т. к. у меня было одно желание – выйти из лагеря. Меня преследовала мысль, чтобы только выжить.
Все происшедшее со мной в 1942 – 1944 гг. я расцениваю как большое горе, причиненное Родине, а также мне и моей семье… Я не стараюсь защитить себя, однако я хочу сказать, что мы сейчас не такие, какими были тридцать лет назад… Но несмотря на все это, я считаю, что ко мне должна быть применена высшая мера наказания. Только прошу не обижать мою семью и не конфисковать имущества.
Я не отрицаю своей вины, не прошу снисхождения, но не могу принять на свой счет ряд преступлений. Я занимался укомплектованием кадров, рекомендовал офицеров и унтер-офицеров, устройством семей полицейских, конфликтами между немцами и русскими – был просто офицером связи.
Я предал свою Родину, я изменник, я подлец, но я был солдат в стане врага, а не изверг и палач!..
В то время я был в основном солдатом, которому была противна такая жизнь, я лез всюду, где меня могли убить, но, к сожалению, пуля не нашла меня тогда.
Разве я знал, куда попал, когда из плена «добровольно» поступил в команду СД? Только через месяц узнал. Желание выжить, а также узнать, что же это за сила, которая смогла сломать Советскую власть (тогда казалось именно так), и привело к падению, а потом немцы окончательно связали одной веревкой с собой…
Только я лично никого не убивал, не истязал. Это наговоры. Зачем мне это было, если у меня было под командой столько людей? Уже за то, что я ими командовал, я больше, чем они, заслуживаю высшей меры. Какой мне смысл теперь отрицать?..»
* * *Из будущих исследований, источников о гипербореях XX столетия:
«В эпоху долгожительства воистину редкой добродетелью среди гипербореев стала готовность прекратить собственное существование. Даже когда жизнь теряла всякое человеческое оправдание и становилась опасной для чужих жизней. Гипербореи живут восклицая: «Лучше ты умри сегодня, а я – завтра!» И в одном они талантливы, все без исключения гипербореи – в искусстве самооправдания. И тем искуснее здание, чем меньше у них материала».
РАЗГОВОР УМЕРШЕГО БОГА С ПРОСТИТУТКОЙ
Она. Что означают все эти часы, Господи? Или это какая эмблема, знак? Собираешь старые часы и развешиваешь среди звезд.
Он. Ты снова пришла, женщина! Спасибо, добрая душа. Я тебе кажусь старым часовщиком? «И времени больше не будет…» Это все иконы времени, они остались, музей, назовем это так. От потопа – водяные, от сотворения планет – солнечные, от сотворения вселенной – эти, с черными дырами там, где привыкли видеть цифры…
Она. Значит, они вместо икон здесь?
Он. Не вешать же мне свои портреты! Ни у кого нет такой коллекции, правда ведь? Песочные, механические, электронные, радиоактивные… А эти знаешь какие? Расщепляют время: секунду растягивают на многие годы. Об их существовании человек догадывается, но смотрит на них обычно лишь в самые последние свои мгновения, перед концом. Потому что и дальше жить в полусне, как вы живете, уже некогда.
Она. Одного только петуха здесь нет. Меня в детстве, в моей деревне петух будил. В окно заглядывал – одним, другим глазом, сердито так, такой желтый.
Он. Ему здесь было бы одиноко, живому.
Она. Ты об этом снова… Будто Ты можешь умереть на самом деле!
Он. Это не я говорю. Помнишь, как радовался твой студент: «Боги умерли! вперед, высшие люди, гипербореи! Умерли боги – пришло время сверхчеловека!»[7]
Она. Ты тоже считаешь, что я повинна в его безумии. Я столько раз об этом читала… Вернее, мне читали: не пропустят, покажут! Не слишком ли много на мои слабые плечи?
Он. Ты подошла, ты погладила его по щеке, а он убежал, а потом все-таки вернулся… Так и было на самом деле?
Она. Да, вернулся, отыскал меня. Я его предупредила о своей болезни. Потому что увидела: он меня любит. Представляешь – меня!
Он. Значит, он был ужасно одинок, ужасно! Есть у меня знакомый, он пишет…
Она (не слушая). Значит, все-таки я, во всем одна я повинна! В безумии его, а значит – и всех.
Он. Я этого не говорил, женщина. Есть у меня знакомые и среди историков. Приходилось слушать их громкие споры. Так вот, твой бедняга студент лишь помог болезни определиться. Он лишь выразил красиво – и может, это главный грех его! – совратительно красиво прояснил то, что происходит в мире. И тем самым повесил вину времени себе на шею… (Хорошо умеют иногда написать мои знакомые.) Ничего не скажешь, словом владел и он, твой огнепоклонник, антихристианин: «Отвратить свой взор от себя захотел Творец и создал мир…» Да, имел буквы, как он выражался, «чтобы и слепые их видели». Слепых оказалось больше, чем он даже мог рассчитывать, когда звал действовать ножом. Во имя «новой любви» к человеку. Тщеславное зеркало – вот кто твой велеречивец! «Смотрите, люди, как я вас беспощадно отражаю! А для этого – смотрите на меня». На меня! – в этом вся штука. «Знать вас не желаю, презираю вас, ничтожества, смотрите, смотрите, как я вас знать не хочу! Сюда, на меня, в меня смотритесь!» Густо же вас на этом замесили – на злом, не добром тщеславии. Унизить – чтобы возвыситься!
Она. А мне он показался таким добрым и сострадательным – похожим на женщину. Глаза, как у больного ребенка. Я у него первая была, я сразу поняла.
Он. Первая женщина – и сразу сифилис! Можно обидеться, рассердиться на целый мир.
Она. Я даже денег не взяла. Зачем он не ушел, вернулся, господи, я же предупреждала его?
Он. Свое хотение поставил превыше всего. Это с вами бывает. Нет, я в высоком, в бытийном смысле!..
Она. А потом, на фотографиях, он стал носить эти противные солдатские усы. Такие были у солдат, что поймали меня на отцовском лугу и затащили в лес. Они все лошальми воняли. Вот они и заразили.
Он. Они – тебя, ты – его.
Она. А он – всех?
Он. Мы с тобой уже говорили: не так все просто. Вот у меня физик есть знакомый, так он предлагал такую модель…
Она (не слушая, о своем). Если моя вина, так не с меня же началось. А кто-то и тех солдат…
Он. «В начале было Слово, и Слово было Бог…» Так, кажется, у Иоанна? Но Сына зову в свидетели: не того я хотел! Я вообще ничего не планировал, не задумывал. Твой студент угадал: я не из глины создал вас – из вдохновения! Вы удались мне в особенно счастливый миг. Такого не бывало до, не повторялось после. Может быть, и впрямь: стало одиноко и захотелось иметь равного себе. Вот вы все в небо всматриваетесь, по-вашему, Космос. С первого дня своего. Даже подпрыгиваете от нетерпения. Как дети: все хотите убедиться, что вы не одни, не одиноки. И вас очень обидела бы догадка, что вы могли и не возникнуть. Даже моего хотения или нехотения было недостаточно. Нужна была та минута, озарение.
Она. Кажется, ты жалеешь уже о своей щедрости, удаче, Господи? Да, мы жестокие и неблагодарные дети. Но ты же мог и подрисовать свое творение, подправить.
Он. Исправлять, улучшать вдохновение? Доделывать, переделывать. «С холодным носом» – как любит выражаться один мой знакомый режиссер! Которому никак не удается осуществить свое вдохновение. Потому что другим заранее известен результат. У меня комитета по делам вдохновения не имеется. Ну, а если серьезно, так ведь я отдал вам все: и тот инструмент, которым вас сотворил, – Природу. Продолжайте, заканчивайте. И самих себя – тоже. И вы черт знает что смогли, сумели – нельзя не поражаться! Планету, которая вам была дана на вырост, сделали маленькой. Хотя начинали, как муравьи. Физик, тот самый, как-то вывел – специально для меня! – формулу исторической энергии, разрушительно возрастающей… Тут уж впору действительно вмешаться, «из Космоса» посылать сигналы: холодно, холодно… тепло, тепло!.. жарко! А какими я вас видел вначале, как жалко вас было порой, когда человек уступал всякому, у кого клыки и когти. Подальше от саблезубых и поближе к смирным, как коровы, динозаврам! (Впрочем, эти прошли по земле раньше.) Скромно пользовались тем, что уже завоняло и не привлекает никого. Вас было так мало в большом, в огромном мире, что себе подобных убивать – на это разума еще не хватало.
