Владимир Садовский - Алмазная грань
— На работу опять никто не пришел, Георгий Алексеевич, — растерянно произнес Картузов.
— Ну?
— Никто, — повторил управляющий.
— А вы?
— Я? — недоумевая, переспросил Максим Михайлович. — Я, конечно...
— Старый колпак! — грубо перебил хозяин. — Завод, значит, не работает? В России, в глухом углу, забастовщики появились? Изумительные новости! Что произошло?
— В заводских Выселках мордвина придавило с женой. У него на квартире плотник стоял. Мастер, видно, был к рукам прибрать что плохо лежит. На воровстве его и застигли. Он собаку убил, сторожа вместе с урядником убить покушался. Разбойника забрали, мордвина похоронили, а на поминках раешная сарынь пропила оставшийся от плотника инструмент и решила не работать, пока мы плотника не отпустим. Сегодня второй день... В составной некому работать.
— Та-ак... Значит, восстание? Забавно! Не хватает только баррикад, митральез и генерала-усмирителя. Пусть погуляют! Через неделю завод остановим — возьмемся за другие дела. От этих Выселок и следа не оставлю.
— Что хотите сделать?
— Уничтожу кротовые норы, — раздраженно ответил Георгий. — Их нарыли на моей земле, а своей землей, полагаю, я могу распоряжаться.
«Ох ты, батюшки, — подумал Картузов, невольно вздрогнув. — Где же вырастили такого зверя? Ему ничего не стоит за час сотни людей по миру пустить. Степан Петрович, правда, суров был, но работного человека хоть немного, да жалел».
— К Выселкам мы еще вернемся, — продолжал Корнилов. — А сейчас, чтобы завод не останавливать, всех подручных и мастеров, у которых заделанного товара мало, отправляйте в составную — куда угодно, лишь бы доработать оставшиеся до разлива дни.
— Мастера, пожалуй, не пойдут. Народ-то больно гордый. И без того их прижимаем, а тут масла в огонь подольем... Да и неудобно мастера к простому поденщику приравнивать.
— Поменьше беспокойтесь об этом, — сухо сказал Корнилов. — Запомните: для меня знати не существует. Здесь самый знатный — я!
Максим Михайлович, которому хозяин так и не предложил сесть, стоял хмурый. Вздохнув, он угрюмо заметил, словно отвечая на свои мысли:
— Видно, от старости бестолковым стал, не понимаю, зачем принижать без пользы? Не пойдут ведь мастера.
Пристально посмотрев на Картузова, Корнилов сказал с иронической усмешкой:
— К старости у людей часто развивается дальнозоркость, а у вас, наоборот, появилась близорукость. Не видите даже того, кто стоит рядом, что он делает. Полюбуйтесь! Может быть, узнаете, кто пишет подобные письма. О мастерах не тревожьтесь: будут работать там. где я прикажу, а не то — за ворота. Прочитайте письмо, подымайте, Максим Михайлович, может быть, в самом деле вы устали, нуждаетесь в отдыхе?
Картузов вздрогнул, как от удара.
— Можете идти, — несколько любезнее добавил хозяин. — Постарайтесь сегодня же послать людей на работу.
Вернувшись в контору, Максим Михайлович долго не мог прийти в себя. «Ах, Варвара, Варвара, напророчила, — с тоской подумал он. — Скоро выгонят за ненадобностью Максимку-Полкана. О себе не сумел позаботиться, дурень. Около большого дела не мог мошны набить».
Картузов гневно ударил по столу кулаком, в котором было зажато письмо. Вспомнив про него, управляющий развернул смятый листок и, нахмурившись, стал читать.
— Знаю! — вскрикнул вдруг Максим Михайлович. — Захаркиных рук дело! Напрасно буковки-то кривил, змеиное отродье. Не проведешь на этом старого воробья. Ну погоди, любезный! Дорогонько обойдется тебе письмецо. В составную тебя первым отошлю. Хозяин так приказал... Досыта наглотаешься шихты, а там видно будет, что дальше делать. Из моих рук не выдерешься, Захарушка! Не выпущу!
И, подняв кулак, Максим Михайлович погрозил не чуявшему беды конторщику.
6Провожая Ванюшку, уезжавшего с отцовским сундучком, Тимоша прослезился. Быстро спохватившись, он вытер глаза и стал утешать друга.
— Ты, Ванька, не плачь. Мужику стыдно плакать. Домой едешь, к мамке. Я один вот остаюсь и то не плачу.
— Тятьку жалко, — всхлипнув, отозвался Ванюшка, присаживаясь на сундучок. — Чего без него делать-то теперь?
— Дядья помогут, — степенно заметил Тимоша. — Да и тятьку, поди, скоро выпустят — не убивец какой. Я Федора Лександрыча попрошу. Может, похлопочет. Его Максим Михайлыч уважает.
Катя тоже приехала проводить Ванюшку, но сидела в сторонке, чтобы не мешать разговору друзей. Покосившись на нее, Ваня, понизив голос, спросил:
— С ней останешься?
— С ней.
— Женишься, поди?
— Придумал, — покраснев, сказал приятель. — Какой из меня жених? Себя к делу не определил. И годов-то мало.
— Года обыкновенные, — рассудительно заметил Ванюшка. — Моему тятьке шестнадцати не было, когда он женился. Плохо только, что мордовка Катька. Дразнить тебя будут. А так-то она хорошая. Добрая, как дядя Яков.
Катя издали смотрела на приятелей, словно догадываясь, что говорят про нее.
— Хорошо, Тимка, если бы ты женился, — помолчав немного, сказал Ванюшка. — Люблю, когда свадьбы играют, страсть как весело. Помнишь, прошлой весной Митька Шибай женился? Пьяных со свадьбы Митькин отец по избам развозил... Навалил кучей на телегу и уселся на них. А потом в луже на улице дядя Ипат плясал... Если бы ты свадьбу играл, позвал бы меня? Мы вина не стали бы покупать. Лучше пряников да стручков. Мне тятька с ярманки привозил. Ух и сладкие... Чего теперь делать-то без тятьки?..
Ванюшка снова приготовился заплакать, но тут показался поезд. Ребята бросились к нему.
— Ты приезжай! — выглянув из окна, крикнул Ванюшка, с трудом пробравшийся в вагон. Он, видно, забыл, что ехать в Садовку Тимоше незачем: отец с матерью у него уехали на новые земли. Где они были теперь, Тимофей не знал.
Пушистый черный хвост дыма поднялся над высокой паровозной трубой. Паровоз тоненько посвистел, и поезд тронулся, побежал все быстрее, быстрее. Последний вагон уже скрылся за поворотом, а Тимоша все еще смотрел вслед поезду.
— Пойдем, — вздохнув, сказал он наконец Кате, стоявшей рядом. Он неловко обнял ее за плечи, девочка смущенно поежилась.
— Пойдем, — повторил Тимоша. — Идти нам с тобой далеко.
— Далеко, Тимошенька, — согласилась Катя. — Дойдем до Бобровки, попросимся ночевать к кому-нибудь. Ночью-то боязно идти.
— А ты не бойся, я тебя в обиду не дам, — горячо сказал Тимоша. — В лесу палку найдем. Тресну кого — небось не поздоровится.
Катя удивленно взглянула на него. Она словно не узнавала обычно молчаливого и застенчивого подростка. Казалось, с ней говорил сейчас не мальчик, а маленький, но уверенный в себе мужчина, сознающий свою обязанность быть ее покровителем и опорой. И сам тон, которым были сказаны слова ободрения, красноречиво убеждал, что не мальчишеское хвастовство, а какое-то новое чувство подсказало их Тимофею.
— С тобой не страшно, — призналась Катя. — Ты смелый, Тимошка, а я всего боюсь.
Они подошли уже к лесу, и в темноте было трудно увидеть, как вспыхнуло от похвалы лицо Катиного спутника. Тимоша пробормотал в ответ что-то невнятное и, решительно взяв девочку за руку, повел за собой по лесной дороге. Катя шла покорно.
— А ты говори чего-нибудь, Тимушка. Когда люди разговаривают, не так страшно... Ой, батюшки, лесной хозяин увидит!
— Молчи, — прислушиваясь к таинственному шуму леса, негромко сказал Тимоша. — Давай палку поищем.
Они долго шарили в темноте, пока Тимоше удалось найти сосновый сук, липнувший к рукам клейкой смолой.
— Устала я, Тимушка. Давай посидим малость, — сказала Катя.
— В лесу сидеть? — изумился Тимоша. — Не поймешь тебя. То говорила, что боишься, а теперь сидеть надумала. Ну да по мне все одно, давай посидим!
Они присели под высокой сосной, шумевшей где-то в высоте мохнатой вершиной.
— Хорошо бы костер развести, — подумал вслух Тимоша.
— Что ты, Тимушка, — испуганно сказала Катя. — Нешто можно в барском лесу? Лесники к уряднику сведут... Месяц встает. Светло теперь будет.
Вздрагивая от холода и страха, все еще не покидавшего ее, Катя незаметно придвинулась к Тимофею. Заглянув ей в лицо, он тихо спросил:
— Иззябла?
Не дожидаясь ответа, Тимоша распахнул полушубок и бережно прикрыл им свою спутницу. По щекам у нее катились слезы.
— Катенька, миленькая, не плачь, — уговаривал Тимоша, обнимая ее плечи, сотрясаемые лихорадочной дрожью. — Не плачь. Мы побежим немного, и согреешься.
— Погоди малость, Тимушка. Куда торопиться? Здесь все лучше, чем в землянке у нас...
И, прижавшись к его лицу теплой, все еще мокрой от слез щекой, она прошептала со страстной мольбой'
— Оставайся со мной, Тимушка. Страшно одной... Никого у меня нет.
