Николай Островский - Рожденные бурей
– За что? – бессознательно спросил Воробейко.
– Сказал атаман – пустить в расход, значит, заслужил…
– Что ж я вам сделал такого? Эшелон с добром пригнал. Разве ж вам не совестно рабочего человека убивать ни за что ни про что?
– Дак ты ж – коммунист?
Воробейко боялся, что ему выстрелят в спину, и поворачивался то к одному, то к другому.
– Мы ж, рабочие, все большевики! Что ж тут такого? У меня отец всю жизнь батрачил. За что ж убивать?
Один из петлюровцев сказал в раздумье:
– Может, мы его в самом деле пустим? На кой он нам?
Другой нерешительно протянул:
– Черт с ним – нехай идет!
Третий, уже снявший винтовку, закинул ее опять за спину.
– Вались, да смотри, не попадайся атаману на глаза. А из коммунии вылазь, дурень!
– А вы мне в спину не жахнете? – откровенно спросил Воробейко. – Ежели так, так лучше бей сейчас в сердце, чтобы не мучиться. Все равно – конец один…
– Валяй, валяй!
Первые десять шагов Воробейко оглядывался, ожидая выстрела. Затем кинулся бежать в поле.
Наутро ударил мороз. Лужи и болота замерзли. В хате Цибуля, в Сосновке, собрался штаб. Было решено: члены ревкома возвращаются в город для работы. Те из рабочих, кто надеялся остаться не открытыми, тоже возвратятся в город. Часть останется в отряде Цибули. Остальные направятся в Павлодзь. К концу заседания прискакал мужик из Холмянки со страшной вестью: Могельницкий приказал повесить в городе против управы одиннадцать холмянцев. Остальным же дали по пятьдесят шомполов и, отобрав лошадей, отпустили домой.
Патлай, Щабель, Чобот и часть рабочих, погрузив на телегу пулеметы, двинулись в Павлодзь. Степовый не захотел возвращаться в город и отправился вместе с ними.
Из шестидесяти отнятых на фольварке лошадей Щабелю удалось выпросить у сосновцев только десяток. Когда телеги, нагруженные ящиками с винтовками и патронами, вывезенными из города, выехали из села, Щабель с десятком конных тоже тронулся в путь.
– Вы уж, девушки, по нас не плачьте! Скоро вернемся, заживем в счастье и добре, – шутил он, прощаясь с Олесей и Саррой. Молодых решено было оставить в Сосновке.
Один за другим в город вернулись Ковалло, Метельский, Ядвига и Раевский.
Ковалло был немало удивлен, когда на крыльце водокачки он увидел хлопотавшую с самоваром незнакомую женщину.
«Это еще, что такое?» – подумал он.
При виде его женщина улыбнулась.
– Видать, хозяин пришел? А то неловко в чужом доме хозяевать. Я – Андрийкина мама, Мария Птаха.
– Добрый день! Вот как пришлось познакомиться. – Ковалло дружелюбно пожал ей руку.
Мать Андрия была высокая, сильная и, что удивило Ковалло, – молодая.
Когда Раевский, шедший сзади, вошел во двор, он застал их за оживленной беседой.
– Так вот же я им и говорю: «А черт его знает, где его носит! Что я ему – нянька? Слава богу, семнадцать годов! Я за него не ответчица. Як поймаете, так хоть шкуру с него сдерите!» А у самой сердце болит. Только, думаю, не поймают они его, бо мой Андрийка не из таких, чтоб им в руки дался. Ох, и горе мне с хлопцами! Что один, что другой… Малого хоть отлупить могу, а тому что сделаешь, когда он выше меня ростом?
Увидев Раевского, она замолчала.
Прошла неделя. Зима наступила сразу. Ядвига жила у старшей сестры.
Марцелина служила продавщицей в польском кооперативе. Набожная, замкнутая, она никогда не была близка с сестрой. Как все старые девы, имела свои причуды: в ее комнате жили семь кошек. Она присвоила им самые замысловатые имена и возилась с ними все свободное время. Каждое воскресенье аккуратно ходила в костел и у ксендза была на хорошем счету. Иногда ома ходила в гости к экономке ксендза, единственной ее приятельнице.
Сегодня вечером, придя к ней, Марцелина не застала ее дома. Двери открыл сам ксендз, добродушный толстяк с широкой лысиной.
– Войдите, панна Марцелина, пани Ванда сейчас вернется, – пригласил он.
– Ну, что у вас хорошего, панна? – спросил он, когда она скромно уселась в уголке гостиной.
– Ничего, спасибо. Живем теперь с сестрой.
– Ах, вот как! – произнес он, чтобы что-нибудь сказать. – Скажите, почему я не помню вашей сестры?
Марцелина потупила глаза.
– Она не ходит в костел, пане ксендже.
– Ах, вот как! Она, кажется, вдова? Помнится, вы просили меня осенью помолиться за ее мужа.
– Слава богу, он жив, пане ксендже. Он недавно вернулся.
– Вот как!
Ксендз ходил мелкими шажками по комнате, участливо расспрашивал, соболезновал, был так ласков, что растроганная Марцелина охотно рассказала ему все, о чем он спрашивал.
– Так, так… Ничего, моя родная, не горюйте. Печально, конечно, очень печально, что все они отошли от бога. Но святой отец всемогущ. Они вернутся к нему… Да, смутные времена пошли, – задумчиво произнес ксендз.
– Добрый вечер, отец Иероним. Вот и зима. И снег пошел. Ну, пройдемте ко мне…
– Вам не кажется, отец Иероним, все это немного странным?
– Да, конечно. Особенно теперь. Вы говорите – ее фамилия Раевская?
Два дня Дзебек, одетый в штатское, следил за Ядвигой. Ночью его сменял Кобыльский. Дзебеку дважды удалось увидеть ее в лицо. Он хорошо запомнил черты этой полной, красивой женщины в белой вязаной шапочке, ее ладную походку, мягкий, приятный голос. Он мог узнать ее издалека. На вид он дал ей сначала тридцать лет. Но при второй встрече, рассмотрев в локоне предательскую седую полоску, прибавил еще пять.
Ничего подозрительного эта женщина не делала. До вечера она работала в мастерской. Возвращаясь домой, зашла в лавку. Затем, часов в девять, пошла к доктору, пану Метельскому, и потом – домой. Ночью никуда не ходила.
К вечеру второго дня Дзебеку надоело бесполезное хождение. Он передал слежку одному из своих агентов, а сам занялся подробной разведкой.
Вскоре он уже знал, что Раевская раньше жила на другой улице, и не одна, а с сыном. Под предлогом починки ботинок он побывал у сапожника Михельсона. Клубок начинал постепенно распутываться. От Шпильмана капитан Врона узнал о Сарре.
– А дочери сапожника нет! И сына этой Раевской тоже… Тут, пане начальник, нечисто!
Когда Баранкевич сообщил все о Раймонде Раевском, Врона сам взялся за расследование.
На третий день ранним утром Ядвига зашла к жене Патлая.
– Есть! – обрадовался Дзебек.
Это была первая тяжелая улика. Жену Патлая после восстания, во время которого она была освобождена, решили пока оставить в покое. Но за домом присматривали.
– Будьте осторожны, а то сорвете все дело! – остановил Врона болтливого Дзебека, когда тот докладывал о своих успехах. – Пока что вы ничего не знаете.
Утром следующего дня Броне позвонили сразу и с завода и из вокзального жандармского управления.
– Сегодня ночью опять были расклеены воззвания ревкома в несколько слов: «Товарищи рабочие! Мы не разбиты. Мы только временно отступили. Ждите – мы скоро вернемся. Пусть враг это знает. Да здравствует власть рабочих и крестьян! Председатель революционного комитета Хмурый».
Врона положил трубку телефона и задумался. Затем вынул маленькую жестяную коробочку, взял из нее щепоть белого порошка и с наслаждением втянул его в нос.
Раевский остановился на углу около магазина, поджидая Ядвигу. Она должна была пройти здесь после работы. Ему нужно было поговорить с ней. До сих пор они встречались лишь у Метельского. Приемная врача была самым удобным для этого местом.
Рядом с ним стоял низенький человек в теплом полушубке. По давней привычке не привлекать внимания неподвижностью Раевский повернулся спиной к ветру и закурил. Ветер гнал по улице легкий снежок.
– Разрешите прикурить, – попросил человек в полушубке и вынул озябшими пальцами коробку дрянных папирос.
– Пожалуйста.
По акценту Раевский узнал в нем поляка. По тротуару шли люди. Холод подгонял их. В стекле витрины Раевский увидел проходившую Ядвигу. Она не заметила его. Человек в полушубке заторопился. Он так и не прикурил.
Раевский посмотрел ему вслед и, попыхивая папиросой, спокойно пошел за ним. Он видел – Ядвига вошла в хлебную лавку. Человек в полушубке остановился около. Раевский задержался у афиши. Когда Ядвига вышла, человек в полушубке двинулся за ней. Раевский прошел мимо дома, где жила Ядвига, по другой стороне улицы, даже не взглянув туда.
В переулке человек в полушубке вяло торговался с извозчиком.
Раевский шел и думал. Ощутив горечь во рту, он вынул папиросу. Она была выкурена – тлел мундштук.
Острый взгляд нашел лишнего человека у дома Метельского.
В квартире доктора стоял шапирограф.
«Ковалло сейчас у Метельского. А, вот и еще один! Ну, это определенно болван. Не успели еще подобрать матерых».
Раевский прошел лишних два квартала, свернул в переулок. Убедился – за ним никого нет.
«Ядвига, Ковалло, Метельский – кто был неосторожен? Никого из них предупредить уже нельзя. Ясно – Ядвиге не надо было возвращаться в город…»
