Петр Проскурин - Исход
Березовый лес стоял сияющий, светлый, весь утренний, старая береза, свесившаяся на заросли ельника зелеными, тихо струящимися ветвями, тихо-тихо дышала, на ее мутно-белой коре жил с северной стороны лишайник, он взобрался по стволу почти наполовину, эта старая береза давно уже перестала расти. А в эту весну на ней впервые высыпал один густой лист.
Рогов долго не мог проснуться и вместо двух проспал почти пять часов, его встряхнул резкий долгий грохот, ему казалось, что грохот пришел откуда-то из земли, и Рогов все равно не мог полностью прийти в себя, не знал, где он и что происходит (об этом он подумал еще во сне, когда неожиданный грохот ворвался в оцепенелый мозг). И потом, уже проснувшись, он все еще не мог открыть глаз, над рощей была гроза, и ветер гнул березы, и одежда на нем вымокла, и теперь казалось, что первый крупный дождь барабанит прямо по голому телу, выбивая из него последнюю усталость, смывая грязь и пот. Он лишь повернул голову лицом вверх, открыл рот и стал ловить и глотать воду, и в глаза ему сразу потекло, в уши тоже. Он подтянулся на руках и сел к стволу березы, по-прежнему не открывая глаз, но тут же, встряхнувшись, вспомнил намертво зажатый в руке спичечный коробок; по правилам надо было сразу прочесть и уничтожить. Он открыл его, чтобы взглянуть, не намокла ли бумага. Согнувшись, защищаясь от дождя, он развернул обыкновенный тетрадный листок, и у него на мгновение потемнело в глазах: после двух рядов торопливых цифр он ухватил короткие, неровные, обыкновенно написанные слова: «Срочно! Немедленно! Трофимову. Сегодня Зольдинг утром выступит во главе карательной экспедиции по Томашевской дороге на базу отряда. Большинство явок провалено. Связь прерывается. Уходите старой базы немедленно. У Зольдинга есть проводник, две тысячи солдат…» Подписи не было, очевидно не оставалось почему-то времени даже зашифровать все до конца, ах ты, чтоб тебя, кто мог подумать… ну, кто? Кто? Обрывок бумаги в косую линейку начинал расползаться от воды, это уже было не важно. Рогов поднял голову, стараясь определить, где солнце, в лицо хлестал дождь и мешал глазам, солнце не просматривалось, хотя он угадывал кожей лица, в каком оно месте. «Я проспал часов шесть-семь, — сказал он себе, — это тридцать шесть — сорок километров, я совершил предательство…»
Рогов вздрогнул, все-таки майский дождь холоден, и тело окоченело, хотя и посвежело после сна, а теперь эта безжалостная мысль возвращалась снова и снова и сразу обессилила его. Не хотелось двигаться с места, потому что там, по планам Зольдинга, все кончено, отряд уничтожен. Со стороны Томашевской дороги нет постов, там болота, и если Зольдинг пройдет там…
И тут Рогов вспомнил о Вере, еще несколько секунд он сидел неподвижно, забыв о дожде, только ярко сверкавшие молнии заставляли его досадливо морщиться и трясти головою. Он встал и пошел, все вокруг тонуло в дожде, прохладное и свежее. Можно было свернуть в сторону и через несколько дней добраться до белорусских лесов, затеряться там в каком-нибудь отряде. И почему он виноватит и казнит себя? Он бы все равно не дошел — до первых партизанских постов, откуда возможно подать сигнал на базу, километров сорок, он все равно не дошел бы. «Нет, врешь, — сказал он себе безжалостно. — Если бы сразу прочитал такую записку, дошел бы. Умер, но дошел бы, собака, добежал, дополз. У человека есть второе дыхание. Ты предатель».
«У тебя не было второго дыхания, это шесть часов сна за трое суток. Ты не мог больше идти».
«Ты должен был идти и дойти. Если ничто не задержало Зольдинга, отряд погиб».
Молния метнулась в старую березу рядом с ним, безжалостно раздирая ствол сверху донизу, выворачивая наружу белую середину.
Так же мгновенно, неуловимо, в уши больно ударил проникающий, как от взрыва мины, треск, его здорово тряхнуло, и во рту стало сухо от свежести, и в висках зашумела кровь. Он не остановился, некоторое время шел слепо, выставив вперед руки. «Еще немного, прибавлю шагу. Эх, черт, достать где-нибудь сейчас лошадь!»
Рогов не замедлил шага, лишь слегка изменил направление, уже через полчаса подошел к поселку, тому самому, в сорок дворов, где староста прослыл собакой. Теперь все равно терять нечего, он шел, как голодный зверь на манящий запах, ему нужна лошадь, все еще может быть по-иному, он знал, в поселке есть пять или шесть лошадей, есть староста и один полицай, рябой мужик Федот Рокосеев, вот только бы там не оказалось немцев. Был сильный дождь, очень сильный, собственно, сама гроза уже прокатилась дальше, а дождь лил и лил, и Рогов прошел прямо к избе старосты по раскисшему огороду и, не раздумывая, шагнул из сеней в комнату, оставляя за собой ошметки грязи. Староста и его семья (две дочери и жена) обедали — Рогову в ноздри ударил мучительно сытный запах горячих жирных щей и свежего ржаного хлеба.
— А ну отставить! — сказал он тихо, заметив испуганное движение старосты к винтовке, стоявшей от него метрах в двух, у лежанки, из-под которой выглядывала лысая голова теленка с большими, блестящими глазами. — Отставить, Артюхин, а то пришпилю на месте. — Рогов, не сводя взгляда со старосты, прошел и взял винтовку и облегченно вздохнул, ведь руку в кармане он держал для обмана; он никогда не брал в свои походы оружия. Рогов видел всех сразу: и испуганных девочек, и тяжело расплывшуюся книзу бабу, и Артюхина — крепок мужичок, сволочь, медленно, почти равнодушно, думал Рогов, и теленочек у него уже есть, значит, во дворе корова, щи со свининой хлебает. Черт, скулы воротит.
Он открыл затвор, скосил глазом: пять патронов на месте, все хозяйственно, за окнами сплошь падает вода, бежит по стеклам толсто, и от него уже натекла на пол грязная лужа.
У старосты нос кривоват, кончик загнулся в сторону вправо, и поэтому, хотя он испуган, с лица не исчезает ехидное, презрительное выражение.
— Всем сидеть на месте, — приказывает Рогов, берет с полки у двери краюху хлеба, засовывает ее за пазуху, под рубаху. — У тебя, хозяйка, видать, в щах мясо, — ты его заверни-ка мне.
От запаха щей, от голода у Рогова кружится голова, горло судорожно дергается, он принимает из рук насмерть перепуганной бабы большой горячий кусок свинины, выуженный ею из чугуна и замотанный в полотенце, и сует его туда же за пазуху; грудь сразу начинает согреваться.
— Всем сидеть на месте, — повторяет Рогов сипло, — если кто пикнет, я вашего кормильца на месте продырявлю. А ты, папаша, давай со мной, айда во двор на минутку.
Староста встает, беспомощно искоса глядит на жену, на лице у него обреченное выражение, он обдергивает рубаху навыпуск, хочет взять с лавки пояс. «Не надо, — приказывает Рогов. — Пошли».
Он отступает от двери и, почти упираясь дулом винтовки старосте в спину, выходит вслед за ним, через задние сени во двор, оплетенный хворостом, запах размокшего загоревшегося навоза сильнее дождя.
— Вот что, Артюхин, — говорит он. — Я сейчас возьму у тебя коня, а ты моли богу за нашу встречу. По всем законам тебя надо пристукнуть, чувырло, чтобы собственность не разводил, ну, да ты, я слышал, мужик разумный, хоть, говорят, и сука. Будешь на нас работать, слышишь? Если скурвишься, мы тебя из-под земли достанем и все твои потроха наверх вывернем. Слышишь? Второй раз с тобой уже никто говорить не будет, ты моему честному слову поверь.
— Ведь подневольно, братцы, — впервые обретает голос староста. — Кого хотите спросите, подневольно поставили, товарищ…
— Какой ты нам товарищ, дело покажет: дело знай, понял? Мне нужен сейчас конь, ты без него обойдешься, а минут через пятнадцать кричи на весь поселок: «Ограбили!» И винтовку я у тебя заберу, чтобы тебе, значит, совсем поверили. Сочини басню похлеще. А когда нужно, мы тебя найдем, только упаси тебя бог налево сработать, папаша. Седлай, седлай, или ты не согласен?
— Согласен, как не согласен, вы винтовку подальше, больно стукается. У меня бока-то не казенные…
— Казенные, Артюхин, казенные, — говорит Рогов, но винтовку все-таки слегка отводит и наблюдает, как староста седлает молодого низкорослого мерина, с кургузым крупом, упитанного и веселого. Мерин дурашливо пощипывает хозяина за плечо мягкими губами, и староста вдруг, выкатывая глаза, дико орет:
— Но-о, че-ерт! Я тебе…
Рогов от неожиданности вздрагивает, смеется.
— Потише, хозяин, — тут тебе не опера. — В голосе у него угроза, староста сразу сникает и испуганно косится на Рогова, которого с самого начала окрестил «сатаной».
— Потише, — ворчит староста, затягивая подпруги. — Потише… От ваших штучек-дрючек последнее время совсем облысел, у меня вон волос осталось как у бабы на титьке от всех этих ваших выкрутасов.
— Ничего, — утешает его Рогов. — Теперь мужчины рано лысеют, сейчас, понимаешь, папаша, слишком много на нашего брата баб. Давай, давай быстро, быстро, недосуг мне. Готово? Ну, теперь давай отойди. Я тебе поверю, когда приду второй раз. А если другой кто придет, вспоминай про своего коня, ты уж не обессудь, расскажи гостю все, что знаешь. Мерин-то ничего, идет?
