Петр Гагарин - За голубым Сибирским морем
— Павлуша, так… неудобно, подождите…
Но он будто и не слышал. Стиснул ее в объятьях и стал целовать.
Ружена всхлипнула и вся затрепетала.
Она почувствовала, что в движениях Павла теперь уже нет ни нежности, ни ласки: он по-мужски, бесцеремонно схватил ее. «Поступает, как с продажной женщиной, — мелькнуло у Ружены. Эта мысль оскорбила и отрезвила ее. — Нет, нет, этому не бывать!»
— Павел, Павел, — предостерегающе прошептала Ружена, пытаясь вырваться.
Он обхватил ее за талию.
— Павел! — зло вскрикнула она.
Но и это не помогло. Тогда она изловчилась и сильно ударила его по лицу.
Павел вздрогнул и отпустил ее.
Ружена села, закинула косы за спину.
— С кем так поступают? Грубиян! — вскрикнула Ружена, краснея.
Лицо Павла горело, руки дрожали. Он прижал Ружену к груди и, задыхаясь, начал шептать:
— Прости меня… Не надо, Ружена. Прости… Я же человек?
— Человек?! — Она вырвалась из его рук. — А я не человек?
— Ну что ты так… Я о чувствах.
— О чувствах! Хороши чувства.
Она встала и подошла к окну. В руках она держала свои косы, прижав их к щекам.
— Извини меня, Ружена, — едва слышно пробормотал Павел.
— Извини… — Ружена медленно повернулась, посмотрела на него, раскрасневшегося, и ей сразу вспомнился тот Павел, с которым она шла по степи в летний жаркий день.
Опять отвернулась: «Пусть не думает». А самой так хотелось смотреть на него! Удивительное дело, ведь минуту назад она собиралась его выгнать из комнаты. «Как он смел так поступить!». А вот сейчас… И она ласково, доверчиво снова взглянула на смущенного и притихшего Павла.
«Озерки, полевой стан, Дом колхозника, — думала она, перебирая в памяти все встречи с ним. — Нет, он бы столько не ходил, он бы давно махнул рукой… Значит, по-настоящему любит».
Неслышно ступая, Ружена подошла к нему.
— Павел, — тихо проговорила она, — не будем ссориться. Я не сержусь на тебя. Я все понимаю. Но… как же мы дальше?
Спросила и устрашилась: что он скажет, как ответит на этот вопрос? Теплилась надежда.
Держа руки за спиной, медленно попятилась к столу, нащупала его край, стиснула, ждала, что скажет.
А он молчал. И ему не хотелось окончательно порывать с Руженой, и его согревала надежда. Он и сам до сегодняшнего дня не понимал, что значит для него Ружена… Больно.
Молчание Павла стало раздражать Ружену.
Она выпрямилась, сощурила глаза, заговорила:
— Все вы, мужчины… таковы.
Павел вскочил.
— Не смей так, — еле слышно прошептал он. — Я… я пришел к тебе… Я люблю… Я все передумал. Но у нас… у нас скоро ребенок.
— Ребенок? — переспросила Ружена и про себя повторила: «Ребенок». Она медленно опустилась на диван. — Вот оно что!
И теперь она со всей ясностью поняла, что уже все кончено. Он уйдет сейчас и, быть может, она его больше никогда не увидит. Никогда.
Подняла голову, их взгляды встретились.
«Может, зря его оттолкнула? — спросила Ружена себя. — Может, лучше бы… Павловна. Нет, нет. Не надо. Но ведь он уйдет. Уйдет навсегда… к ней, к жене… Счастливая она: он принадлежит ей».
Павел надел шляпу и повернулся к двери. Ружена, не думая, против своей воли, кинулась к нему:
— Павел! — схватила его за плечи. — Павел! Неужели…
Ее широко раскрытые глаза беспомощно метались. Он медленно взял ее руки, стиснул их в своих горячих ладонях. Ее губы вздрагивали, но она не плакала.
Павел схватил ее в охапку, посмотрел в ее милые глаза. В горле у него защекотало… Он в бешеном порыве покрыл ее губы, щеки, лоб и волосы поцелуями и выскочил из комнаты.
Когда дверь за ним захлопнулась, Ружена долге, долго смотрела на нее, потом закрыла лицо руками, добрела до кровати и упала на подушку.
3Грибанов долго бродил по улицам города, не понимая, куда идет и зачем. Дважды подходил к Дому колхозника, один раз даже поднялся на крыльцо. И только когда взялся за скобу двери — опомнился, пошел прочь.
И снова бродил по городу.
4Поздно вечером Павел пришел домой пьяный. Аня удивилась и даже перепугалась — что-то неладное.
Он вышел на середину кухни, осмотрелся кругом, как будто не узнавал своего дома, уставился на Аню. В его глазах были и горе, и раскаяние, и мольба, Аня подошла к нему:
— Что ты, Павел?
— Все, Аннушка, теперь все, — прошептал он и лег на кушетку.
Ничего, казалось, в этих словах не было такого, но Аня сразу поняла, догадалась… Она вдруг с новой силой возненавидела ту, о которой Павел так хорошо написал в газете.
Аня присела на кушетку рядом с мужем. Ее голубые, как утреннее небо, глаза наполнились слезами. Но она смотрела в одну точку, не мигая, и потому слезы не падали, а, поблескивая, стояли в глазах.
Но вот ее длинные ресницы дрогнули, сомкнулись и раз и два… Хрустальные горошины скатились с них, упали. А в уголках глаз уже скопились новые.
«Мы будем жить по-иному, Павлуша, — мысленно успокаивала Аня и себя и мужа. — Будем жить! У нас — сын Валерик… Мы вместе…».
Аня первый раз за все время подумала о том, что, наверно, она виновата во всем… Оттолкнула Павла холодностью своей… А ведь он меня любил, по-настоящему любил… Как все это и просто, и сложно..
Она глубоко вздохнула, положила руку на голову мужа и медленно стала ворошить его твердые волосы: то словно пытаясь покрепче вобрать их в кулак, то опять приглаживая их ладонью.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
ОПЯТЬ В ДОРОГУ
Павел все утро ходил по комнате, не решаясь сказать жене об отъезде. Но без конца молчать невозможно: надо было собираться. И он решился:
— Аня, я… меня в командировку.
Она не поверила.
— В командировку? Меня такую оставить? Шутишь, что ли?
— Что я сделаю. Приказал.
— Ты с ума сошел, — прошептала Аня и заплакала. Впервые она плакала, не скрывая своих слез от мужа.
Павел обнял ее за плечи. Он не упрекал, не уговаривал — понимал, что ей действительно горько, и не знал, как ее утешить.
Про командировку Ряшков сказал три дня тому назад. Павел пытался отбиться — не удалось. Шмагин поговорил, редактор и ему то же самое повторил: газете нужен материал. К Щавелеву пойти — болеет, да и если бы не болел… Богунцов в районе где-то. К тому же редактор формально прав: зима на носу, а на полях еще полно хлеба, надо действовать. Весь обком выехал.
Аня уже перестала всхлипывать, сжалась и вся прильнула к нему, словно пытаясь согреться. А Павел все сидит и не может принять решения.
Потом он нежно взял Аню за подбородок, поднял голову, посмотрел в глаза.
— А знаешь что? Я не поеду!
Радостный блеск вспыхнул в ее глазах, но тотчас же угас. Она переспросила:
— Не поедешь? А… а потом?
— Ну, там посмотрим. Одну тебя не оставлю.
— Вот и хорошо.
Она быстро встала, поправила волосы и начала собирать на стол.
— Давай быстрее завтракать, время то уж…
Аня, довольная, суетилась у стола, все время разговаривала, смеялась. Павел не реагировал на ее шутки. Был такой же хмурый. Его мучила мысль: а что будет потом? Ведь хлебозаготовки — дело не шуточное.
Настроение его передалось и Ане. К концу завтрака и она приутихла.
— Павел, ты о командировке? — спросила она мужа.
— Нет, так просто. Думаю, что бы сдать сегодня.
Аня не поверила, задумалась.
…Права ли она, и прав ли он? Не поехать в такое время — значит, грубо нарушить трудовую дисциплину. Ряшкову только это и надо. Выгонит с работы. И Ане страшно стало. Она мысленно выругала себя за то, что об этом раньше не подумала, сказала:
— Слушай, ведь тебя с работы могут снять.
— Ну и пусть. — Павел встал, крупно прошагал к вешалке и начал одеваться. — Пусть выгоняют. Без работы не останусь.
— Дело не в «без работы».
— А в чем, ну в чем?
— Да ты не кипятись. Иди сядь, поговорим серьезно. Другую работу тебе, конечно, найдут, но ведь стыдно. Ты только подумай! Надо как-то по-другому.
— Вот этого не знаю, — развел руками Павел.
— Я думаю, тебе надо ехать. Ведь в роддом тебя со мной все равно не пустят. — Аня улыбнулась и ласково потеребила мужа за чуб. — Увезти в роддом? Вот телефон. Вызову машину. И ничего страшного. Просто не подумав, я слезу пустила. Честное слово.
Павел ласково посмотрел на жену и улыбнулся.
— В общем, нам хорошо и редактору приятно.
— Ну… он, конечно, мог сделать по-другому, но… бог с ним. А ты езжай. Езжай, Павлуша. Ведь материал нужен не Ряшкову, а газете.
2Аня уговорила мужа. Но Павел решил последнее это распоряжение редактора все-таки обжаловать, так как считал его грубым, чуть ли не жестоким.
«Это — возмутительный случай, — писал Грибанов в своей жалобе. — Я повиновался, но пишу не потому, что сам лично обижен, а потому, что это бесчеловечно, а значит, не по-государственному, антипартийно…»
