Геннадий Скобликов - Лира Орфея
25 апреля (ему врезались в память все эти даты из-за событий, что будут чуть позже, 1 Мая) они встретились с Лидой опять. И опять состоялся «последний» — мучительный для обоих для них разговор. Он не мог ей, конечно, в открытую рассказать о своем тайном давнишнем душевном голоде (да и рассказал бы, — что толку, если она, Лида, его не чувствует сама?..), и говорил о ее постоянной внутренней отгороженности от него, о ее чрезмерной сдержанности с ним. И чем так, чем им мучиться только, то не лучше ли им расстаться вообще...
Говорил он ей в общем-то правду, но и ждал, что она будет возражать ему, не соглашаться с ним и доказывать, что им ни в коем случае нельзя расставаться. Потому что он и сам хотел бы говорить ей все это. Но она, Лида... она и не опровергала и не оспаривала его.
— Хорошо, Максим, — подвела она итог этому их разговору, — пусть будет так, как хочешь ты. Я все равно благодарна тебе. Ты помог мне во многом, хотя сам и не знал этого. Даже в истории с мамой ты был единственным, кто советовал мне остаться, и правильно сделал. Ты знаешь, как мне было тяжело, как переживала я разрыв с Женей. Но ты был рядом, и мне было легче. Ну а теперь и тебя не будет...
— Мне тоже трудно быть все время рядом только для того, чтоб помогать тебе решать что-то, о чем я и не знаю, — сказал ей он. — Зачем мне эта роль?
— Ты всегда прав, — ответила она. — И сейчас ты тоже прав. И я не стану удерживать тебя. До свидания, Максим...
И этот вечер, когда он вернулся в казарму и до него наконец-то дошло, д о ч е г о они договорились, и все следующие три дня он жил как в лихорадке. Чтоб отвлечься, пытался заставлять себя заниматься: то немецким, то русским, то историей, но из этих его зряшных попыток так ничего и не выходило. Еще и еще сам собой возобновлялся в нем его мысленный разговор с Лидой, и он то опять же вроде бы вполне резонно и справедливо говорил ей об ее непонятной внутренней отгороженности от него, а то тут же ругал себя, дурака, что наговорил ей тогда наперекор своему истинному желанию: господи, да разве же сможет он хоть неделю, хоть еще день или два прожить вот так без нее!.. И он подолгу, почти постоянно дежурил у окна маленькой канцелярии пристроя, с окнами на улицу, в надежде — не покажется ли вдруг она.
Но Лида не появлялась ни на следующий, ни на другой день, и это становилось уже невыносимым. Уже в настоящей нервной лихорадке проводил он целые часы в этой пустой канцелярии, где его почти не беспокоили, и то по-прежнему дежурил у окна, выжидая и высматривая, не мелькнет ли где Лида, а то бросался к столу и на первых же попавшихся листках бумаги записывал такие же лихорадочные, обращенные к Лиде, стихи.
И все-таки на третий день он, кажется, увидел ее. Нет, не в лицо, не близко — промелькнул только ее красный платок. Но боже мой, боже мой, разве он мог спутать Лиду хоть с кем-то еще! И он опрометью бросился вон из казармы, так же бегом выскочил за КПП, на улицу. Но ее уже не было. Постоял, потом вернулся назад, поднялся на крыльцо канцелярии: может, все-таки она покажется еще? Но нет, больше Лида так нигде и не появилась...
А на следующий день (опять было солнечно и тепло) его позвали к воротам, что выходят на пустырь, к фабрике. За воротами его ждала Лида. С ней же был молоденький светловолосый паренек Славка, из их цеха. Он, Максим, знал о существовании этого Славки, Лида говорила ему о нем: парнишка был влюблен в нее по уши и выполнял любые ее просьбы и поручения. Теперь вот он согласился пойти с ней к части, потому что одной ей было идти неудобно.
Максим боялся взглянуть на Лиду.
А она была в светленьком летнем платье, косы распущены, немножко виноватый взгляд... Она пришла пригласить его на вечер.
— Завтра, в Доме учителя. Мы выступаем. Я буду петь. Придешь?
— Приду. Если достану увольнительную.
— Я очень хочу, чтоб ты пришел.
— Постараюсь.
Старший лейтенант понимал все с полуслова.
— Зазноба приходила?
— Она.
— До которого тебе?
— До 23.00.
— Вот до 24.00. На завтра тоже дам. И на 1 Мая до утра. Ты ж 2-го вечером уезжаешь?
— Да, 2-го.
— Вот и гуляйте эти три дня, пока я добрый.
...Зал небольшой, все места заняты. Освещена только сцена. Выходит из-за кулис Лида, за нею баянист. Лида в светлом узком платье. Держится на сцене хорошо. Стоит, смотрит пристально в зал. Может, его ищет? Он сидит в конце зала. Она смотрит будто бы на него, но — нет, глаза их не встретились. Впрочем, Лида немного близорука, она могла и не увидеть его.
И вот Лида поет, поет о любви, о чьей-то перед кем-то вине; и ему хочется, чтобы все, о чем поет сейчас Лида, все до единого слова, относилось к нему.
...Пойми меня,
Это трудно простить.
Прости меня,
Если можешь простить.
Улыбнись взглядом,
Будто мы снова рядом,
И обид не тая,
Прости меня...
Она едва заканчивает песню и в слезах убегает за кулисы. Какое-то время в зале полная тишина, потом настоящий взрыв: все долго и горячо рукоплещут, вызывая на сцену Лиду. Но нет, Лида больше не выходит петь. И он ее понимает, хотя сам и хочет, чтоб она пела еще.
После концерта должны были быть танцы. Он вышел в коридор, остановился у раскрытого окна, закурил, Подошла Лида. Она все еще была взволнована. Он поздравил ее с успехом. Хотел спросить, почему все-таки ее эти слезы, но промолчал.
— Наши все в буфете собираются, — сказала Лида. — Пойдем?
И он хотел бы пойти, хотел бы сделать приятно и Лиде. Но его комплекс уже сработал, и он сразу же внутренне отстранился, обособился и уже окончательно затормозил себя. Не может он, все еще никак не может — вот так, свободно, весело, вместе со всеми пойти в буфет. Не может, не умеет пересилить себя, нет в нем этой раскрепощенности.
— Иди, — говорит он Лиде, стараясь все-таки говорить как можно нейтральнее и естественнее, чтоб не обидеть ее. — Иди, иди с ними. А я пока тут постою.
И Лида, конечно, обижена: всегда с ним вот так. Но она и не станет его уговаривать, не станет его тормошить и весело тащить за собой: этого, он знает, от Лиды он не дождется. И она, все так же обиженная, поворачивается и молча уходит. А он остается, и ненавидит себя...
В коридоре он увидел знакомую девушку — Наташу. Славная девчушка. Год они вместе занимались в драмкружке в Доме офицеров. Спектакля так ни одного и не поставили, все руководители у них менялись, но на занятия ходили. Наташа — с золотистыми локонами, с огромными глазами — сама непосредственность, и говорить с ней легко о чем угодно. Она обрадовалась ему, как умела радоваться каждому знакомому, они отошли в конец коридора, сели на стулья и стали болтать.
Минут через десять-пятнадцать в коридор вышла Лида. Он увидел: Лида поискала глазами, увидела его с Наташей — резко отвернулась и ушла в зал.
— Извини, Наташа.
— Иди-иди.
Лиду он нашел в уголке зала. Она стояла лицом к стене. Глаза ее были полны слез.
— Я хочу уйти, — сказала она.
— Идем.
От центра до их окраины они шли пешком. Разговор не получался, и всю дорогу молчали. А когда вошли в калитку и остановились в темноте, прислонившись к забору, и он только лишь сделал попытку привлечь Лиду к себе, она обвила его шею руками (впервые так за все время) и заплакала...
На следующий день, 30 апреля, встретились опять. Бродили по прилежащим улочкам. Договорились, что завтра, 1 Мая, после демонстрации, в 11.00 Лида подойдет к части, и они встретятся и решат, как лучше провести праздник. Кажется, и Лиде тоже хотелось, чтоб они наконец-то подольше побыли вместе вдвоем.
Запись из той же тетради, тех лет (где писалась вчерне и поэма о целине), только несколько отредактированная. Думал он тогда или не думал, что когда-то она может пригодиться... для такого вот повествования о Лиде? Нет, конечно. Да и не до того тогда было ему.
В те дни, 4-го или 5-го мая, когда была сделана эта запись, — там, уже далеко от нее, над обрывистым берегом Буга, — эта запись была ему как единственная возможность хоть как-то выплеснуть, что терзало и душило его.
...Он ждал тебя в 11.00, так вы договорились. Ты сама назначила это время. Ты сказала, что никуда не пойдешь с подругами, нигде не задержишься, а сразу с демонстрации придешь к части и вы решите, как провести эти два дня — 1 и 2 мая. Он предлагал даже вместе уехать в Севастополь к его родственникам — увольнительная у него была на двое суток, и ты тоже не исключала этот вариант, хотя, похоже, имела в запасе какой-то свой. Но это и неважно было — где, главное — вместе эти два дня, а второго вечером он уже уезжал в лагеря. В 11.00 ты обязательно должна была прийти, потому что знала, что он ждет тебя, потому что вы так договорились, — и он ждал тебя к этому часу.
11.00, но тебя пока нет. Он медленно идет от части вниз по улице, то и дело оглядывается назад, не вышла ли ты из переулка к КПП. Оглядывается, но тебя нет. Он не сердится и не обижается на тебя: значит, тебя что-то задержало, и он готов простить тебе любую задержку. Только приходи. А пока он медленно будет ходить по этой неровной каменистой улице, которую — за эту невозможную ее ухабистость — они давно уже прозвали «улицей рок-н-ролл». Сейчас и на этой неровной улице полно гуляющих, и солдат — с девушками и без девушек, и просто городских, возвращающихся с демонстрации, и у всех на лицах свое приподнятое праздничное настроение.
