Александр Розен - Прения сторон
Ильин устало пил рислинг и машинально выпил два больших бокала.
— Не напивайтесь, пожалуйста, — сказала Тамара Львовна. — Мне хочется с вами поговорить.
— Напиваться? — спросил Ильин. — Исключено.
— Вы вообще не пьете? — встряла Дунечка.
— Вообще пью, — мрачно сказал Ильин. — Алкоголь — мой друг. Напиваюсь до бесчувствия. Такой мой вызов обществу. Годится?
— Мне годятся ваши шутки, — сказала Дунечка серьезно. — Характер шуток вообще влияет на образ мышления. Что, моя дорогая, что, моя хорошая? — вскинулась она, заметив, что Тамара Львовна встала.
— Разрешите, — сказала Тамара Львовна холодно. — Евгений Николаевич, выйдем отсюда.
Вышли в сад, и Ильин спросил:
— Неужели же она все время здесь?
— Кто, Дунечка? Нет, конечно… Но часто, слишком часто… Она хочет выйти замуж за моего сына.
— За Жоржа? — глупо переспросил Ильин. — Но ведь она, кажется, замужем…
— Кажется, она развелась, в последнее время от меня многое скрывают, считают, что я чокнутая. И вы тоже так считаете. Ладно, все это мелочи, по мне — пусть выходит за Жоржа. Но, кажется, она не в его вкусе…
— Мне тоже так кажется, — сказал Ильин.
— Наверное, вы догадываетесь, что я хотела поговорить с вами не о том, каких женщин предпочитает мой сын. Значит, так: считается, что я вернулась из отпуска, была не то в Гаграх, не то еще где-то там, но все это чепуха. Переутомление, неожиданный отпуск — вполне во вкусе таких дур, как Дунечка. Знаете, чем она раньше, до своей социологии, занималась? Делала шляпки. И совсем неплохо. А теперь она всерьез пишет мою биографию, да еще в каком-то «социологическом разрезе». Только у настоящих дур это и получается всерьез. Но перед вами мне нет никакого смысла притворяться ученой дамой, ищущей забвения от Москвы. По-настоящему счастлива я бывала только в Москве. Вы еще никому не говорили, что видели меня сегодня в суде? Ну и отлично. Вы там так были заняты, что я не смогла вас предупредить. А после я помчалась к Тусе. Понимаете?
— Да, кажется, начинаю соображать, — сказал Ильин, вспоминая туфли на платформе, кукольное личико, умелый грим.
— Я бы увез вас в Венецию, — послышался голос Жоржа из дома. — Я член профсоюза, и у нас есть путевки.
Тамара Львовна недовольно поморщилась:
— А, да не слушайте вы всю эту чепуховину… Венеция! Все дело в том, что Тусе неоткуда ждать амнистии…
— Но ведь ее и не привлекали, — сказал Ильин. — У нее железное алиби.
— Я бы не могла жить ни в Венеции, ни в Ленинграде, — сказала Иринка, явно кокетничая. — Слишком много воды…
— Конечно же, у нее это самое алиби, — продолжала Тамара Львовна. — Но не в алиби дело. Туся страдает. Чуть было не сказала: «Моя подзащитная…» А что, было бы справедливо! Если у Самохина адвокат, должен он быть и у Туси. Может быть, каждому человеку нужен свой адвокат?
В доме запели «На безымянной высоте». Слышался голос Жоржа, не сильный, но очень чистый, и казалось странным, что этот голос принадлежит человеку, который всегда кривляется. Жоржу подпевал отставной моряк, а в паузах слышалось Иринкино щебетанье.
— На безымянной высоте… — повторила Тамара Львовна.
— И что же Туся? — спросил Ильин, прислушиваясь к тому, что делается в доме. — Вряд ли она будет ждать Самохина…
— Да, я думаю, что навряд ли.
— Она работает? — спросил Ильин. — Как-то не могу представить ее жизнь.
— Живет… Сейчас у нее… бюллетень. Приходят какие-то родственники, так, десятая вода на киселе. Отец даже на процессе не был, у него теперь новая семья, кажется, под Оренбургом.
— Может быть, ничего и не знает?
— Может быть. Еще есть какие-то подружки, но что за подружки, им сенсация интересна! Есть еще Генина бабушка.
— Генина? — переспросил Ильин. — А, ну да, да, конечно, конечно… И что же?
— Ну, бабушка — та всей душой ненавидит Тусю. Подозревает черт знает в чем. Да не она одна… Действительно, эти «платформы» и реснички… Даже в день приговора! Но тут я подошла к ней, и мы вместе поплакали.
Ильин промолчал. «Поплакали…» Как-то это слово совсем не вяжется с Тамарой Львовной. Хотя, впрочем, кто знает!.. Много есть такого, о чем никто не знает. Год назад он бы не смог поверить, что между двумя судебными заседаниями будет мчаться на почту и там, в дикой духоте, ждать коротенькую записку… А сейчас… сейчас его мучают голоса в доме и Иринкино щебетанье.
— Это было трудное дело, — сказал Ильин. — Но оно для меня сегодня закончилось. Приходит момент, когда надо ставить точку.
— Да, наверное, вы правы. Надо начинать работать. Мой бедный старый Маячок. Завтра, кажется, среда? В среду ученый совет. Пора разгонять гостей. Отбой, господа гости! — крикнула она.
Никто не обиделся, все знали, что хозяйка дома эксцентрична, и, кажется, всем это нравилось. Ильин стал вызванивать такси, но куда там: два часа ожидания.
— Я вас доставлю на своих вороных, — сказал Жорж. — Нет, серьезно, машина подана…
— Спасибо, но мы прекрасно доедем в автобусе, — сказал Ильин.
— Но, Жень, — мягко возразила Иринка. — Машиной быстрей…
— Спасибо, но мы не будем никого затруднять, — перебил ее Ильин, и эта неестественная фраза, звучавшая как перевод с чужого языка, еще долго вертелась у него в голове.
23
Милая Лара! Я думал, что после самохинского дела сбегу из Москвы хоть на десяток дней, но это все были мечты. Дел много, защищаю одного замечательного жулика, некоего Калачика Аркадия Ивановича, и сегодня мы с ним закончили знакомство с материалами дела. В чем оба и расписались.
За эти дни мы как-то привыкли друг к другу — шутка ли, такие тома одолели. Перелистать — и то труд, а ведь мы не перелистывали, а кое-что по два раза читали, иногда и вслух всю эту канцелярскую скуку перемалывали. «Аркадий Иванович, как? Будем признавать?» Кивает энергично… «А может, прежде чем признавать, подумаем?» — «Нет, признаю, было».
Следователь собрал очень обширный материал, собрал и систематизировал, ну, как бы сказать… без демагогии, что ли. Калачик ему добросовестно помогал. Признание полное, безоговорочное, и не только чистосердечное, но и всесторонне обдуманное. Показан весь механизм хищения, учтена каждая копейка.
Память у Калачика феноменальная. Только взглянет «3600 рублей! Это по четырнадцатой ведомости. И та же цифра по пятой…» Он только иногда жалуется на зрение, в особенности когда мелкий шрифт. Но память, память! А ведь ему почти шестьдесят… Между прочим, и он и его жена прямо-таки помешались на этом: было бы ровно шестьдесят, сидели бы дома, купили бы какую-нибудь развалюшку, развели бы огородик…
Жулик Аркадий Иванович поразительный. Все поразительно: и размах, и стаж, и безнаказанность. И знаете, после всего, что было, он в тюрьме отдыхает. Я работаю, а он отдыхает. И вид какой-то благостный: почтенная седина, не то чтобы торчали седые космы, а так, легкий пушок. И замечательно чистые, прямо сахарные, руки. Синяя жилочка у него только на шее вздрагивает и почти вся прикрыта белым воротничком. Да и весь он вычищенный и надраенный, как ручка в адмиральской каюте. Конвойные грохочут в тяжелых сапогах, а у него ноги в парусиновых туфлях. Я едва добираюсь до тюрьмы — мокрый, как мышь, в автобусе такая жара, что не знаешь — открыть окно или закрыть… Аркадий Иванович улыбается, даже шутит, никаких признаков раздражения, он вполне в курсе, что нервные клетки не восстанавливаются, знает, как вредны отрицательные эмоции. Какую-то отчаянную бумажку мы с ним смотрели, прямо-таки крик души работника ОБХСС, он надел очки, взглянул. «Должен вас предупредить, Аркадий Иванович, что признание в этом случае означает…» Он ласково перебил: «Все мое, Евгений Николаевич…»
Это он любил повторять: «все мое», «все наше», и однажды я не выдержал и сказал: «На что только вам адвокат?» — «Как же, как же, это непременно надо, этого закон требует…»
О том, что он «законник», я еще раньше знал от его жены. Любовь Яковлевна зачастила ко мне, и, хотя я все это время был зверски занят, я всегда был рад случаю поговорить с ней. Все-таки почти сорок лет прожили вместе. И как порой ни анекдотичны были ее рассказы, я немало существенного узнал об Аркадии Ивановиче. Познакомился и с дочкой Ниной, она ненадолго забегала в консультацию. Тихая, застенчивая, 34 года, не замужем и со всеми вытекающими отсюда комплексами. А тут еще такое несчастье. «От людей стыдно…»
Сослуживцы. До того, как все это завертелось, Калачик считался незаменимым работником. А сейчас он мало того что вор и мошенник, так еще и клеветник. Сам за решеткой и других тащит…
Познакомился я за это время еще с одним человеком, имеющим или, лучше сказать, имевшим большое значение в жизни Калачика. Его однополчанин и бывший начальник. Ему тоже «вокруг шестидесяти», хромает, но как-то уж очень бодро, брит наголо, хрипит, курит, у него, я думаю, эмфизема, но курит ужасно. И очень живые, черные, «с чертиком», глаза. Появился он в консультации в разгар рабочего дня, во все кабинки очереди, он кричит что-то свое, наконец разобрались, и он прохромал ко мне.
