Леонид Соловьев - Книга юности
— Немного… Имею общее представление.
— Это ничего, научитесь, — сказал старик. — У меня есть книга с образцами коммерческой корреспонденции. Только надо заменять слова: вместо «милостивый государь» писать «милостивый гражданин». А какой у вас почерк?
— Средний, довольно разборчивый, — ответил я, хотя на самом деле почерк был у меня безобразный и путаный. — Кроме того, я немного печатаю на пишущей машинке.
— О-о! — сказал старик. — В Одессе у нас была пишущая машинка американской фирмы «Смис-премьер». Какая машинка!
— «Ундервуд» лучше, — небрежно заметил я.
— Вы думаете? Но у «Смис-премьер» два шрифта — крупный и мелкий, оба отдельно.
— Это уже устарело. На «Ундервуде» шрифты объединены.
— М-м-м… — Старик недовольно пожевал губами. — Не все то лучше, что новое, лично я предпочитаю «Смис-премьер»… Ну, теперь вы догадались, надеюсь?
Слава богу, он не заставил меня писать в его присутствии. А потом я постараюсь выработать почерк.
— Догадались? — повторил старик.
— Вы, как я думаю, хотите поручить мне ведение коммерческой корреспонденции.
— Да, — сказал старик. — Зачем бы иначе я пригласил вас обедать? Старик Табачников ничего не делает без расчета. Видите ли, мы ведем дело вдвоем, я и сын. Сейчас мой сын временно отсутствует, мне нужен честный, скромный помощник. Жалованье — тридцать рублей в месяц, без всяких там дополнительных выплат в профсоюз, в лечебную кассу. Для посторонних вы — мой племянник. Вы согласны?
Еще бы! В этот же день я перебрался в галантерейный магазин, в заднюю комнату, где хранились ящики с товаром, разложил на топчане свою постель, безмерно благодарный старику за бесплатное жилье сверх жалованья. Но старик Табачников ничего не делал без расчета — в моем лице он приобрел и помощника и ночного сторожа, что он сам и пояснил мне в ответ на мои благодарственные излияния. Впрочем, ночью от меня требовалось немного — оставлять дверь, ведущую в магазин, открытой, больше ничего.
Зато днем работы хватало. Старик поручил мне галантерейный магазин целиком — я вел учет, переписку, выдавал приказчику товар, получал на железной дороге прибывшие из Ленинграда ящики, по четвергам снимал остатки и заносил в особую ведомость. Приказчиком служил рыжий, веснушчатый человек, всегда чем-то опечаленный, с длинным унылым носом и таким же унылым тягучим голосом, он предлагал покупательнице, скажем, пуговицы, а казалось, он предлагает похоронный венок. Для галантерейного магазина приказчика хуже нельзя было выдумать. Но все же торговля шла бойко, старику доставалось каждую неделю сотни три чистого барыша. Кроме того, он пропадал целыми днями по другим делам, тоже, надо полагать, небесприбыльным, но в эти его дела я не был посвящен. Старик коротко пояснял — ходил по делам Штейна — и этим ограничивался.
В те годы на многих журнальных обложках можно было прочесть объявление: «Последняя мода Парижа, ожерелье из жемчуга искусственного, французского типа «Конта», 42 см — 11 р. 40 к., 49 см — 14 р. 40 к. и 130 см — 26 р. 40 к. (все с серебряными замочками). Л. Штейн, Ленинград, проспект Нахимсона, 29)3». Так вот Матвей Семенович Табачников был представителем Л. Штейна в Андижане, удивляло только одно: почему это представительство отнимает у Матвея Семеновича так много времени, словно бы он поставил себе непременной и священной целью украсить всех андижанских женщин, в том числе и узбечек, жемчужными ожерельями французского типа «Конта»?
Как-то я высказал приказчику свои мысли насчет этого представительства. Приказчик усмехнулся, но ничего не ответил.
Позже, когда мы попривыкли друг к другу, он стал разговорчивее. Известно, что все слуги всего мира всегда склонны потолковать о хозяевах осудительно, а мы были слугами Матвея Семеновича, и нам тоже хотелось потолковать осудительно… Так день за днем, слово за словом — и старик начал вырисовываться передо мною в ином свете.
В те времена в стране утверждался (однако не успел утвердиться) новый тип негоциантизма, не классический английский либо голландский тип, а смешанный русско-американский, точнее — одесско-ярославско-американский. От царской Одессы он унаследовал комбинационные способности и склонности к аферам, от старого Ярославля — оборотливость и сметливую жуликоватость, от американизма позаимствовал беспощадное, целеустремленное хищничество. Этому негоциантизму, чтобы по всем статьям побить чисто американский, не хватало только масштабов, всячески ограничиваемых неусыпной бдительностью финотделов и следственных органов.
Деятели этого типа — их и называли на американский лад «нэпманами»— все время балансировали на тончайшей грани, где коммерция тонко и деликатно, совсем неприметно переходила в уголовщину. Я имею в виду сокрытие доходов с целью неуплаты налога. За это не арестовывали, потому что пришлось бы арестовать всех нэпманов поголовно, — ограничивались штрафами. Но были деяния и посерьезнее: контрабанда, валютно-золотые операции, торговля наркотиками, скупка краденого, сбыт фальшивых червонцев, содержание подпольных игорных домов. За это сажали по соответствующим статьям Уголовного кодекса.
Как я понял из намеков приказчика, Матвей Семенович Табачников принимал либо прямое участие, а чаще косвенное соучастие в большинстве упомянутых выше деяний, прикрываясь неустанными заботами о процветании фирмы Л. Штейна. Долго не попадался, гулял на свободе, но в конце концов его на чем-то накрыли. В то время когда я колол у него дрова, обедал с ним и потом служил у него в магазине, он отбывал двухлетний срок тюремного заключения.
Здесь нет описки, погодите, мне и самому все прояснилось не сразу. Приказчик сберег от меня эту главную тайну хозяина, я проник в нее сам.
Праздничным днем в Средней Азии была пятница, по четвергам магазин закрывался в три часа, и я снимал остатки. В этот четверг, заперев за приказчиком дверь, я начал привычное дело, вдруг пришел хозяин, пожелавший снять остатки самолично, для проверки. Ну что ж, мы взялись за дело вдвоем. Но через полчаса входная дверь загудела и затряслась под чьими-то могучими ударами кулаком. Я открыл и увидел низкорослого курчавого детину с толстыми, нагло вывороченными губами.
— Что вам надо? — неприветливо спросил я. — Не видите — магазин закрыт.
— С дороги, падла! — басом ответил он и, отстранив меня, шагнул в магазин, подошел к Матвею Семеновичу.
Старик смутился, я понял, что мое присутствие здесь излишне, ушел в свою комнату, плотно прикрыв за собою дверь.
Но дверь была тонкой, а обладатель баса, видимо зная о глухоте старика, говорил на повышенных нотах, и я помимо воли все слышал.
— Что мне ваших пять червонцев! — гудел бас. — С пятью червонцами в кабаре «Неаполь» нечего делать. Гоните пятнадцать, и ни копейкой меньше.
В ответ послышался неясный, тихий, но возбужденный бормот старика. Бас возразил:
— Я сколачиваю каждый день пятнадцать ящиков и по четвергам десять, в неделю восемьдесят пять ящиков. Это что ж, все за пять червонцев? Кроме того, я не приходил два последних четверга и не получал у вас денег.
— Ты что-нибудь нарушил, и тебя лишили, ты сам виноват! — взвизгнул старик. — Бери шесть червонцев и убирайся…
— Куда? — с угрозой ответил бас. — Может быть, туда…
— Шантажист! — Старик глухо застонал и запричитал не по-русски.
— Ну ладно, — заключил бас. — Двенадцать червонцев, чтобы не ссориться.
Он, видимо, получил двенадцать червонцев, входная дверь хлопнула, закрываясь, настала тишина. Я подождал немного и приоткрыл свою дверь. Старик, бледный, был один в магазине, держался за сердце, на прилавке лежала еще не проверенная нами галантерея — коробки с пуговицами, нитками, рулоны тесьмы и кружев.
— Будем продолжать? — спросил я. Он слабо махнул рукой и ушел, оставив меня одного. Снимая остатки, записывая их в книгу, я думал о странном посетителе, о словесном препирательстве за дверью — от всего этого исходил явственный запах уголовщины.
Зима еще не пришла, еще синело небо и светило солнце, только по утрам чуть подмораживало, и ветерок был острым, пахучим, зимним.
В свободное время я брал велосипед напрокат и уезжал за город, в поля и сады, уже безлистные, прозрачно и грустно сквозившие тонким кружевом веток. Есть разница для глаза между весенними, еще безлистными садами и осенними, уже безлистными, может быть, потому, что весною под теплыми ветрами голые ветки волнуются, колышутся, живут, а осенью недвижны в солнечном предзимнем оцепенении.
Верстах в семи от города стояла на большом глубоком арыке водяная мельница на три постава, принадлежавшая некоему Бабаджану. Хозяин, рослый, бородатый, белый от мучной пыли, приветливо встречал меня, пек на раскаленном камне пресную лепешку из теплой муки, прямо из-под жернова, угощал чаем. Он все пытался прокатиться на велосипеде, но сразу падал, как только я выпускал велосипед из рук. «Шайтан ишак! — кричал он, размазывая по лицу смешливые слезы. — Только черти могут ездить на нем!»
