Лидия Вакуловская - Вступление в должность
В тот вечер из-за стола первым поднялся Кирила — близилось время заступать ему на дежурство в стадо. И, возвращаясь к прерванному разговору о золоте, о чем, казалось бы, давно позабыли, сказал:
— Что ни говори, а занапрасно геологи ноги в тайге сбивают. Хоть бы ты им втолковал, Сохатый. А то сам водишь их, помогаешь пустой ветер искать.
— Втолковывал, да они не слушают, — ответил Леон, не успев еще погасить смех в глазах, вызванный рассказом Николая. И, находясь еще под впечатлением этого рассказа, весело подумал: «Эх, Кирила, ничего ты, брат, не знаешь, — золото-то рядом! Стоит переплыть Везучую, войти в сопки — и бери! Но ты ведь обходишь со стадом эти сопки, верно? Зачем они тебе, раз там нет ягеля оленям? Вот потому и не знаешь!»
Он тоже вышел из-за стола, оправил пятерней густую курчавую бороду, сказал Кириле, придерживая его рукой за плечо:
— Как прилетят опять весной геологи, попробую еще разок втолковать. Посмотрим, что из того выйдет.
А сам опять весело подумал:
«Шарахну скалу взрывчаткой — и крышка!»
Все это было прошлой осенью. Теперь же за всю неделю, прожитую у него Касымовыми, речь о золоте не возникала. Невестки Матвея навели в избушке образцовый порядок: вымыли горячей водой с мылом бревенчатые стены, выскоблили полы, выдраили золой казанки, да еще пошили Леону торбаса из рыжего камуса[6] и кухлянку из пепельных оленьих шкур, что было весьма кстати, поскольку его кухлянка и торбаса порядком истрепались. Они снабдили Леона солью, спичками, мукой и мясом, наделили батарейками к «Спидоле» и опять снялись в кочевье.
Леон стоял, опершись на костыли, у избушки и смотрел, как все Касымовы хлопочут возле нарт, запряженных оленями, и не испытывал грусти по поводу их отъезда. Не потому, что не был рад их появлению, напротив — ему нравилось это дружное семейство, и встречаться с ним было приятно. Но он привык к одиночеству и считал нормальным явлением, что люди быстро покидают его, как и сам он покидает тех, с кем недолго общается, чтобы снова воротиться к привычному состоянию одиночества, никогда его не тяготившего.
А они тем временем сносили на нарты свой скарб: одеяла, подушки, узлы со стираным бельем, увязывали веревками. Вот уже Кирила усадил на нарты, куда-то в глубь этих узлов и одеял, четырехлетнего сынишку брата (самого Николая не было, он с ночи дежурил в стаде). Уже и Маша, непомерно толстая в просторной кухлянке, умостилась на тех же нартах, держа на руках закутанную в меха дочь. Уже уселась на другие нарты, поверх подушек и узлов, жена Кирилы Ольга, тоже в кухлянке и малахае и тоже непомерно толстая. Уже и старый Матвей набил табаком перед дорогой трубку, подошел к Леону и, щурясь слезящимися глазами на солнце, сказал с тоскливой протяжностью:
— Э-э, кахда-кахда теперь увити-и-имса!..
— Живы будем, Матвей, свидимся, — ответил Леон.
Вот уже и старик пошел к нартам, где сидела Маша с детьми, отвязал захлестнутую вокруг лиственницы вожжу, сел на передок нарты. Кирила отвязал вожжу, от другого дерева.
— До свиданья, Сохатый!.. — замахали ему рукавицами женщины.
Зашлись колокольчики на оленьих шеях, и нарты унеслись в тайгу. И не стало их, только звон звенел в морозном воздухе, пронизанном ярким солнцем.
Точно опомнившись, щенок, переросший за зиму Найду, бросился по следу нарт, заливаясь прощально-веселым лаем. А Найда как сидела у дверей избушки, так и не сдвинулась с места, только лениво елозила по снегу пушистым хвостом, будто прометала дорожку.
И хотя вокруг был снег, и белой была тайга, и не слышалось стука капели, хотя и пурга еще не допела всех своих заунывных апрельских и майских песен, хотя все это было впереди, еще предстояло изрядно побеситься метелям, весна, однако же, угадывалась. Леон ноздрями чуял ее едва уловимый пряный дух, исходивший, казалось, сверху, с неба, откуда злое апрельское солнце метало огненные пики лучей.
Леон свистом вернул щенка. Тот подлетел и с ходу наскочил на него, ударил в грудь мощными передними лапами, лизнул руку и рухнул ему под ноги, закатался по снегу, переполненный какой-то своей, собачьей, невысказанной радостью.
— Ну, порезвись, порезвись, — благодушно заговорил с ним Леон. — Скоро на охоту с тобой пойдем. Поглядим, на что ты способен.
Леон постоял с минуту, глядя, как купается в снегу, взбив вокруг себя облако дымной белой пыли, Черный (так он прозвал щенка за черную масть), и поскакал на костылях к сараю. Растворил двери и выпустил на волю всех собак:
— Гуляйте! Кончилась зима!
11За зимой пришла весна, потом и лето припожаловало. В одну из летних ночей в избушке Леона всполошились собаки. Леон и проснулся поэтому. Найда сидела у порога и тонко скулила, длинно вытягивая к потолку шею. Подвывали и лайки в сарае. А Черный тревожно ходил кругами по избушке, замирал в напряженной позе, снова принимался кружить, негромко рыча.
Леон взял ружье, вышел за дверь, выпустив вперед Черного и Найду. Но собаки в тайгу не кинулись, остались с Леоном и сразу угомонились. Стихло и в сарае.
Леон обошел вокруг избушки — может, бурый подходил, да, испугавшись собачьего концерта, предпочел убраться? Однако ничего подозрительного не обнаружил: ни следов, ни звуков. Все было тихо в белой летней ночи, малейшего шороха не улавливало ухо. Тайга спала, облитая сверху донизу крупной росой, и спало в дуплах, гнездах и берлогах все живущее в ней, несмотря на то что было светло, как днем, и в небе румянилось солнце.
И вдруг издалека, с низовья Везучей, донеслось глухое завыванье. И тотчас взвыла Найда, обреченно запрокинув морду. Отозвалось воем несколько лаек в сарае. Зарычал и заскреб передними лапами по земле Черный, расшвыривая в стороны земляное крошево и клочья мха. Похоже, где-то далеко голосила волчица. В последние годы в округе до чертей расплодилось волков, после того как сверху спустили приказ прекратить их отстрел. Минувшей зимой от них здорово пострадало стадо Касымовых, и пастухи в один голос заявляли, что с волками нянькаться нельзя, иначе изведут под корень оленей.
Леон прикрикнул на собак, чтобы умолкли, и прислушался. Но волчица перестала выть. Он подождал немного, ничего не услышал больше и вернулся в избушку. Поняв, что сон разбит и ему не уснуть, надел телогрейку и шапку (тут и летние ночи теплом не щедрились), взял мешок и отправился к Везучей проверить «морды».
Черный, которого Леон уже натаскивал на дикого оленя, сразу пристроился к ноге Леона и шел рядом, держась на полкорпуса впереди. Черный вымахал за это время, сравнялся в росте с новорожденным олешком. Старушка Найда сперва увязалась вослед, но плелась за ними, все больше отставая, пока сама не повернула назад к избушке.
До реки было с полкилометра: сперва таежной закраиной, потом — обогнуть скалу Зуева, затем — пересечь, переступая с валуна на валун, ручей Сероглазку, — и там Везучая.
Леон шел привычным широким шагом, одинаково твердо ступал обеими ногами на мох, оплетавший землю; и правая нога его, мучившая всю зиму, служила так же верно, как и левая, — будто и не было никакого перелома, хотя, случалось, по ночам она еще давала о себе знать тупым нытьем в том месте, где неровно, бугром, срослась кость. Мох мягко оседал под торбасами, мокрыми от росы, роса переливалась, и бисером были усыпаны и мох, и каждая игла зеленых лиственниц.
Он вышел к реке, обойдя стороной береговую площадку у скалы, на которую когда-то обрушилась снежная лавина (он ненавидел то место и всегда обходил его стороной), — вышел к реке и остановился в недоумении, не увидев на берегу своего плотика. Перевернутая вверх днищем лодка лежала на влажной гальке, а плотика не было. Неделю назад он переправлялся на нем на правый берег Везучей, отвез туда три ящика аммонита, а вернувшись, вытащил плот из воды. И вот тебе номер — Везучая украла у него плот.
Леон оглядел место, где оставил плот. Мелкая галька, покрывавшая плотным слоем берег, была разворочена. Видно, когда он ходил в Ому, на реке погулял ветер и волна утащила плот. Леон с досадой кхекнул, жалея об утрате. Как раз теперь, когда он начал переправлять в сопки аммонит, чтоб одним махом рассчитаться с тайниками Одноглазого, ему позарез нужен был плотик. Лодка была старая и тяжелая, он строил ее давно и сделал неумело, а плот получился легкий, верткий, устойчивый на плаву. Рассохшаяся лодка, если даже ее законопатить, не могла его заменить.
Раздосадованный, Леон пошел проверять «морды», поставленные тоже неделю назад, в тот день, когда уходил в Ому.
Все три «морды» были набиты хариусом — серебристой продолговатой рыбешкой. В каждой ловушке шевелился живой клубок весом с добрый пуд. Унести сразу весь улов Леон не мог. Он опорожнил, вытряхнув в мешок, лишь одну «морду» и снова пристроил ее у берега на грунт реки, обратив раскрытой пастью против течения. Закинул на плечо мешок и пошел к избушке.
