Валентин Катаев - Зимний ветер
Это был Гаврик.
– Пусти, босяк! – закричал Петя дрыгаясь.
– От такового слышу, – прошипел Гаврик, еще сильнее наваливаясь на Петю.
– Засушишь!
– Мала куча! – раздался грубый голос Павлика. – Женька! Вперед! В атаку! Дави их, гадов!
– Наших бьют!
И сверху на барахтавшихся приятелей с воплями и сиплым смехом упали Женька и Павлик.
– Пустите, эфиопы! – глухо стонал Петя где-то в самом низу кучи.
– Жми его, я его знаю! – кричал Гаврик.
– Ты! Нижний чин… Серая порция… Ты как смеешь сидеть верхом на офицере? – кряхтел и отплевывался Петя, стараясь вылезти из кучи.
– Видали мы таких офицеров.
– Я раненый.
– Видали мы таких раненых.
– Стать как полагается!
– А раньше! Кончилось ваше времечко!
– Не скажи, брат…
При этом Петя ухитрился схватить Гаврика за ногу в рыжем солдатском башмаке и зеленых вязаных обмотках.
Гаврик крякнул, но не удержался и отлетел в сторону.
Не на шутку озлившись, Петя без особого труда расшвырял мальчишек и теперь сидел посреди сарайчика в бязевой рубахе и подштанниках с тесемками, с вихром на макушке, потный, разгоряченный битвой.
Петя великодушно протянул поверженному противнику руку:
– Дай пять, будет десять, – и поднял Гаврика с земли.
– Смотри, какой стал сильный. Прямо Лурих второй, Эстляндия, – сказал Гаврик, поправляя распустившиеся обмотки. Лурих второй был знаменитый борец. – А ну, покажись, какой ты есть офицер.
– Гляди.
– Шик!
– Ты откуда взялся? Прямо из Петрограда? Давно?
– Три дня назад.
– Где же ты пропадал?
– По делам всяким. Мы устроились в гостинице "Пассаж".
– А я, как видишь, тут, у вас, на Ближних Мельницах.
– Судьба играет человеком, она изменчива всегда: то вознесет его высоко, то в бездну кинет без следа.
Они стояли друг против друга, не скрывая радости и любопытства. Ни Петя, ни Гаврик не нашли друг в друге особых перемен, хотя эти перемены были налицо.
Так всегда бывает с друзьями детства. Лишь в первый миг поразит какая-нибудь новая, незнакомая черта – пробивающиеся усики, другая прическа, чужая интонация, повадка…
Но глаза, а в особенности та вечная, никогда не изменяющаяся у человека световая точка в зрачке, единственное, неповторимое выражение лица, манера морщить нос, запах кожи – все это прежнее, хорошо знакомое, вечное, как их взаимная приязнь и дружба на всю жизнь.
Они еще не сказали друг другу ни одного толкового слова, а уже между ними установилось то глубокое, безошибочное понимание, которое связывает лишь людей, съевших вместе, как говорится, пуд соли. Они молчали, многозначительно улыбаясь, и время от времени поглаживали друг друга по спине.
– А где же Марина? – спросил наконец Петя.
– Тут, – ответил Гаврик, показывая большим пальцем на дверь.
Когда в два счета, по-военному, одевшись, Петя шагнул из сарайчика во двор и вдруг увидел Марину в финской шапочке, с наганом, в первый миг она показалась ему совсем неузнаваемой, даже чужой.
– Здравствуй, – сказала она, с открытым любопытством рассматривая Петю, и протянула ему руку.
– Здравствуй, – ответил Петя.
Их рукопожатие было крепким, но вместе с тем осторожным.
Они оба смутились. Петя продолжал с удивлением ее разглядывать.
– Не удивляйтесь. Это я, – сказала Марина, переходя на "вы". – Не узнали?
Он действительно ее не узнавал.
Но вот она как-то слегка набок повернула голову, нахмурилась, и в тот же миг Петя узнал прежнюю Марину.
Сердце его вздрогнуло.
– Вы получили мою открытку? – спросила она.
– Да, – ответил Петя.
– Почему-то я очень хотела вас видеть.
– Я тоже.
– Вы были ранены. Но, надеюсь…
– Да, да. Кость не задета. Но теперь это уже не имеет значения.
– Почему?
– Мир!
– Какой мир?
– Который вы привезли из Смольного.
– А!
Смущение не только не проходило, но даже усиливалось.
– Я вам, кажется, писала, что мы собираемся сюда. Вот мы приехали, – сказала она после небольшого молчания. – Вы рады? Вы, конечно, поняли из моей открытки, что Черноиваненко – мой муж.
Теперь она снова из знакомой девочки превратилась в незнакомую молодую женщину.
Она смотрела на него с преувеличенной независимостью.
Петя догадался, что она смущена, так как опасается с его стороны ухаживания. Может быть, она думает, что он до сих пор в нее влюблен? Петя грустно улыбнулся.
Она по-своему истолковала его улыбку.
– Вам странно?
– Что?
– Что мы с Гавриком теперь вместе?
– Ничуть.
Но ему действительно было странно. Он еще не знал, что это всегда сначала кажется странным.
– "Нас венчали не в церкви, не в венцах, не с свечами! – вдруг запела она небольшим, но каким-то свободным, даже слегка вызывающим голосом. – Нам не пели ни гимнов, ни обрядов венчальных". – Она красиво тряхнула каштановыми кудрями и снова превратилась в ту Марину, которая некогда сидела с Петей у костра. – Ну, а вы? Что вы? – спросила она с оживлением.
В этом вопросе заключалось все.
Петя понял. Ему стало не по себе. Что он мог ответить?
– Ничего. Живу, – ответил он с неловкой улыбкой.
– Но все же? – настойчиво сказала Марина. – Вы с кем?
Он понял, что она спрашивает о его политических убеждениях.
Ответить было очень трудно. Вернее, даже невозможно.
– Что ты, Марочка, с места в карьер пристала к человеку? – нежно сказал Гаврик. – Не видишь, что он еще не совсем проснулся. Дай ему очухаться. Держись, Петя! Ты ее еще не знаешь. Хлебнешь горя.
– Хорошо, не буду, – послушно сказала Марина. – Об этом потом. В кого влюблен? – спросила она Петю, резко изменив тон.
– Почему ты думаешь, что я непременно в кого-нибудь влюблен?
Они снова незаметно перешли на "ты".
– Я тебя знаю. Ты всегда в кого-нибудь влюблен. Скажешь, нет?
– Допустим.
– Ага, сознался!
– Сознаюсь. Влюблен.
– Что? Серьезно страдаешь? – оживился Гаврик.
– Не страдаю, но…
Петя посмотрел на Марину и громко вздохнул, даже слегка повернул глаза вверх.
Вздохнул он исключительно для того, чтобы слегка подразнить Гаврика.
К его крайнему удивлению, Гаврик так и взвился.
– Ты это брось, старик, – сказал он тяжело и медленно. – А то знаешь… Лучше не трожь! – У него совершенно неожиданно неприятно оскалился рот и по-волчьи засветились глаза.
– Чудак, я же пошутил! – сказал Петя, слегка даже струхнув.
– Ну и я пошутил, – сказал Гаврик.
– Он у меня просто зверь, – заметила Марина не без гордости. – Ты его лучше не дразни.
– Ладно, проехало, – добродушно сказал Гаврик. Ему уже было неловко за свою глупую вспышку.
– Одначе, Петька, – сказал он решительно, – давай условимся так: ты вздыхай перед своей, а перед моей я сам буду вздыхать. Ну, не серчай. Это я потому, что сильно-таки ее люблю. Понимаешь, какое дело! Ты со мной согласна, любушка? – обратился он к Марине, слегка обнимая ее за плечи.
Она ничего не ответила, но одобрительно улыбнулась ему открыто, жаркой улыбкой.
– А ты ревнючий, – засмеялся Петя.
– Значит, любит, – сказала Марина. Гаврик оживился,
– Понимаешь, Петя, какое дело: мы сюда торопились как на пожар, боялись, что попадем к шапочному разбору, а у вас тут, в нашей знаменитой Одессе-маме, даже не чухаются.
– Ты насчет чего?
– Насчет того самого. Пора, братишка, брать власть в свои руки. В Петрограде, как ты знаешь, все прошло как по маслу. Почта, телеграф, телефон, Зимний – четыре сбоку, и ваших нет.
Гаврик говорил не без некоторого удовольствия, щегольнув новой поговоркой, которую сам только недавно услышал на станции Раздельная от одного морячка-дезертира из Дунайской военной флотилии.
– Здесь совсем другая ситуация, – многозначительно сказал Петя, немного задетый слишком лихим тоном Гаврика и не желая ударить перед ним лицом в грязь, для чего даже употребил в дело слово "ситуация".
– А именно? – сразу же насторожился Гаврик.
– В Румчероде засели хотя и социалисты, но в общем умные люди и патриоты…
– Ты что, соображаешь, что говоришь?
– А что?
– Это какие-такие патриоты сидят, по-твоему, в Румчероде? Меньшевистско-эсеровская сволочь, примазавшаяся к революции? Так, что ли? Постой… – Слова Гаврика вдруг стали медленными, тяжелыми. – Постой, милейший. Да ты, собственно, сам кто такой? Может быть, ты сам из их шайки? А то еще хуже – кадет? Тогда я тебя поздравляю. А я было тебя посчитал за своего. Отвечай, не крути.
У Гаврика неприятно сузились глаза.
Петя уже был не рад, что, не подумав, повторил слова генеральши. Он понимал, что, желая не ударить лицом в грязь перед Гавриком, а особенно перед Мариной, сморозил глупость, и теперь виновато смотрел на них, пытаясь улыбкой загладить неловкость.
Но они не принимали его улыбки: смотрели на него в упор холодно, недоверчиво.
– Я не понимаю, чего вам от меня надо? Я ведь это не свои слова сказал. Другие так говорят. За что купил, за то и продаю.
