Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь
— Нет, это было бы несправедливо по отношению к вам. Я не могу возить начальника, который слишком добр ко мне. Мне кажется, что я перед вами в неоплатном долгу и вы делаете так, чтобы я задолжал вам еще больше, чтобы иметь безмолвного слугу и распоряжаться им, как вам взбредет в голову.
— Не понимаю. — Моцкус все понял, но хотел дослушать Саулюса до конца.
— Я не могу работать с человеком, который пытается быть хорошим за чужой счет.
Эти слова больно кольнули Моцкуса, но он сдержался.
— Ах, вот в чем дело!.. Я слишком добр… Мы всю жизнь искали доброты, а вы убегаете от нее. Доброта кажется вам подозрительной, потому что она незаслуженна? Что ж, логично. — Моцкус подбирал подходящие слова, но найти их было не так легко. Он закурил. Вначале ему хотелось пристыдить Саулюса, напомнить о необычайной честности его отца. Но это было бы слишком банально. Поэтому он решил быть откровенным: — Знаешь, если бы я был подлецом, мне было бы наплевать, что думает обо мне рядовой шофер. Не хочу быть чиновником. А с тобой — особенно. Прежде всего, я полюбил тебя как товарища, как откровенного и принципиального человека, как прекрасного, знающего свое дело водителя… Ну, и как сына своего погибшего друга.
— А я думал — как немого, который все видит, слышит, но сказать ничего не может, — Саулюс произнес придуманную ночью фразу и испугался, потому что до него дошли слова шефа, сказанные про отца. Саулюс насторожился, напрягся, но Моцкус не спешил.
— Напрасно оскорбляешь меня, я этого никак не заслужил. — Он глубоко затянулся и забыл стряхнуть пепел. — Не кривляйся. Что я был с тобой слишком добр — виноват. Но у меня есть оправдание: это ощущение вины перед теми, кто погиб за нас. То, что я мог дать тебе, — маленькая частица невозвратного долга. Словом, виноват не я один. Причин много. Даже мой сегодняшний образ жизни. Потому что когда человек не в силах помочь себе, у него часто появляется желание хотя бы порадоваться счастью других. Говорю искренне: когда-то я хотел усыновить тебя, не отказался бы сделать это и сейчас. Все, что есть у меня, — это мое прошлое, иногда горькое, заставляющее по ночам вскакивать с постели и работать до помрачения сознания или, напившись, кричать «господи!». А иногда это прошлое — приятное, выжимающее слезы радости. Тебе еще придется испытать подобное, конечно, по-иному, может, твоя жизнь окажется чуть легче или тяжелее, но если ты будешь жить активно, по-настоящему, не рассчитывай на лавровый венок. Я не знаю и не хочу знать, что тебе наболтал Жолинас, но мне неприятно, что, поговорив с ним, ты лишился собственного мнения.
— Это вы зря, — Саулюс немножко оттаял. — Он не такой уж плохой, как вы думаете.
— Не хочу навязывать тебе свою волю, поживешь — увидишь, но будь так добр, поговори со мной как сын, мне очень не хватает твоей близости. — Моцкус все время хватался то за сигарету, то за трубку, но ни та, ни другая не горели. Саулюс услужливо поднес спичку. — Скажи, он нашел Бируте?
— Нет.
— И не найдет. Если она что-то задумала — все. Она изумительная женщина и вместе с тем страшная фаталистка: вобьет себе что-нибудь в голову — палкой не выколотишь. Я захаживал к ее родителям, а однажды чуть не застрелил ее. Тогда, знаешь, всякие типы по кустам шастали. Она, перепуганная, стоит передо мной и говорит:
«Вы — моя судьба».
«Почему?» — спрашиваю.
«Потому что так моя мать напророчила», — и хоть ты ее убей. Посмеялись мы и расстались. Потом, слышу, свадьба. Она приезжала приглашать меня. А я тогда, как нарочно, крепко поссорился с женой. Ну, и помчались мы с Йонасом!.. Гульнули как следует. И его, и свои деньги прокутил. Потом после каждой охоты стали к ним заглядывать… Думай что хочешь, ты ведь знаешь, я не бабник. С женой столько лет прожил, хотя и не очень сладких. Надоело мне, брат, собаку выводить, надоело упреки выслушивать, и стали мы друг от друга отдаляться, но самое главное — детей не было. Вначале это было наше общее несчастье, потом мы начали подозревать друг друга: ты виноват, ты виновата… Знаешь, что такое для мужчины, когда его при людях обвиняют в бесплодии? Наконец, стали к докторам ходить, тайком, но все равно большее унижение и врагу не пожелаешь: чем болел ты, чем твои родители, чем дед с бабкой, не было ли у тебя какой заразы, не ушибался ли, не простужался?.. Бесился я, а она еще и по-своему эту болезнь расследовала… Словом, мы разошлись.
— Простите, но сначала вы познакомились с Бируте, а потом…
— Даты тут не играют роли, — Моцкус сказал это вполне искренне. Привыкший в любой мелочи видеть общее, он и свою жизнь не разделял на отрезки: не повезло — вот и все, и нечего теперь искать виноватых, нечего рыться в грязном белье и по-прокурорски докапываться, что было вначале и что потом. — Самое страшное, что у меня не только с женой, но и с Бируте не сложилось. Если бы этот поганец не обманул ее, если бы я не был таким гордецом и не так самозабвенно любил институт, может, все повернулось бы иначе. Даже после всех бед ради этой женщины я, возможно, отказался бы и от работы, и от карьеры, но она сама этого не пожелала. Словом, мы ждали ребенка…
— И вы хотели, чтобы Стасис был благодарен вам за это? — не выдержал Саулюс. — Ничего себе… Но почему вы оправдываетесь? Ведь я не прокурор… — Так неожиданно свалилась на него исповедь, что он подумал: а может, я и впрямь похож на ксендза?.. И стал отмахиваться: — Я ничего больше не хочу знать ни о вас, ни о ней, ни о чем. Дружба моего отца с вами меня ни к чему не обязывает.
— Ты прав, а меня — наоборот, — прервал его Моцкус, — даже очень обязывает.
— Может быть, но и вы поймите: мне надоели воспоминания. Все только и говорят о прошлом, сплошные недомолвки, будто мы уже не живем, а тихо готовимся к смерти… Я хочу спокойно жить и сам за все отвечать, чтобы потом не оправдываться перед своими детьми, мол, время такое было…
— А заявление кто написал?
— Я.
— Так вот: если уж нарядился в тогу судьи, то выслушай обе стороны. Какие вы нынче прыткие! Вы отрицаете — значит, вы правы. Это глупо. Прежде чем отрицать, надо хорошенько обдумать, что будешь утверждать. Иначе отрицание превратится в бессмысленное прекословие.
— Мы не отрицаем, мы только совершенствуем и исправляем начатое вами дело. Это намного труднее, чем начинать все заново.
— Возможно, но мы отошли от темы… Я влюбился. Хотя и очень поздно, но впервые. Если размышлять логически, только один из нас троих должен был остаться несчастным, но судьба сделала так — руками этого поганца, — что мы принесли друг другу только страдания.
Надо было плюнуть на все и идти до конца, но Бируте задумала все уладить по-хорошему. Знаешь, я никогда не унижался, а вот его просил, просто умолял быть человеком. «Волгу» продал и деньги отдал ему на лечение, восемь тысяч. Бируте дом на него переписала, а он все заграбастал, а потом взял да отказался от своего слова.
— Зачем вам это слово? Жолинас — не ксендз и не судья.
— Он паразит. Когда с таким по-хорошему начинаешь, он думает, что ты его боишься. Желая любым способом вернуть себе Бируте, он наглотался какой-то чертовщины, а что осталось от этого дерьма — поставил в ее шкафчик и пожаловался, мол, мы хотели отравить его…
— Но вы-то при чем?
— Она — медсестра, помогала людям, лечила их, а я по ее просьбе привозил лекарства из Вильнюса… Потом — следствие. Мой фронтовой товарищ Милюкас вообразил, что за это дело он получит по меньшей мере генерала, и давай вместе с моей женой доискиваться до «истины». Я ему и так и этак, мол, потише, не надо, я сам все улажу, только не травмируй Бируте, а он — как автомат: «Товарищ Моцкус, факты покажут».
А Бируте с каждым днем все полнее, все круглее. С ума сойти можно. В Вильнюсе все глубокомысленно молчат. На работе дело не клеится. Жена всякую дрянь собирает, жалобы во все инстанции строчит, словом, положение хуже некуда. Милюкас навалился на меня за то, что я обошел его в жизни, Жолинас — за жену, а жена — за Бируте… Представь, какие надо иметь нервы, когда твое счастье оказывается на ржавых зубьях пилы, летящих с сумасшедшей скоростью. А кто этой пилой управляет? Гнида, дурак и больная ревность жены. В такой ситуации не надурить мог только компьютер.
— А если вы сами дали ему эту пилу?
— Я и не оправдываюсь: вклинился между ними, но ты хорошо знаешь, что такие вещи часто не подвластны нашей воле. Я защищался, но после одного бесчеловечного, измотавшего последние силы разговора Бируте преждевременно родила. Ребенок умер. Я набил Милюкасу морду… Потом — собрание, суд чести… Но Бируте надломилась. Она пришла и сказала:
«Не надо. Ведь бывают люди, не созданные для любви. Хочу, чтобы о тебе говорили только хорошее. Я остаюсь со Стасисом».
«Ты с ума сошла! — кричал я. — Ты остаешься со Стасисом ради меня? Что за логика?»
«Нам надо разбить этот треугольник, иначе ты погибнешь». — И она перестаралась…
