Илья Лавров - Галя Ворожеева
Галя взглянула направо и увидела осиновую рощицу; все осинки были желтые, а среди них на опушке одна алая. Такая же она, как и все, а вот неожиданно осенью вспыхнула алым среди желтых и сразу сделалась украшением целой рощи. Пылает нарядная из нарядных! Так и с человеком случается. Был, например, для Гали Стебель почти бесцветным, а однажды вдруг разгорелся, вспыхнул и удивил. Это произошло тогда, в больнице, когда он рассказал ей всю свою жизнь.
При мысли о Стебле нехорошо стало на сердце. Ей вспомнились глаза Стебля — преданные, любящие. Такими глазами он смотрел на нее последнее время. И тут же возникли другие, темно-хмурые, подозревающие, почти враждебные глаза — глаза Маши. И Галя поняла, что происходит и что уже произошло. Ей всего этого не хотелось. Все это было таким… таким… Ну, есть двое, а потом в их жизнь вторгается третий или третья, и начинаются измены, ревность, страдания всякие… Галя столько видела фильмов об этом, столько читала о таком, что это уже надоело… И вот она сама попала в такую же переделку. Невыносимо было выступать в роли этакой соперницы, разлучницы. Слова-то какие! Маша, конечно, считает ее соперницей. Плохо это! Но в чем же она, Галя, виновата? Да ни в чем! Теперь все запутается, придут несправедливые обвинения, вражда…
Галя обогнула березняк и заулыбалась: перед ней возникла уже не одна алая осина, а целая алая рощица, трепетная, пронизанная синевой небес. Листья летели клочками пламени. И они как бы подпалили Галино сердце. Да-да, серые дни бывают только в нас самих! И никакое горе не должно затемнять белый свет. Свет он и есть свет, как бы ни было нам темно…
Галя подъехала к только что начатому бурту и опрокинула прицеп. Оставив груду соломы, она покатила обратно…
Она не поехала обедать на стан. Сегодня ей хотелось побыть одной. Она остановилась около алой рощицы и, прихватив мешочек с едой, вошла в рощицу. Распалив маленький костерок, села около него, вытащила еду. Галя щелкнула яйцо о бутылку с молоком и начала лупить скорлупу, оставляя на блестящем белке серые отпечатки пальцев.
Она ела, лежа на опавших листьях, а какая-то пичуга цвинькала на нее из красной осины, сердилась, что она пришла в ее рощицу.
В этом сухом, словно комната, прогретом солнцем, красном колке нашла Галя несколько белых грибов. Она пощелкала по гулким, коричневым шляпкам — грибы оказались еще крепкими, свежими. Но она не стала срывать, зачем? Только опустилась на колени и понюхала их…
Тут Галя услыхала тарахтенье машины, выглянула: прямо по скошенному полю, через ленты валков, подпрыгивая, приближался к ее трактору «газик».
Выскочил какой-то парень в кожаной курточке, а за ним Маша и Тамара.
Галя затоптала дымящийся костер, вышла на опушку.
— Галка-а! Принимай гостей! — закричала Тамара.
— Так вот вы какая, Галя Ворожеева! — проговорил Рожок, тряся ее руку обеими руками и чувствуя, что уже влюблен. Он был такой краснощекий, запыхавшийся, со спутанными волосами, что, казалось, будто не машина везла его, а он ее тащил на себе. Галя покосилась смеющимися глазами на Машу с Тамарой; Тамара фыркнула. Но Маша промолчала, лицо ее было замкнутым.
— Чего вы смеетесь? — спросил Рожок и тут же сам засмеялся от души, а с ним и Тамара с Галей засмеялись, и это сразу сдружило их с Рожком.
— Мы сделаем так, девчата, — он засуетился, снимая с плеча магнитофон и устраивая его на земле, — каждая из вас расскажет какой-нибудь интересный случай из жизни молодежи. Идет?
Девчата сели в кружок вокруг магнитофона. Никто из них еще не записывался, и поэтому они оробело и даже испуганно смотрели на раскрытый чемоданчик, в котором неторопливо крутились каких-то два колесика. С одного на другое перематывалась какая-то узкая коричневая лента. Рожок подносил микрофон то к Галиному рту, то к Тамариному, то к своему, задавая вопросы, бросал шутливые реплики. Он вел беседу так умело и увлеченно, что это успокоило девчат, и они тоже заговорили просто и естественно.
Вот магнитофон записал на пленку историю Гали, вот Тамара поведала о том, как спасали Стебля.
Пока девчата записывались, Маша совсем освоилась и горячо рассказала о работе комсомольцев, а потом, совсем забыв о микрофоне, обрушилась на Копыткова и на шоферов.
Крутились кассеты. Падали на них листья. Рожок ликовал. Теперь ты запляшешь, Павличенко!
— Ну, а сейчас мне пора ехать. Обед кончился, — сказала Галя.
— Счастливо поработать! — вскочил Рожок. — Великолепно! Гениально! Спасибо, девчата. Дней через пять услышите себя по радио.
Рожок глянул в глаза Гали и почувствовал, как ринулись его «качели» вниз, в мрачную пропасть: он понял, что рассказал об этой трактористке ничтожно мало. От горя он чуть не схватился за лохматые, рыжевато-соломенные волосы. Истерзанный мгновенными вспышками противоположных чувств, он мрачно глядел вслед уходящей Гале. И вдруг бросился за ней, вопя:
— Подождите, подождите! Мне нужно записать шум трактора! — он подбежал, зажимая магнитофон под мышкой, протянул к трактору микрофон, скомандовал: — Включайте!
Трактор зарычал, двинулся, загромыхал прицепом.
— Вот и кончилась наша встреча, — почему-то с грустью сказал Рожок в микрофон. — Уехала Галя. Уехала в поля, к своей судьбе.
И эта заключительная фраза показалась ему очень лирической, душевной, он почувствовал себя чуть ли не поэтом. Краснощекое лицо его осветила восхищенная улыбка.
«Нет, все-таки ты, Павличенко, позеленеешь от зависти!»
26Дня через три Гале удалось выбраться на центральную усадьбу, чтобы купить резиновые сапожки на осень. Галя возвращалась пешком — попутных машин не оказалось.
Дорога вилась то полями, то между колков. Снизу они были дымчато-лиловые, сверху, — желто-красные. Эти колки так и заманивали в свои недра… Громко каркая, тяжело шумя крыльями, низко пролетела большая стая ворон.
— Э-ге-гей! — крикнула Галя и, подпрыгнув, бросила в них сухую ветку.
Воронье, галдя, темной тучей текло в сторону Черного озера в лесу. Про озеро рассказывали всякие небылицы, и поэтому в нем боялись купаться. Оно было очень холодным и совершенно черным.
Дорога нырнула в заросший овражек. С полуоблетевших деревьев сыпались сухие, как из печки, гремучие листья. Они запутывались в волосах Гали. Она села на пенек — отдохнуть. В овражке было тихо, тепло и сухо. Кругом теснились желтые черемухи да лиловатые рябины. Багряные боярки стояли сквозные, сплошь усеянные румяными ягодами. Но настоящим украшением овражка была круглая, приземистая калинушка, увешанная множеством ярких, ягодных кистей. Целебная ягода! Галя вспомнила, что мать всегда лечила ее от кашля и хрипоты калиной с медом.
Ветерок выщипывал из наряда деревьев лист за листом. От листьев, тронутых тлением, пахло винными пробками. Принеслась большая стая дроздов, обрушилась на рябины. Кругом тенькали, посвистывали и пищали невидимые птахи. Заяц промчался, рыжими клубками взметывая листву. Галя смотрела, как по веткам шныряли пестрые щеглы и красноголовые чечетки. Внезапно птахи сорвались, сбив стайку листьев, и сыпанули в заросли. В овражек, погромыхивая, съехала автомашина, груженная пшеницей.
«Как она сюда попала? — удивилась Галя. — Дорога на элеватор идет стороной».
Грузовик въехал прямо между раскидистых, полуголых черемух и остановился, В кузов на пшеницу посыпались желтые листья.
Из кабины выскочили шофер и Семенов.
— Быстро, — буркнул шофер и вышел на дорогу.
Галя раза два видела его. Кажется, его фамилия Комлев, он из соседнего села. Из Грибанова? Нет, пожалуй, из Васильевки. Это у него в кузове были щели. Маша еще ругала его на току. У него среди кудрей — блюдце лысины.
Семенов забросил в кузов мешок, перемахнул и сам через борт и, стоя по колено в пшенице, начал черпать ее мятой бадьей и ссыпать в мешок.
У Гали перехватило дыхание.
— Негодяи, негодяи, — прошептала она.
Комлев судорожно курил, вертел головой из стороны в сторону. Семенов орудовал спокойно и уверенно.
— Помоги, — приглушенно сказал он.
Комлев метнулся к машине, принял уже завязанный мешок. Семенов спрыгнул на землю. Под его сапогами хрупнули сухие сучья.
Они схватили мешок и понесли его в черемуховые заросли, с треском ломая ветки. Когда они принялись засыпать его листвой и всяким мусором, перед ними и возникла бледная Галя, прижимая к груди коробку с резиновыми сапожками. Оба они вздрогнули и растерялись. Молчали, не зная, что делать.
У шофера глаза уже не были наглыми, они бессмысленно хлопали запыленными ресницами. Он не выпячивал самоуверенно грудь колесом, перегибаясь назад, как это делал на току. Галя тогда приметила эту его особенность. Булькал под ольхой родничок. В тягостном молчании он звучал громко.
