Вера Солнцева - Заря над Уссури
— Давай, брательнички, давай!..
Выброшен невод на берег, сразу вырастает гора серебряной рыбы. Бьется недолго она: две-три минуты — и кета засыпает. Рыба на берегу — работа бабам.
— Давай, сестрицы, давай!
Мелькают в женских быстрых руках остро отточенные ножи. Миг — и кета вспорота вдоль живота. Молниеносно выброшены в одну сторону внутренности, икра и молока летят в другую сторону, к икрянщику, а выпотрошенная рыба — к засольщикам.
— Давай, сестрички, давай!
Рыба за рыбой летит стремительно из рук в руки! Люди входят в быстрый трудовой темп, увлеченно и ловко работают не за страх, а за совесть.
Прошел час — и от горы рыбы нет и следа, только икрянщик дольше других возится со своей партией. Засолка икры — дело тонкое, здесь не всякий сумеет. Колдует проворно и уверенно икрянщик над маленькими, полуторапудовыми бочатами, до краев наполненными красно-золотой, свежей икрой.
Длинными рядами одна за другой выстраиваются заполненные уловом бочки с кетой и бочата с икрой. Хорош улов, денежна и прибыльна удача!
А горы рыбы растут и растут. Невод за неводом вылавливает новые тысячи.
Люди, охрипнув от криков, от понуканий, от воловьего труда, с глазами, красными от натуги и бессонных ночей, работают беспощадно, безостановочно.
— Отоспимся ужо. Давай, брательнички, давай!
Больно хорошо, больно ладно видеть так весомо, ощутимо результаты своего умельства. Весела удача! Радостна добыча!
У Лерки подкашиваются ноги. В глазах темно. Она подручная — подноска. Подбрасывает бабам кетину за кетиной. Одежда вся промокла, рыбьей слизью пропиталась.
Усталое тело просит пощады. Скользкая, тяжелая рыба выскальзывает из ослабевших от непомерного труда рук. Лерка прижимает ее к груди и спит на ходу.
— Работать надо, милая! Работать, а не спать, голубушка! Богу ленивые люди скушны, дорогая… Давай, давай, хорошая, работай… веселей! — внезапно над самым ухом командует ласковым голосом хозяин.
Лерка пугается от неожиданности, вскрикивает, мчится снова взад-вперед — от рыбы к бабам, от баб к рыбе.
— Не трогал бы ты девчонку, богоспасаемая душа, и так она сверх меры ломает, не гляди, что еще недомерок! — внушительно говорит Силантий Лесников и с ненавистью смотрит на огненную бороду дяди Пети, которая горит костром от лучей багрового солнца.
— А ты в чужое, хозяйское дело не тыркайся, милый брательничек, — смиренно отвечает ему дядя Петя и, чувствуя, как накалены и усталы люди, старается уйти с их глаз долой.
— Иродище ласковый! — спокойно шлет ему вслед Силантий.
Вжимая в округлые плечи голову, дядя Петя исчезает. В страдную пору с народом ссориться невыгодно. Народ здесь балованный, вольный. Миром-ладом надобно.
«Больно уж горяч становится Силантий, ни в чем не уважит. Придет мой час, прижму милого, не пикнет. Пора и окорот ему делать».
Приходит ночь. Разжигают на берегу огромные костры, варят картошку, жарят свежую вкусную рыбу. Из китайской лавки плывут и плывут десятки бутылей с ханшином.
Выскакивая из холодной воды, люди бегут к костру — погреться, посушиться, передохнуть часок-другой.
Скрипит зубами Силантий Лесников. Не вовремя разыгрался ревматизм в простуженных ногах, распухших от холодной воды. Суставы болят так, что порой не в силах крепиться, и он натужно охает.
Лерке жалко Силантия, друга и защитника молчаливой, запуганной хозяином рабочей-подноски. Укладываясь спать, стелет она жалкое свое барахлишко около Силантия и, когда тот засыпает, измученный трудом и острой звериной болью, она заботливо прикрывает рваным отцовским полушубком его натруженные, покрытые ранами ноги.
Не успеют люди подремать, как на всех парах примчится на берег дядя Петя:
— Вставайте, милые, вставайте, братья во Христе! Нонче час — год кормит. Давай, давай, родимые…
Жадно и благодарно ловит Лерка ласковую усмешку Силантия, когда он осторожно будит ее:
— Лерушка! Вставать надо, девонька, а то ирод рыжий уже поскрипывает — торопит.
Вблизи слышится сипловатый быстрый говорок дяди Пети:
— Давай, давай! Вставайте, милые, вставайте! Кета не ждет. Рыбка плывет да плывет. И все мимо, мимо…
Люди вяло встают, неохотно разминаются, злые, невыспавшиеся.
— По стакашечку, милые, хлобысните и в воду, в воду! — командует дядя Петя, разливая водку. — Давайте, давайте, родимые! — кричит он, передергиваясь от нетерпения. — Работнички, богом прошу, ведь уплывает рыбка-то! — уже вопит воплем дядя Петя.
Единым глотком выплескивается водка в горло. Крякают мужики. Закусывают злое горе куском черного хлеба с луком. И, горячие, еще не остывшие от недолгого сладчайшего сна, бредут, вздрагивая, в черноту ночи, со стоном окунаются в быструю, глубокую воду Уссури.
— Давай, давай!..
— Совсем спать не дает, душитель! — ворчат сезонники. — С ног свалиться можно, а если не расплатится по договору? Скажет: «Не отработал свое». Жалуйся потом, ищи-свищи в чистом поле.
— Нет! Этого за ним не водится. На расплату он чистый. Свой интерес блюдет. Хорошего рабочего он ценит: из года в год за него держится, — отвечает Силантий, — а спать не дает, это верно…
Изо всех сил перемогается Лерка. Голову ломит. Сухие и горячие руки отказываются быстрым, точным, рассчитанным броском взлетать с подноской рыбы.
— Лерка! Давай, давай веселее! Рыбу-то… подноси… подноси кету! — подбадривает вездесущий дядя Петя.
Резалки в голос кричат:
— Кету! Подавай кету!
Острый приступ тошноты. Поползло все перед глазами. Борется Лерка с неодолимой дремотой, тупой болью во всем теле. Однотонно и упорно стучит молоточек в голове.
— Ты, ненаглядная, работать пришла или спать? Вот я Насте пожалуюсь. Она у меня в ногах валялась: «Возьми девчонку, она старательная…» Поторапливайся, родимая, а то без рыбешки в зиму останетесь. Давай, давай, богово дитятко! Пошла быстрее!
И на Леркин труд спрос нашелся. Война. Обезлюдела, обнищала деревня. В рыбалку дяде Пете пришлось на женщин нажимать — мужских рук не хватало. Лучших, трудоспособных мужиков один за другим подбирал и истреблял фронт.
Дошел черед и до Михайлы Новоселова, призвали в действующую армию. Взвыла без мужа Настя, нужда горло рвет. Пошла сама внаймы и со слезами «порядила» малолетку Лерку к дяде Пете «на сезон».
— Поработает хорошо — бочонок рыбки засолю. Будете зимой со своей кетой. Стараться не будет — не обессудь, Настёнка… Мне с малолеткой договора не заключать…
Со взрослыми сезонниками богатые мужики заключали договора. Полагалось за сезон лова давать батраку толику денег и бочку соленой кеты. Наживал деньгу не малую и на этом дальновидный дядя Петя. Своих сельских бедняков он нанимал на рыбалку несколько человек. Ему выгоднее было договариваться с прилетной птицей, с рабочими, съезжающимися со всех концов края на рыбалку. Этим бочка с рыбой не нужна. Им здесь не зимовать. А везти одну бочку невыгодно. Вот и продает сезонник свою бочку тому же дяде Пете, но только продает за бесценок, вдвое-втрое дешевле против стоимости.
Лерка вздрагивает, как от острого жалящего укуса, от скрипучего, въедливого голоса дяди Пети и бросается как ошалелая к рыбной куче.
— Давай, давай скорее! Работайте, милые, не ленитесь, бог труды любит… Давай, давай веселее, братики, веселее!.. Эх, пошла, пошла, пошла, да сама собой пошла… Раз — взяли! Два — взяли!
— Раз — взяли, два — взяли! — стонет, надрываясь над тяжелым неводом, Силантий Лесников.
Опять насквозь промокло на Лерке худенькое платьишко, покрылось плотной слизью от рыбы, которую она уже носит с великим трудом.
Рыба пестрит в глазах… Серебряная трепещущая гора ее вдруг превращается в одну огромную кетину. Рыбина с сопку, и сколько ни бьется около нее Лерка, сопка не уменьшается.
Окрики баб, которые торопятся побольше выпотрошить рыбы — сдельный заработок, — становятся злыми, настойчивыми.
— Кету! Подавай быстрее! Нам из-за тебя стоять расчета нет! — кричат резальщицы.
— Замучили девчонку, дуры полоротые! — сердится Силантий. — Нешто натаскается на вас? Самим лень нагнуться. Новую моду завел, ласковый черт, — детей на такую работу брать. Выгодно ему: бабам готовенькое — только режь да режь. Летит рыба, как тайфуном ее несет, в его бочки бездонные.
Дядя Петя даже опешил, онемел на секунду от заступничества Лесникова.
— Ты бы поосторожился, брательничек, в мои дела нос совать, мою выгоду считать. Рано счет ведешь: рыба в реке — не в руке. Иди-ка работай, родимый!
— Я-то работаю! Тебе бы не вредно уссурийскую водичку пощупать — холодна ли? Сам говоришь — рыбку съесть, надо в воду лезть. Ты что-то в нее ни разу не залез, хоть тебе вода и не страшна — сапоги у тебя до толстого брюха. Или лакома кошка до рыбки, да в воду лезть не хочется? Носишься с невода на невод, барыши считаешь. Известно — рыба рыбою сыта, а хозяин батраками.
