Михаил Стрельцов - Журавлиное небо
— У тебя совести нет — что ты несешь? Лучше бы работать шла — меньше времени для глупостей было бы.
— Надоели твои глупости, слышишь? Я только с этой весны и жить начала…
Да, а меж тем и весна проходила, наступало лето. Летом поехал Вячеслав Петрович с Зиночкою к своим родителям. Вернулись они через месяц; Зиночка еще более располнела, и теперь какое-то испуганное и неопределенное выражение застыло в ее глазах и отразилось на маленьком, заметно загоревшем личике. Вячеслав Петрович выглядел озабоченным.
Прошло еще некоторое время. Ольга однажды сказала Казику:
— Зиночку отвезли в больницу. Сама видела…
— Пускай бы все хорошо обошлось, — отвечал на это Казик.
— Как ей там будет? Страшно, наверное? — тревожилась Ольга.
Она так привыкла к Вячеславу Петровичу, к Зиночке — всегда и думала, и говорила о них, как о своих. Теперь ее беспокоило: как там Зиночка? Не выдержала и зашла к Вячеславу Петровичу спросить, есть ли какие-нибудь новости о жене.
— А-а, это вы? — вовсе не удивившись, встретил ее тот.
Вячеслав Петрович был немного заспанный, как сразу заметила Ольга, с всклокоченными волосами и в выцветшей рубашке.
Ольга огляделась.
Сифончик с водою стоял на столе. Тут же были разбросаны по газете огрызки яблок. Вячеслав Петрович, приглаживая рукой волосы, подошел напиться.
— Я вот задремал, — наклоняя сифон, как-то вяло сказал он. — Садитесь на кушетку, не обязательно в кресло.
Взгляд его был неопределенный, мутноватый какой-то, свободной рукой он потирал висок. Ольга уселась и сразу постаралась отгадать его настроение:
— У вас теперь забот много, не удивительно, что вы устали… Что слышно о Зиночке?
Он почему-то медлил, словно размышлял, отвечать или нет. Заговорил же лишь тогда, когда сел на кушетку, совсем рядом с Ольгой. И голос его вдруг неестественно стал живее.
— Ну что вы, не успела из дома выбраться, рановато ей еще… А почему у вас детей нет, Ольга… Ольга Романовна? — неожиданно спросил он.
В растерянности Ольга отпрянула от него, посмотрела удивленно. Ребенка хотел Казик, она же не хотела. А теперь этот спрашивает… И как это Зиночка согласилась иметь ребенка?
— Видите, какой я, — засмеялся Вячеслав Петрович, — задаю неделикатные вопросы… Но ведь мы знакомы давно, Ольга Романовна. Почему вы отодвинулись от меня?
Ей было неловко сидеть вот так — один на один с Вячеславом Петровичем рядом на кушетке. Кто-то громко заговорил на лестнице, слышался торопливый топот ног. Казалось, люди бежали сюда. Где-то хлопнула дверь. И все затихло.
Она все еще не отвечала Вячеславу Петровичу.
«Надо идти домой, — беспокоилась Ольга. — Спросила о Зиночке — и хорошо. А то еще подумает бог знает что».
Но, кажется, и Вячеслав Петрович то ли обеспокоился, то ли рассердился.
— Если бы я был вашим мужем, — обратился он, — я заставил бы вас носить перстенек… на правой руке. Почему вы не носите? — Он торопливо схватил Ольгу за руку, успокоился немного, когда увидел, что она не отнимает свою руку. — Чтобы все видели, что вы замужем, и чтоб никаких… Я ревновал бы!.. Ваш муж не ревнует?
— Да зачем ему ревновать, Вячеслав Петрович! К кому?
— Ну, хотя бы ко мне, Ольга Романовна, а? — Вячеслав Петрович на всякий случай засмеялся. — Знает же он, что вы ходите к нам?
— Это не то, Вячеслав Петрович, не говорите… Мне просто хорошо у вас, может, даже лучше, чем дома…
— Вижу, что вам хорошо, — получше, чем мне…
— Чем вам? Что вы, Вячеслав Петрович!
— Знаете, Ольга Романовна… — некоторое время он раздумывал: говорить или нет, — вас хоть муж не пилит, а мне от Зиночки столько перепадает… и все из-за вас. Скоро, наверное, и царапаться полезет…
— Как это? За что?
— Ну, как сказать вам, Ольга Романовна? Могла ведь она подумать, если вы так часто заглядываете к нам?..
Он совсем осмелел уже, и рука его, привычно побегав по Ольгиной спине, замерла на ней.
Вот как все получается. И, значит, иначе все было, совсем иначе. И, значит, никогда не было тихих застолий здесь, в этой квартире, ни сердечного сочувствия, ни дружбы. Все она сама придумала, Ольга, — и все обман. Так хорошо, легко чувствовала она себя еще недавно с Вячеславом Петровичем, с Зиночкой и — надо же! — не замечала ничего, и как жаль теперь и того спокойствия в сердце и задушевности, с которыми шла всегда к соседям… Как они повернули все, как они могли подумать!..
И тогда Ольга заговорила со сдерживаемой злостью, колко:
— Так вы, может быть, меня ждали, Вячеслав Петрович? А Зиночка об этом знает? Как же ей будет там?
Возможно, теперь уже и он догадался, что определенно ошибся в Ольге. Ольга заговорила о Зиночке — значит, она знала, как его уколоть больнее…
Он не сидел уже на кушетке, а, нахмурясь, ходил по комнате.
— Зиночка, между прочим, — мягко начал он, — здоровая, да я за нее и не опасаюсь: она в надежных руках. Это даже хорошо, что ее теперь здесь нет. Мы можем поговорить с вами… Я правильно сказал, Ольга Романовна, — ну, о том, что вы так часто заглядываете к нам. Жене это неприятно… Словом, я прошу вас…
«Так вот ты какой, — дошло наконец до Ольги, — ты еще виноватой хочешь сделать, ты мстишь мне»…
Она вскочила с кушетки.
— Я… я не знала, что вы такой… Как вам не стыдно!
Она боялась, что не выдержит, разревется, потому что очень больно и обидно было ей.
Но все же дома, где никто не мог ни слышать, ни видеть, она расплакалась. Слезы принесли какое-то облегчение, и она успокоилась: сидела в своем доме, снова да снова думая о соседях, и странным казалось вот что: то, что было прежде, что утешало ее и даже восхищало, совсем, оказывается, не сохранилось в памяти; теперь, наоборот, в памяти так ясно проступало иное. Ну, хотя бы то, как готовились отмечать день рождения Вячеслава Петровича, а Ольга узнала об этом поздно и случайно: была у соседей, а Зиночка как раз заговорила о гостях: «Арнольд Филиппович сухое вино любит, так ты не забудь, Славик, обязательно купи». Ольга забеспокоилась: ведь надо от себя что-то преподнести Вячеславу Петровичу, а так поздно, так поздно узнала она об этом… Но Зиночка возразила: «Преподнести Славику? Зачем? Как-нибудь в другой раз, а то завтра, знаете, будет не совсем семейный праздник, соберутся сотрудники Вячеслава Петровича… Может быть, потом созовем гостей, и тогда»… Ольгу не пригласили.
Она не помнила теперь, обиделась на соседей тогда или нет. А может, поверила? Какая же глупая была, даже вспоминать стыдно.
А они… Этого Арнольда Филипповича на руках готовы носить, и наверняка так не поступали бы, если бы от него не имели выгоды. Вот какие соседи! Нет, она, Ольга, жалеть не будет, что рассорилась с ними!..
Она уже не плакала: встала, вышла на кухню, вымылась там под краном, вернулась опять в комнату — делать было нечего. Постояла в раздумье, увидела: подушка на диване свалялась — и поправила ее. Подобрала из вазона старый, порыжевший окурок — этот Казик, сколько ему ни говори, все равно делает по-своему. На подоконнике же стояла керамическая шкатулка: Ольга собирала в нее монетки, все опасалась, как бы не задел шкатулку неосторожный Казик. Шкатулка запылилась: Ольга нашла тряпицу, принялась вытирать. Вдруг шкатулка выскользнула из рук — и разлетелась! Монетки брызнули под диван, покатились по полу. Вот уж не везет, так не везет! Ольга принялась отодвигать диван, нервничала и вдруг вскрикнула — больно прижала палец. Так тоскливо стало, так жаль себя — и она опять заплакала… Да черт с ними — и с квартирой этой, и со шкатулкой, и с соседями! Ну, вот, имела она квартиру — и что же? Точно были у нее знакомые — и нет их. Казик не любил соседей, уговаривал, чтоб не ходила к ним. Ему что, ему легко: все время на заводе, собрания разные, лекции, а тут сиди дома, ничего ты не знаешь, не видишь. Только и знает: иди работать! А если бы настоящий хозяин был, то работу давно бы сам подыскал, не болтал бы зря…
Потом она стояла у окна: предвечерним низким солнцем был залит город. Розовыми отблесками посверкивали крыши, окна плавились от солнца. На железнодорожной линии кутался паровоз в грязновато-желтый дым. Кирпичные трубы, эти громадины, застывшие в каком-то величии, вздымались и тут, и там. Словно меч, брошенный неизвестным великаном, рванул ввысь реактивный самолет, и белые полосы, тянувшиеся за ним, были следом этого меча.
Большой город лежал перед Ольгой, но незнакомый какой-то, совсем новый. Она ведь всегда думала и еще в деревне мечтала о своем городе — был он с витринами магазинов, с бесконечными гонками троллейбусов и машин, с толпами людей на улицах. А этот, увиденный ею, поднимался вверх стрелами кранов, зычно перекликался паровозными гудками на невидимых переездах и станциях…
И, чтобы увидеть его, надо было смотреть широко открытыми ясными глазами.
