Владимир Битюков - Лесничиха
— Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.
— Ну и что? — строго спросил Якушев. — Почему оставил рабочее место?
— Да вот, — Сема нервно гоготнул, — бежал к тебе. Отдать должок. — Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. — Держи, начальник. Спасибочки!
Якушев непонимающе уставился на Сему.
— Да ты что? — осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. — Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!
— А-а! — вспомнил Витька. — Ну хорошо, спасибо, Сема.
Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.
— Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, — начал Витька осторожно, — а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?
Подгороднев показал искусственные зубы:
— Могу соврать, как нацарапано в паспорте. Хошь?
— Нет. Я с тобой как человек с человеком.
— Тогда хрен его знает. Может, в поезде, в дороге, а может, даже и тут, в Алексеевке… Не помню. Пришел в сознательность аж только в детколонии.
— А если и на самом деле здесь? — спросил Витька с еще большей осторожностью, уставясь в его тусклые глаза.
— Все может быть. — Сема лихо вскинул голову. — Вот как подзаложу за воротник, любое место кажется своим. Готов все обнимать и целовать!
— А в трезвом виде — все чужое? В трезвости — на все можно плевать?
— Ты это о чем?
Витька сдвинул брови:
— Я все о той пожилой женщине, у которой ты требовал пол-литра. Забыл? Ты еще вбил кол напротив ее ворот. Может, она твоя мать!
— Да ты что? — вздрогнул Подгороднев. — Ты что…
— А ты вот сходи узнай ее биографию! — сурово продолжал Якушев. — Одинокая, больная, в войну растеряла детей. Может, один из них — ты? Сходи узнай. Сема.
— Слушай, начальник. Такие шутки лучше брось!
— Вот так, Сема, — тихо сказал Витька. — Давай и в трезвости любить все кругом. А то — кто знает… — Вздохнул, обошел Подгороднева и, пересиливая ветер, зашагал по улице.
Теперь он твердо знал, куда идти. Туда, откуда ушел Подгороднев. Он встанет рядом с Васькиными и будет работать несмотря ни на что. И метаться больше не будет, Хватит.
Краем глаза посмотрел назад. Сема шел следом. Его телогрейка, распахнутая ветром, казалась крыльями большой серой птицы. И весь облик Семы был какой-то птичий — беркутиный, пронзительный.
Серега Седов всю неделю звонил, вызывал к телефону, а Витька не шел, чтобы не взорваться при свидетелях. И тогда Серега приехал сам.
„Катафалка“ глянула в окно белыми холодными глазами и забибикала призывно. В избе было тихо, тепло, пол свежевымыт. Пионерка отправилась в клуб, и Витька грустил в полумраке один, если не считать Кудесника. Сидел, не торопился выходить, ждал чего-то, упивался местью. А когда, не выдержав, оделся и выбежал на вызов, „катафалка“ неслась уже по улице, уменьшаясь белым, с траурной каймой, пятном.
Якушев стоял на дороге, тревожно представляя, как Серега подъезжает к клубу, открывает дверь, осматривается, видит Сопию и подходит к ней улыбаясь, может быть, даже с живыми цветами.
Кто-то шумно и жарко дыхнул в затылок. Витька оглянулся и отпрянул в сторону: перед ним, выскаливая пасть, стоял на дыбках Любимчик. Мерин напоролся на удила и храпел, разбрызгивая пену.
На санках, натягивая вожжи, полулежал председатель колхоза.
— Ты что, уснул?! — взгаркнул, отходя от испуга, Ситников. — Ты что, Львович? Аль задумался?
Вылез из санок, подошел, заглянул в глаза.
— Эх, да как ты убиваешься! — поразился он. — И все из-за этих проклятых дубков? — И предложил решительно — Брось, Львович! Нынче банька. Айда! Попаримся, освежимся морально и физически, а там, глядишь, и поговорим, обсудим положение. Ум хорошо, а два еще лучше…
„Сегодня суббота, — вспомнил Витька. — Сегодня в клубе Сопии не будет“. И вроде стало на душе спокойней. Послушал: не возвращается ли Серега? „Катафалки“ не было слышно.
— Банька — она лечит человека, — продолжал Ситников с улыбкой. — Вот так попаришься вдосыть, обхлещешься веничком, выпьешь холодненькой бражки — и будто внове родился: легко так станет, хорошо.
Якушев вздохнул.
— Вам можно говорить, Иван Семеныч. У вас дела идут как полагается. А вот меня, — он снизил голос до сбивчивого шепота, — кое-кто начинает презирать. Будто я тряпка и ничего не умею, будто для колхоза я чужак.
— Это у тебя от настроения, — предположил Ситников. И опять заулыбался — еще шире, чем прежде: — Веселей гляди! Дела твои только начинаются!.. Вот искупаемся, напялим свежие рубахи, за стол усядемся и — поговорим. Твои дела для меня не чужие. Кровные.
— Мне ваши — тоже…
— Вот и обсудим вдвоем, как друзья. Садись!
Витька сел в санки с одной стороны, Ситников ухнул с другой, и Любимчик за минуту доставил их к председателевой избе. Иван Семеныч обмотал вокруг лучка вожжи, разгреб солому, вынул ружье и, строго приказав-Любимчику: „Домой!“, спокойно направился к воротам. Мерин радостно фыркнул и, громыхая порожним» санками, затрусил по направлению к конюшне.
У ворот председатель задержался, оглядел улицу, приглушенно крикнул:
— Бобик! Бобик!.. — Подождал немного, послушал, засмеялся: — Вот штиляга! Опять застрял у какой-нибудь сучки.
Вошли в избу — серую снаружи, приземистую, старую. Внутри она оказалась высокой, чистой и уютной. Из прикрытой горницы слышалось детское повизгивание, смешки. Кто-то ныл протяжно:
— Ма-амка, да чего они меня за пя-атку…
— Спите, ироды! — Отворилась дверь, и на кухню вышла председательша — вялая, распаренная, с мокрыми длинными волосами.
— Как она, банька, Мотя? — весело спросил Иван Семеныч.
— Остыла, пока тебя черти носят…
Ситников довольно улыбался, кивая в сторону Матрены: мол, это она так, любя… Председательша вынесла ему свежие подштанники, рубаху, достала из печурки мыло и мочалку, из запечья — исхлестанный веник и снова ушла в горницу.
— И мне надо сменку, — вспомнил Витька. — Я сейчас, Иван Семеныч, мигом!
Председатель объяснил, что баня на задах, взял под мышку банное хозяйство и ушел, а Витька побежал к себе за сменкой и вернулся скоро, торопясь. Отыскал землянку с тонкой, похожей на кол, трубой и, согнувшись в три погибели, влез в холодный, сырой предбанник.
Темнота была полная, хоть выколи глаз. Люди будто смеялись над собой: ни удобств никаких, ни свету, будто это мелочь, ерунда, о которой не стоит беспокоиться. Якушев содрал с себя одежду, сложил ее в кучу и, радуясь предстоящему теплу, дернул разбухшую дверь.
Густой, настоянный веником жар сбил с ног, пригнул к прохладе пола, и Витька вполз в черную от копоти каменку. В седом тумане маячила белая глыба.
— Ктой-то? Ай!.. — завизжала она женским голосом, словно села на живую мышь. И ринулась в угол, к полку, закрываясь широким тазом. Из тумана таращились круглые бабьи глаза. — Ай! Карау-ул!..
Витька бросился к выходу, царапнул руками одежду и валенки и, в чем мать родила, помчался по снегу в пространство. Сердце колотилось где-то возле горла. Впереди была еще одна землянка, как две капли похожая на первую. Ориентируясь на ходу, он влетел в эту новую баню, предварительно постучав в дверь, как в кабинет к высокому начальству. «Заходи!» — привычно гаркнул председатель.
— Ты чего такой? — разглядел он Витьку сквозь густые сизые облака.
Иван Семеныч лежал на полке, в самом пекле, между каменной горой и потолком, и блаженно обхлестывался веником.
— Да так, ничего, — буркнул Витька, обливаясь горячей водой.
— Плесни-ка на камушки, — попросил Ситников.
Якушев плеснул. Камни будто взорвались острым пронзительным паром. Иван Семеныч сладко крякнул, хлестнул себя по багровым шрамам.
— Хорошо-о… Поддай-кось еще!
Якушев мылся на полу, плескался в камни…
Одевались молча, не спеша, насквозь пронизанные теплом и благодатью. Витька долго не мог разобраться в белье, ощупывал и не признавал. Трусы были огромной величины. Он подошел к тускло светящемуся выходу и, к ужасу своему, вдруг обнаружил, что это не трусы, а панталоны желтого, в полоску, цвета. Быстро ощупав остальное, учуял платье, толстые чулки… Валенки оказались своими. Он сунул ноги в знакомый уют и уныло согнулся на скамейке.
— Ты чего?
Витька рассказал о происшествии. Председатель опустился на карачки и зашелся частым кряхтением. Потом не выдержал, выбежал наружу и огласил зады здоровым мужицким хохотом.
— Что делать, Иван Семеныч? — простонал из предбанника Якушев.
Ситников немного отдышался, собрал под руку женскую одежду и пошел к соседней бане. Выручать. Витька, чтобы не простыть, сидел в каменке, с нетерпением дожидаясь исхода.
