Петр Сажин - Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень
Увлекшись этим зрелищем, я не сразу заметил, как на палубу вышел Олаф Кнудсен, а около ящиков показалась красивая и умная морда нерпы–ларги. Держа в зубах серебристого лосося, нерпа оглядывалась кругом, затем, видно придушив лосося, чтобы он не бился, положила его на один из ящиков, а сама, взбурлив воду, ушла.
Для кого она накрывала стол? Я ждал минут пять, но никакое существо не появилось в том месте, где лежал, чуть вздрагивая, лосось.
Поведение нерпы меня заинтересовало — я почти ничего не знал об этих животных. Норвежец, когда нерпа ушла, повернулся ко мне, прищурил глаза и, не вынимая трубки изо рта, прошепелявил:
— Глюпый животное… Глюпый как пропка, а какой есть ум!..
Минут через десять около ящика, где лежал лосось, вынырнули две нерпы — одна маленькая, другая большая, с блестящими, как пуговицы, круглыми глазами и редкими усами. Маленькая остановилась возле лосося, то окунаясь, то всплывая, а большая быстро сделала круг, подошла к маленькой, хрюкнула что–то, та мигом схватила лосося, и обе они быстро скрылись под водой. Остался лишь всплеснутый ими круг, который долго таял на гладкой поверхности бухты.
Когда нерпы скрылись, Олаф Кнудсен, глядя на меня маленькими белесыми глазками, сказал:
— Везде есть борба. Капитан–директор Плюжник и капитан Кирибей… Штурман Небылицын и капитан Кирибей… Чайка, рипа и этот глюпый нерп тоже есть борба. Кнудсен нет есть борба. Кнудсен пойдет ужин, это — нет есть борба. Вы пойдет?
Я отказался.
Я так устал, что не в состоянии был ужинать.
Человек, живущий на суше, тратит непроизводительно минимум четыре часа в сутки. Эти четыре часа (иногда больше, иногда меньше) уходят на дорогу к работе и на возвращение домой, на хождение в столовую, магазин и т. д. На корабле все под рукой, ходить некуда, поэтому день кажется длиннее. А если недоспишь, то он кажется бесконечным.
Такой день был у меня сегодня. На рассвете, когда вода в бухте была еще сонной, я брал пробы планктона, затем наблюдал «зачетные» стрельбы. Сейчас я с трудом держался на ногах. Размышляя о своеобразном понимании Кнудсеном борьбы, я направился в каюту, с трудом заставил себя снять сапоги и в чем был повалился на койку.
Меня разбудил шум на палубе. Я зажег огонь и посмотрел на часы: было два часа ночи. Койка, столик, книжная полка, настольная лампа — все сотрясалось и вздрагивало, а стоявший в специальной загородочке графин с плохо притертой пробкой напевал нежную–нежную мелодию. Быстро, по–морскому, я спрыгнул с койки, натянул сапоги, ополоснул лицо и вышел.
После теплой постели на палубе было неприятно: неподвижный сырой и промозглый воздух прохватывал до костей. Поеживаясь, я подошел к машинному кожуху. Люк был открыт, и оттуда слышался характерный шум — машинисты «проворачивали механизмы». Из кочегарки доносился звон ломиков. Я посмотрел на трубу: черный дым валил густо и облаком расплывался над «Тайфуном».
Группа китобоев толпилась у лебедки. Жилин и механик Порядин возились у амортизаторов. Горел огонек в иллюминаторе радиорубки. Что задумал капитан Кирибеев? Неужели он решил вырваться из бухты в открытое море? Вчера он сказал: «Море даст то, что у него возьмешь». Поразительная энергия у этого человека!
Когда «Тайфун» вздрогнул от первого оборота винта, меня как будто встряхнуло; я почувствовал проснувшуюся силу корабля, движение воздуха, всплеск воды под винтами и ровное дыхание машины…
Я поднялся на ходовой мостик.
— Вы чего полуночничаете, профессор? — увидев меня, спросил Кирибеев.
— А вы?
— Наше дело морское, — ответил он. — Вон, посмотрите на небо.
Я поднял голову, но ничего не увидел, кроме изреженного тумана.
— Туман рассеивается? — спросил я.
— Он уже несколько часов рассеивается… Но я не о том. Видите звездочку? Во–он там! Выше! Видите? Это наша, профессор, звезда… Нам, советским китобоям, светит она. Одинокая, как сиротка. Но ласковая.
Заметив, что я дрожу, он строго сказал:
— Идите спать. Надо будет, позову! До утра еще далеко.
Я потоптался немного, раздумывая, уходить или нет. «А вдруг китобоец действительно вырвется из бухты?»
Зычный голос Кирибеева вывел меня из задумчивости.
— Впередсмотрящий, не дремать! — крикнул он и тут же дернул за ручку сигнала.
Китобоец резко прогудел.
— Средний ход! — прокричал в переговорную трубку капитан.
Машина заработала быстрее, и, приятно вздрагивая, «Тайфун» ходко вползал в туман.
Я пожелал капитану спокойной ночи и спустился в каюту.
Прежде чем лечь, я глянул в иллюминатор. В круглом окошечке виднелся добрый кусок неба, весь унизанный золотыми звездами. Немцы говорят: если среди облаков виден кусок голубого неба, достаточный для того, чтобы сшить из него штаны, то быть хорошей погоде. Закрывая иллюминатор, я впустил свежую струю воздуха; ветер дул с севера. Ветер хорошей погоды.
Я еще не успел заснуть, когда услышал голос Кирибеева:
— Стоп машина!
Китобоец перестал дрожать. Стало тихо. Затем послышалась команда: «Отдать якорь!»
Сотрясая корпус китобойца, якорь с грохотом пошел на грунт. Вскоре в тишине звонко и певуче прозвучали склянки. Потом послышался топот ног, стук дверей и приглушенный говорок. Прошло еще несколько минут, и на корабле воцарилась тишина. Туман опять преградил нам дорогу в море.
Кирибеев не огорчился, что ночью ему не удалось вырваться из бухты. Сразу же после завтрака он снова приступил к тренировке гарпунеров. Делал он все быстро и с аппетитом.
Я взял шлюпку, ушел с одним из кочегаров в дальний кут бухты и вернулся лишь к обеду.
Около кают–компании меня остановил штурман Небылицын.
— Вот докатились до чего, — сказал он, — с Кирибеевым даже Кнудсен не хочет работать. Скоро все разбегутся.
И, круто повернувшись на каблуках, ушел.
25Под вечер капитан Кирибеев, обеспокоенный тем, что Кнудсен целый день не показывался из каюты, попросил меня зайти к шеф–гарпунеру и узнать, «чем дышит старик».
Я застал шеф–гарпунера за столом; перед ним стояла початая бутылка с коньяком, в руках он держал колоду карт, собираясь раскладывать пасьянс.
При моем появлении он встал. На его пышных щечках вспыхнул румянец. Глазки — маленькие, колючие, как два злых зверька, — выглядывали из–под мохнатых выцветших бровей. Китобои называли его глаза подфарниками.
Он предложил мне стул, а сам сел на койку. В каюте было дымно и жарко, но Кнудсен, видимо, чувствовал себя отлично.
— Это карашо, профессор, что вы не забывайт свой… как это по–русски? Друк?
Я спросил его — почему он не выходит из каюты, уж не заболел ли?
— Мемношко больной я, — сказал он и тяжело вздохнул, — старая сталь я и больче никому не нужный. Капитан Кирибей сам становиться гарпунер. Жилкин, Чубенко — тоже. Я скоро ехаль Норвегия. Я свой кит весь убиль…
— Вы что, обиделись? — спросил я.
— Зачем обидель?
— Но ведь сезон охоты не кончился?
— Сэзон? Кто есть сэзон?
Я кое–как с горем пополам объяснил ему по–английски, что сезон не кто, а что.
— А-а, — засмеялся он, — понималь, понималь… Но сэзон не кончиль, а Олаф Кнудсен кончиль. Да, кончиль. Я больче не пойдет к пушка. Я, — он показал на сердце, — здесь имель болезнь. И здесь, — он показал на голову, — на голова тоже есть болезнь.
— На «Аяне» есть доктор, он посмотрит вас; может быть, это грипп.
— Не–ет, — сказал он, — это нет есть грипп. Здесь, — он показал на сердце, — старик есть.
— Старость?
— Да, старост… Кнудсен старост есть. — Он потянулся к бутылке с коньяком. — Вы мемножко пьет коньяк?
Я покачал головой.
— За что вы не хочет пить с Олаф Кнудсен? Вы уже не есть друк?
— Ну что вы, что вы! — сказал я.
— Друк другому друку не должен делать нет.
Он налил два стаканчика. Один из них подал мне, другой взял в руку и произнес:
— За до свиданья!
Я сказал, что не понимаю, что это значит. Кнудсен пояснил по–английски, что он пьет за предстоящий отъезд домой, и быстро опрокинул стаканчик. Лицо его скривилось, и он взял из коробки ломтик засахаренного лимона. Опрокинув еще один стаканчик, он разговорился. И передо мной прошли одна за другой картины его жизни. Рассказывал он очень образно и вместе с тем с какой–то болезненной грустью. Очевидно, ему давно хотелось выговориться.
Кнудсен родился в старейшем городе Норвегии — Тёнсберге. Город этот не велик, хотя и является центром области Вёстфёлл, в нем всего двенадцать тысяч жителей. Однако Тёнсберг знаменит. Его славу составляет судоремонтный завод «Калднесс меканиске веркстед», замок Хермона Веделя Ярлсберга и три памятника: Руалу Амундсену — знаменитому путешественнику, воздвигнутый в 1928 году, Свену Фойну — изобретателю гарпунной пушки, и сторожевая башня, воздвигнутая на горе Шлётсфьелле в 1871 году, в день празднования тысячелетия города. Но Тёнсберг знаменит не только этим, Тёнсберг — город китобоев. Здесь и в соседнем городе Саннэфьюр сосредоточен, почти весь флот современных китобойных миллионеров.
