Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич
Така ликовал. Игра, кажется, удалась! Сердобольный Саран, понявший, какая беда грозила Церену, ползал на коленках между коврами, у сундуков, сзади барана — искал кошелек.
— Така, иди позови Лиджи! — как бы успокоившись, сказал Бергяс. Когда хромоногий удалился, староста нервно заходил по кибитке взад-вперед, выдавая крайнее волнение. Впервые у него дома пропадали какие-либо ценности.
— Сколько же там было денег, Бергяс? — спросила на всякий случай Сяяхля. Она чувствовала: Бергяс уже принял решение.
— Не имеет значения! — рявкнул староста. — Сколько бы там ни было… Как он смел, этот паршивый мальчишка, протянуть руки к чужому добру?
— Может, не стоит из-за небольшой суммы поднимать шум? — предупредила Сяяхля, хотя знала, что ей уже не удержать мужа в его злом намерении.
— Дело не в сумме!.. Никто не смеет трогать мои вещи в моей кибитке! Ты поняла это? Ну, вот, а кое-кто до сих пор не понимает.
Вошел тучный с лоснящимся лицом Лиджи, стал посредине кибитки, вопросительно глядя на брата.
— Приведи ко мне этого чертенка! — распорядился Бергяс. Поняв по пустым глазам Лиджи, что тот не знает, о ком речь, разъяснил: — Нохашкина сына доставь ко мне, сейчас же!..
Церена втолкнули в кибитку, будто арестованного. Каменнолицыми стражами встали за его спиной Лиджи и Така.
— Ну-ка, подойди сюда поближе, толмач! — приказал Бергяс. — А теперь посмотри мне прямо в глаза, и — не моргать.
Церен хотя и боялся старосты, но смотрел на него открыто, в упор.
— Какой наглец! И глаз не отведет! — ярился Бергяс. — Такому все нипочем… Говори, где деньги? Все говори, как на исповеди!
— Деньги у ааки, — ответил Церен, весь колотясь от страха.
— Где тринадцать рублей, мы знаем! А остальные где? Куда часы подевал, рассказывай!
Бергяс, не дождавшись ответа, ударил мальчика по щеке. Церен закачался, но не упал.
Сердце Церена одеревенело, он не понимал, почему с ним так зло говорят, за что бьют? Какие деньги — «остальные»? Про какие часы говорит староста?
— Признавайся, где кошелек? — Бергяс крепко держал его за воротник рубашки.
— Не знаю, о каком кошельке вы говорите? — пролепетал Церен.
— А, не знаешь! — Бергяс со всего маха ударил паренька по лицу.
Церен рухнул как подкошенный. Тут Сяяхля выбежала из-за полога, стала между мужем и Цереном, принялась тормошить мальчика. Видя, что муж не отступится, она решительно заслонила собой мальчишку.
— Если вам так неймется, бейте меня, Бергяс! — в ее взгляде был тот самый огонь, который всегда ослеплял Бергяса. Жена редко бывала столь гневной и решительной. Рассудок подсказал Бергясу: Сяяхля сейчас на том рубеже, когда никто не знает, что произойдет, если этот рубеж переступить.
— Если не боитесь суда людского, побойтесь бога! Вы не калмык, Бергяс! Вы забыли пословицу: увидев перед собой вшу, не вынимай из ножны кинжала! — твердо напомнила Сяяхля, едва сдерживая себя.
— А, шут с ним, — сказал Бергяс устало, опускаясь на ковер. — Уведи его, Лиджи, с моих глаз, а то действительно прикончу ненароком.
Бергяс знал: если он не смог чего добиться от батрака или табунщика, завершит дело Лиджи.
С этой минуты в кибитке распоряжалась Сяяхля.
— Лиджи, Така! Не смейте Церена пальцем тронуть!.. Церен, подожди, я сама отведу тебя домой! — Сяяхля была на пределе своего возмущения.
— Тоже нашлась провожатая! — буркнул Лиджи. — Небось и сам дорогу найдет.
Вскоре все они ушли. Бергяс, оставшись один, потянулся к водке.
Когда Сяяхля, проводив избитого Церена, покинула джолум Нохашка, там появились Лиджи и Така. Невзирая на рыдания матери, они подступились к Церену с требованием сознаться в краже.
— Така! — воскликнул мальчик, превозмогая боль. — Чего же ты не скажешь отцу, что видел своими глазами, как русские давали мне деньги?.. Если ты не скажешь правды, об этом все равно скажут другие, у кого совесть еще не потеряна!
После этих слов Така стих. Он вдруг согласился пойти к Лабсану или Шорве. На самом деле Така хотел лишь вызвать Церена из дому. Собрав мальчишек у околицы, Лиджи и Така стали допрашивать их по одному, в сторонке. Слабовольного Лабсана они довольно скоро заставили отказаться от защиты Церена. После двух-трех увесистых оплеух он стал повторять за взрослыми, что не видел никаких денег. Но Шорва лгать отказался. Избитый еще больше, чем Церен, он твердил лишь о том, что сам видел: русские точно дали две бумажки Церену.
— Ты же слеп, как курица на нашесте! — издевался над Шорвой Така. — Что ты вообще смыслишь в деньгах?.. Ну, говори, слепырь!..
Шорва и Церен, поддерживая друг друга, еле добрались до дома.
На следующее утро, еще до восхода солнца, к кибитке Бергяса прибежала растрепанная, вся в слезах, проведшая бессонную ночь мать Церена — Булгун. Вид ее был ужасен! Она совсем недавно похоронила мужа, едва не умерла дочь, а тут беда свалилась на сына! «Люди добрые! Скажите же, за что на одну семью столько страдания!»
— Если вам нужна моя жизнь, возьмите ее! — Булгун разорвала ворот рубашки и преградила дорогу вышедшему из кибитки Бергясу. — Пощадите детей, вы же глава всего рода!
— Будешь вопить спозаранку на весь хотон, — сказал ей, оглядываясь по сторонам, Бергяс, — я велю связать тебя и отправить в город… Там есть больница для таких, как ты!
— Вы все можете!.. Ничего святого в душе! Вы совсем забыли бога! — выкрикивала в отчаянии Булгун. — Отступитесь от моих детей!
Она рванула ворот еще раз, пуговицы отлетели. С обнаженной грудью, растрепанная, с остекленелыми глазами Булгун была страшна в этот миг.
— Сейчас же замолчи! — приказал Бергяс. — Если ты не перестанешь сыпать проклятия во время восхода солнца, я убью тебя своими руками!
Из кибитки выбежала Сяяхля, со слезами обхватила за плечи обезумевшую от горя женщину.
— Милая Булгун, я все знаю. Это я виновата! Мне нужно было посидеть у вас, пока эти изверги не ушли от джолума! Успокойся! Я отыщу этот проклятый кошелек и заставлю мужа наказать виновных! Прошу, пожалуйста, ради меня: не проклинай мужа в момент восхода солнца! Побереги себя и нас!
От участливых слов Сяяхли Булгун пришла немного в себя. У калмыков существует поверье: если при восходе солнца или в момент заката человек пожелает другому плохое, заклятье это исполнится. Люди остерегаются тех, кто не сдержан и может в забывчивости кинуть сорное слово с утра или под вечер. Не зря Бергяс, а затем и Сяяхля испугались отчаявшейся в горе матери Церена. За ночь она не сомкнула глаз над избитым сыном. Опомнившись, Булгун стала уверять Сяяхлю, что она не таила зла на Бергяса — ей жаль несчастного ребенка… Кто же его пожалеет, если не родная мать?
Убитая горем женщина смирилась перед голосом разума и участливым словом такой же матери, как она, смирила свой гнев, бросила под ноги своему врагу грозное оружие.
Бергяс же не пересилил в себе вставшего на дыбы зверя. Он перебирал в уме все возможное и невозможное, чтобы доказать свою силу и власть над непокорными, пресечь своеволие. Исчезновение кошелька он так или иначе связывал с приездом русских. Но русские были не случайные люди, не нищий народец. Значит, кто-то из своих… Кто же? Ближе всех к кошельку сидел Церен. Нужно выдавить из него признание!
Когда солнце уже заметно поднялось, Булгун опять пришла к кибитке старосты. На этот раз она была почти спокойной. Женщина тоже искала истины и ради спасения сына придумала сама для себя казнь.
— Я пришла сказать вам, что готова на все. Если нужно, я стану на колени перед бурхан-багши [37] при горящих лампадах. Я дам клятву, что мой сын честен! Он не трогал вашего кошелька. Если же мы виноваты, пусть нас накажет бог!
Булгун стала у порога кибитки на колени, сложила ладони, подняв их на уровень лба.
Бергяс упрямо созерцал все это, думая о своем. Женщина продолжала:
— Если такой клятвы покажется мало, я готова… я готова идти на то, чтобы зажарить живую мышь в раскаленном котле. Любой клятвой пытайте меня, но отведите напраслину от моего сына!
