Кира Михайловская - Переводчица из «Интуриста»
— Добрый день, — говорю я, — как поживаете?
— Добрый день, добрый день! — приветствует меня Геккерт. — Как себя чувствует малютка Ирен? Я так торопился сегодня, что даже не успел навестить ее.
— Спасибо. Она уже встала. Но сегодня еще не выйдет демонстрировать. Русаков не разрешает.
— О, Русаков — это человек! Это не мясо.
— О каком мясе вы говорите?
Геккерт оглядывается.
— О мадам Бранд. — Геккерт склоняет голову набок, прикрывает глаз и разглядывает меня. Он как будто хочет посмотреть, какое впечатление произвели на меня его слова. Я удивленно поднимаю брови. Геккерт наклоняется ко мне. — И находятся дураки, которые еще платят за это мясо немалые деньги. Э-хей, я знаю другие времена, когда то же мясо не ценилось так дорого. Я знаю… — Геккерт кивает головой, замолкает. Он ожидает вопроса, но я ни о чем не спрашиваю. — Я очень много знаю, — вздыхает он. — Знаю, как падают и поднимаются цены на рынке, а ведь мир — это рынок. Но как бы низко не падали цены, за хороший товар все-таки платят. Платят за ум, за способности, за талант. Плохо ли, хорошо ли, с охотой или неохотно, но платят. Да, да, за талант! Вы думаете, коммивояжером может быть любой? Э-хей! Попробуйте! Попробуйте продайте вот этот костюм, а я буду смотреть на вас и улыбаться. Буду даже смеяться, потому что это очень смешно, когда человек не может продать костюм. А потом этот костюм буду продавать я. А вы будете улыбаться. Потому что нельзя не улыбаться при виде такой чистой, такой артистической работы!
Геккерт сморщил лоб, высоко поднял брови и задрал голову кверху.
— Такая работа заслуживает хорошей платы. Сотня тысяч крон — это совсем недорого за такую голову. Но… — и голос Геккерта зазвучал угрожающе, — мне никто — слышите? — никто и никогда не платил за мясо! — Геккерт взмахнул тонкими руками и ткнул себя пальцем в узкую грудь. — Что такое мясо? Это не заслуга человека. Понимаете? Это от бога! — Геккерт вздернул палец вверх и стал похож на пророка, предающего этот мир проклятию. — От бога и от стола. Стол. Еда. Вот как получается мясо. Вот такое мясо, — Геккерт кивнул головой в сторону, где, по его мнению, должна была находиться в этот момент Бранд. — Я ненавижу это так, как честный человек ненавидит воровство. Почему, скажите мне, я должен работать, выбиваться из сил, чтобы получить то, что мне причитается, а человек без чести и совести, без способностей, без таланта…
Геккерт замолк внезапно. Он смотрел куда-то в сторону. Я оглянулась. По коридору об руку со своим длинным фоном шла мадам Бранд.
— Видите, как шагает? — зашептал Геккерт. — Это власть шагает, деньги, сила… Они думают, что могут все. Э-хей! Есть одно, чего они не могут: одеть мир в железо. Людям нужны пиджаки, рубашки, брюки. Люди не могут одеваться в пушки. Смешно? Может быть! Но вы увидите, что русские заключат с нами договор. Со всеми фирмами. И с фирмой «Леопард» — тоже!
53Нам не по пути с Юркой. Странно, правда? А ведь так бывает. Шли, шли два человека, и было им по пути. Потом одному пришла пора пересаживаться в самолет, а у другого самолетное путешествие не запланировано. Вот и получается, что не по пути.
Осень в Ленинграде некрасивая. Дождь и дождь… Это, наверное, потому, что Ленинграду все равно, какая погода, он что в паутине осенних дождей, что в зимнем тумане, что бессолнечным летом — все равно хорош, увидишь — и не забудешь.
Я зонта не взяла. Глупо как-то идти и держаться за палку. Да и рука устает. Шапка намокла, пальто намокло. Юрка нахохлился. Ему ни к чему ходить по городу в дождь, ему лучше дома сидеть и читать Брокгауза и Ефрона. Но он ходит. Он — благородный, Юрка. Он понимает, что если встречался со мной все лето, в хорошую погоду, то теперь обязан ходить со мной под дождем.
И мне плохо. Плохо оттого, что все идет у нас с Юркой вкривь и вкось, и он этого не замечает. Плохо оттого, что оказались мы разные. Я — пешеход, а Юрка — авиапассажир. И хуже всего оттого, что, несмотря на разность, а может, именно благодаря ей, я люблю Юрку.
То, что мой диплом — ерунда, а коробки — дело, и то, что без них, без коробок, я жить не могу, — все это вранье. Раньше я не знала, что это вранье, а теперь знаю. Теперь я знаю много такого, чего не знала раньше, а кое-что знаю даже наперед. Знаю, например, что Юрка всегда говорит правду. И если он сказал, что люди — книжки, то, значит, для него они действительно книжки. Со мной, например, он где-то на последних страницах. Уже в середине книжки он начал смотреть в себя, а скоро ему станет и совсем скучно, и в глазах у него начнет плавать коричневая тощища.
Ведь книжки-то — их надо уметь читать! А деловым людям некогда.
Мелкий моросящий дождь. Приятная история, нечего сказать! Она любит его. Он поначалу увлечен ею. Потом разбирается, что к чему, и понимает: ошибся. Он говорит ей «прости». Она убита горем. Идет дождь.
— Ты что? Смеешься? — спрашивает Юрка.
— Нет, плачу, — отвечаю я.
— Хороший смех в плохую погоду, — говорит Юрка, — обеспеченное воспаление легких. Пошли в «Хронику».
— Пошли.
В «Хронике» тепло и тесно. Пахнет калошами и мокрой шерстью.
Юрка с интересом смотрит на экран.
Она любит его. Он увлечен ею. Она понимает, что ошиблась. Она говорит ему «прости». Она убита горем. Идет дождь.
Кино заканчивается. Дождь перестал. В тротуаре — огни столбиком. Мы идем к дому. Она любит его, он любит ее. Он любит ее? А почему бы нет? Да, почему бы? Почему бы? Почему бы?
Я останавливаюсь.
— Юрка, ты можешь один раз в жизни сказать мне правду?
— Да.
— Ты меня любишь?
— Понимаешь…
— Только прямо.
— Нет… Понимаешь, я этого не умею — любить. Не знаю.
Я понимаю.
— Может, ты пойдешь, Юрка? Здесь рядом, я одна дойду. Ведь поздно и погода… того…
— Что ты! Я провожу тебя.
Он провожает меня до самой парадной, шлепает под дождем еще добрую половину квартала, чтобы только проводить меня. Он благородный, Юрка.
54Я открываю справочник на букву Р. Ранкович — не тот, Расс — не тот… Вот наконец Ренкенцов.
«Одно из десяти самых богатых семейств. Владеет судостроительными верфями на севере. Крупная собственность как внутри страны, так и за ее пределами, главным образом в Скандинавских странах. Имеет около восемнадцати процентов акций угольной компании „Киви“, имеет сорок процентов акций транспортной компании „Авто“, имеет земельные владения на юге страны общей площадью — 1200 гектаров, владеет…»
Чем только не владеет одно из десяти самых богатых семейств страны! Я откладываю справочник.
Медленно двигаются стрелы башенных кранов, стоят корабли на стапелях, сотни, тысячи людей работают на этих кораблях, из угольной шахты непрерывно поднимаются вагонетки, груженные углем. Автобусы курсируют по городам и сельским местностям. Крестьяне возделывают землю, пасут скот, сеют хлеб. И за всем этим стоит высокая фигура фон Ренкенцова. Волей этого человека земля, вода и стебель превращаются в зерно, зерно — в муку, а мука — в хлеб. По воле этого человека уголь перестает быть камнем и становится теплом, обогревающим людей. По его воле приходят в движение автобусы, машины, корабли, заводы, а жизнь тысяч людей: рабочих, шоферов, моряков — обретает в этом движении свой смысл. Пожелай только он — потухнут огни в очагах, перестанут двигаться люди, замрет жизнь. Но он не пожелает, потому что это непрекращающееся движение вещей и людей, покорных его воле, этот круговорот предметов, выходящих из человеческих рук и входящих в человеческие руки, — как движение крови в артериях этого человека, оно обогащает его, оно дает ему жизнь.
Одна эта жизнь уравновешивает жизни десятков тысяч людей, находящихся на другом полюсе.
Странно, что у него не три лица, а только одно. Странно, что он ходит, как все люди. Странно, что у него есть голос — сухой и негибкий.
«Дорогая, — говорит этот голос, — мы не у себя дома. Мы находимся в другой стране».
Вы слышите, мадам Бранд, даже фон Ренкенцов напоминает вам, что вы находитесь в другой стране!
Мы уже целый час сидим в ресторане за ужином. «За скромным ужином», — как сказал фон Ренкенцов, когда приглашал нас. Фон Ренкенцов выступает на этом ужине как хозяин и переводчик, а я — как приглашенное лицо. Поэтому я больше молчу, а если разговариваю, то с Мартой или Русаковым. Нас обслуживает самый опытный официант ресторана, дядя Миша. Он работает быстро, красиво, и поэтому именно ему дают новичков, которые только приходят в ресторан. Сейчас с дядей Мишей работает невысокий, крепко сбитый парень. Он смущается, без конца перекидывает салфетку с руки на руку и подолгу ходит вокруг стола. Мне жаль его. Мы с ним немного знакомы: он иногда опаздывает на работу, и мы сталкиваемся тогда в проходной, около доски с номерками. Мне жаль смотреть, как мучается он, потеет и ходит вокруг стола, не зная, с какой стороны подступиться. Уж очень неловок этот парень! Может быть, он ошибся, поступив на работу в ресторан? Может быть, его призвание — совсем не работа официанта? Руки у него длинные, с большими покрасневшими ладонями и узловатыми пальцами. Может быть, из парня получился бы хороший шофер? Быть может, ему надо крутить баранку, а не убирать тарелки? Вот он хочет убрать тарелку у мадам Бранд и дать ей чистую. Но делает это так неловко, что тарелка падает из рук прямо на скатерть. Я поднимаю глаза на парня. У него на лице такое отчаяние, такая беспомощность, как будто мир стоит на краю катастрофы.
